Жизнь после смерти. Рассказ

 

 

Ниже воспроизводится повѣствованіе человѣка, возвращеннаго къ жизни послѣ смерти, преданное гласности г. К. Икскуль въ «Московскихъ Вѣдомостяхъ» въ концѣ прошлаго [XIX] столѣтія. Въ 1910 году Архіепископъ Никонъ, членъ Святѣйшаго Синода, помѣстилъ этотъ разсказъ въ издававишхся имъ «Троицкихъ листкахъ» съ такимъ примѣчаніемъ: «По поводу этого разсказа въ свое время мы имѣли переписку съ авторомъ, который подтвердилъ истинность происшествія, присовокупивъ, что лицо, отъ имени коего ведется разсказъ, послѣ описаннйго событія поступило въ монастырь. Ввиду того, что все повѣданное здѣсь не противорѣчитъ церковнымъ воззрѣніямъ на таинство смерти и загробную жизнь, находимъ полезнымъ перепечатать разсказъ въ отдѣльномъ изданіи».

 

/с. 4/ Не буду вдаваться здѣсь въ общую характеристику моей личности, такъ какъ это не къ дѣлу, и постараюсь представить себя читателю только въ моихъ отношеніяхъ къ религіозной области.

Какъ выросшій въ православной и довольно набожной семьѣ и затѣмъ учившійся въ такомъ заведеніи, гдѣ невѣріе не почиталось признакомъ геніальности ученика, изъ меня не вышелъ ярый, завзятый отрицатель, какими были большинство молодыхъ людей моего времени. Получилось изъ меня, въ сущности, что-то весьма неопредѣленное: я не былъ атеистомъ, и никакъ не могъ считать себя сколько-нибудь религіознымъ человѣкомъ, а такъ какъ то и другое являлось не слѣдствіемъ моихъ убѣжденій, но сложилось лишь въ силу извѣстной обстановки, то и прошу читателя самого подыскать должное опредѣленіе моей личности въ семъ отношеніи.

Оффиціально я носилъ званіе христіанина, но, несомнѣнно, никогда не задумывался надъ тѣмъ, имѣю ли я, дѣйствительно, право на такое званіе; никогда мнѣ даже и въ голову не пришло провѣрить — чего требуетъ оно отъ меня и удовлетворяю ли я его требованіямъ? Я всегда говорилъ, что я вѣрую въ Бога, но если бы меня спросили, какъ я вѣрую, какъ учитъ вѣровать въ Него Православная Церковь, къ которой я принадлежалъ, я несомнѣнно, сталъ бы въ тупикъ. Если бы меня послѣдовательно и обстоятельнѣе — спросили, вѣрую ли я, напримѣръ, въ спасительность для насъ воплощенія и страданій Сына Божія, въ Его второе пришествіе, какъ Судіи, какъ отношусь я къ Церкви, вѣрую ли въ необходимость ея учрежденія, въ святость и спасительность для насъ ея таинствъ и проч., — я воображаю только, какихъ нелѣпостей наболталъ бы я въ отвѣтъ.

Вотъ обращикъ:

Однажды бабушка моя, которая сама всегда строго соблюдала постъ, сдѣлала мнѣ замѣчаніе, что я не исполняю этого.

— Ты еще силенъ и здоровъ, аппетитъ у тебя прекрасный, стало быть, отлично можешь кушать постное. Какъ же не исполнять даже и такихъ установленій Церкви, которыя для насъ и не трудны?

— Но это, бабупгка, совсѣмъ безсмысленное установленіе, возразилъ я. — Вѣдь и вы кушаете только такъ, машинально, по привычкѣ, а осмысленно никто такому учрежденію подчиняться не станетъ.

— Почему же безсмысленное?

/с. 5/ — Да не все ли равно Богу, что я буду ѣсть: ветчину или балыкъ?

Неправда ли, какая глубина понятій образованнаго человѣка о сущности поста!

— Какъ же это ты такъ выражаешься? — продолжала, между тѣмъ, бабушка. — Развѣ можно говорить: безсмысленное установленіе, когда Самъ Господь постился?

Я былъ удивленъ такимъ сообщеніемъ, и только при помощи бабушки вспомнилъ евангельское повѣствованіе объ этомъ обстоятельствѣ. Но то, что я совсѣмъ забылъ о немъ, какъ видите, нисколько не мѣшало мнѣ пуститься въ возраженія, да еще довольно высокомѣрнаго тона.

И не подумайте, читатель, чтобъ я былъ пустоголовѣе, легкомысленнѣе другихъ молодыхъ людей моего круга.

Вотъ вамъ еще одинъ образецъ.

Одного изъ моихъ сослуживцевъ, и еще слывшаго за человѣка начитаннаго и серіезнаго, спросили: вѣруетъ ли онъ во Христа, какъ въ Богочеловѣка? Онъ отвѣчалъ, что вѣруетъ, но сейчасъ же изъ дальнѣйшаго разговора выяснилось, что воскресеніе Христа онъ отрицаетъ.

— Позвольте, да вы же говорите что то очень странное, возразила одна пожилая дама. Что же, по вашему, далѣе послѣдовало со Христомъ? Если вы вѣруете въ Него, какъ въ Бога, какъ же вмѣстѣ съ этимъ вы допускаете, что Онъ могъ совсѣмъ умереть, то есть прекратить Свое бытіе?

Мы ждемъ какого-нибудь хитроумнаго отвѣта отъ нашего умника, какихъ-нибудь тонкостей въ пониманіи смерти или новаго толкованія означеннаго событія. Ничуть не бывало. Отвѣчаетъ просто.

— Ахъ, этого я не сообразилъ! Сказалъ — какъ чувствовалъ.

Вотъ совершенно подобная же несообразность засѣла и, по недосмотру, свила себѣ прочное гнѣздо и въ моей головѣ.

Я вѣровалъ въ Бога какъ будто такъ, какъ и слѣдовало, то есть понималъ Его какъ Существо личное, всемогущее, вѣчное; признавалъ человѣка Его твореніемъ но въ загробную жизнь не вѣрилъ.

Недурною иллюстраціей къ легкомыслію нашихъ отношеній и къ религіи, и къ своему внутреннему устроенію можетъ служить то, что я и не зналъ въ себѣ этого невѣрія, пока, такъ же, какъ и вышеупомянутаго моего сослуживца, его не обнаружилъ случай.

Судьба столкнула меня въ знакомствѣ съ однимъ серіезнымъ и очень образованнымъ человѣкомъ; онъ былъ при этомъ и чрезвычайно симпатиченъ и одинокъ.

Придя однажды къ нему, я засталъ его за чтеніемъ катехизиса.

— Что это вы, Прохоръ Александровичъ (такъ звали моего знакомаго), или въ педагоги собираетесь? — удивленно спросилъ я, указывая на книжку.

/с. 6/ — Какое, батенька мой въ педагоги! Хоть бы въ школьники порядочные попасть. Гдѣ ужъ другихъ учить! Самому надо къ экзамену готовиться. Вѣдь сѣдина то, видите, чуть не съ каждымъ днемъ увеличивается; того и гляди вызовутъ, — со своею обычною добродушною улыбкой проговорилъ онъ.

Я не принялъ его словъ въ подлинномъ значеніи, подумавъ, что ему, какъ человѣку всегда много читающему, просто понадобилась какая-нибудь справка въ катехизисѣ. А онъ, желая, очевидно, объяснить странное для меня чтеніе, сказалъ:

— Много всякой современной чепухи читать приходится, вотъ и повѣряю себя, чтобы не сбиться. Вѣдь экзаменъ то намъ предстоитъ грозный, грозный уже тѣмъ, что никакихъ передержекъ не дадутъ.

— Но неужели же вы вѣрите этому?

— То есть какъ же въ это не вѣрить? Куда же я дѣнусь, позвольте узнать? Неужели такъ-таки и разсыплюсь въ прахъ? А если не разсыплюсь, такъ ужъ тутъ и вопроса не можетъ быть о томъ, что къ отвѣту потребуютъ, Я не пень, я съ волей и разумомъ, я сознательно жилъ и... грѣшилъ...

— Не знаю, Прохоръ Александровичъ, какъ и изъ чего могла сложиться у насъ вѣра въ загробную жизнь. Думается, умеръ человѣкъ — и всему тутъ конецъ. Видишь его бездыханнымъ, все это гніетъ, разлагается, о какой же жизни можетъ явиться тутъ представленіе? — проговорилъ я, тоже высказывая, что чувствовалъ и какъ стало быть сложилось у меня понятіе.

— Позвольте, а куда же Лазаря Виѳанскаго прикажете мнѣ дѣвать? Вѣдь это фактъ. И онъ вѣдь такой же человѣкъ, изъ этой же глины слѣпленъ, что и я.

Я съ нескрываемымъ удивленіемъ смотрѣлъ на моего собесѣдника. Неужели же этотъ образованный человѣкъ вѣритъ такимъ невѣроятностямъ?

А Прохоръ Александровичъ, въ свою очередь посмотрѣлъ на меня пристально съ минуту, и затѣмъ, понизивъ голосъ, спросилъ:

— Или вы невѣръ?

— Нѣтъ, почему же? Я вѣрую въ Бога, — отвѣтилъ я.

— А богооткровенному ученію не вѣрите? Впрочемъ, нынче и Бога стали различно понимать, и богооткровенную истину сталъ чуть не каждый по своему усмотрѣнію передѣлывать, какія то классификаціи тутъ позавели: въ это, молъ, должно вѣрить, а въ это можно и не вѣрить, а въ это и совсѣмъ не надо вѣрить! Какъ будто истинъ нѣсколько, а не одна. И не понимаютъ, что они ужъ вѣруютъ въ продукты собственнаго ума и воображенія, и что если такъ, тогда ужъ для вѣры въ Бога тутъ нѣтъ мѣста.

— Но нельзя же всему вѣрить. Иногда встрѣчаются такія странныя вещи...

/с. 7/ — То есть непонятныя? Заставьте понять себя. Не удастся — знайте, что вина здѣсь въ васъ, и покоритесь. Начните простолюдину толковать о квадратурѣ круга, или еще о какой-нибудь премудрости высшей математики, онъ тоже ничего не пойметь, но изъ этого не слѣдуетъ, что и самую эту науку слѣдуетъ отрицать. Конечно, отрицать легче; но не всегда... лѣпо.

Вдумайтесь, какую, въ сущности, несообразность вы говорите: вы говорите, что въ Бога вѣруете, а въ загробную жизнь нѣтъ. Но Богъ не есть же Богъ мертвыхъ, но живыхъ. Иначе какой же это и Богъ? О жизни за гробомъ говорилъ Самъ Христосъ: неужели же Онъ говорилъ неправду? Но въ этомъ не могли обличить Его даже и Его злѣйшіе враги. И зачѣмъ тогда приходилъ и страдалъ Онъ, если намъ предстоитъ лишь разсыпаться въ прахъ?

Нѣтъ, такъ нельзя. Это нужно непремѣнно, непремѣнно, — вдругъ горячо заговорилъ онъ, — исправить. Вѣдь поймите, какъ это важно. Такая вѣра должна вѣдь совсѣмъ иначе освѣтить вашу жизнь, дать ей иной смыслъ, направить иначе всю вашу дѣятельность. Это цѣлый нравственный переворотъ. Въ этой вѣрѣ для васъ и узда, и въ то же время и утѣшеніе, и опора для борьбы съ неизбѣжными для всякаго человѣка житейскими невзгодами.

Я понималъ всю логичность словъ почтеннаго Прохора Александровича, но, конечно, нѣсколько минутъ бесѣды не могли поселить во мнѣ вѣры въ то, во что я привыкъ не вѣрить, и разговоръ съ нимъ, въ сущности, послужилъ лишь къ обнаруженію моего взгляда на извѣстное обстоятельство, — взгляда, котораго я самъ дотолѣ хорошо не зналъ, потому что высказывать его не приходилось, а раздумывать о немъ и подавно.

А Прохора Александровича, повидимому, серіезно взволновало мое невѣріе; онъ нѣсколько разъ въ теченіе вечера возвращался къ этой темѣ, и когда я собирался уходить отъ него, онъ наскоро выбралъ нѣсколько книгъ въ своей обширной библіотекѣ и, подавая ихъ мнѣ, сказалъ.

— Прочтите ихъ и непремѣнно прочтите, потому что такъ этого оставлять нельзя. Я увѣренъ, что разсудочно вы скоро поймете и убѣдитесь въ полной неосновательности вашего невѣрія, но надобно это убѣжденіе провести изъ ума въ сердце, надо, чтобы сердце поняло, а иначе оно продолжится у васъ часъ, день — и опять разлетится, — потому что умъ — это рѣшето, чрезъ которое только проходятъ разныя помышленія, а кладовая для нихъ не тамъ.

Я прочелъ книжки, не помню ужъ, всѣ ли, но оказалось, что привычка была сильнѣе моего разума. Я признавалъ, что все написанное въ этихъ книжкахъ было убѣдительно, доказательно, — по скудости моихъ познаній въ религіозной области я и не могъ возразить чего-ни/с. 8/будь мало мальски серіезнаго на имѣвшіеся въ нихъ доводы, — а вѣры у меня все-таки не явилось.

Я сознавалъ, что это не логично, вѣрилъ, что все, написанное въ книгахъ — правда, но чувства вѣры у меня не было, и смерть такъ и оставалась въ моемъ представленіи абсолютнымъ финаломъ человѣческаго бытія, за которымъ слѣдовало лишь разрушеніе.

Къ моему несчастію, случилось такъ, что вскорѣ послѣ означеннаго разговора съ Прохоромъ Александровичемъ я выѣхалъ изъ того городка, гдѣ онъ жилъ, и мы больше съ нимъ не встрѣчались. Не знаю, быть можетъ, ему, какъ человѣку умному и располагавшему обаяніемъ горячо-убѣжденнаго человѣка, удалось бы хотя сколько-нибудь углубить мои взгляды и отношенія къ жизни и вещамъ вообще, и черезъ это внести и нѣкоторое измѣненіе въ мои понятія о смерти, — но предоставленный самому себѣ и не будучи вовсе по характеру особенно вдумчивымъ и серіезнымъ молодымъ человѣкомъ, я нисколько не интересовался такими отвлеченными вопросами и, по своему легкомыслію, даже на первое время ни капельки не задумался надъ словами Прохора Александровича о важности недостатка въ моей вѣрѣ и необходимости избавиться отъ него.

А затѣмъ время, перемѣна мѣстъ, встрѣчи съ новыми людьми не только вывѣтрили изъ моей памяти и этотъ вопросъ, и бесѣду съ Прохоромъ Александровичемъ, но даже и самый образъ его и мое кратковременное знакомство съ нимъ.

Прошло не мало лѣтъ. Къ стыду моему долженъ сказать, что я мало измѣнился за истекшіе годы нравственно. Хотя я уже находился въ преполовеніи дней моихъ, то есть былъ уже человѣкомъ среднихъ лѣтъ, но въ моихъ отношеніяхъ къ жизни и себѣ немного прибыло серіезности. Я не осмыслилъ жизни, какое то мудреное познаніе самого себя оставалось для меня такою же «химерическою» выдумкой, какъ разсужденія метафизика въ извѣстной баснѣ того же имени, я и жилъ, водясь тѣми же грубоватыми, пустыми интересами, тѣмъ же лживымъ и довольно-таки низменнымъ пониманіемъ смысла жизни, какими живетъ большинство свѣтскихъ людей моей среды и образованія.

На той же точкѣ стояло и мое отношеніе къ религіи, то есть я по прежнему не былъ ни атеистомъ, ни сколько-нибудь осмысленно набожнымъ человѣкомъ. Я, какъ и прежде, ходилъ по привычкѣ изрѣдка въ церковь, по привычкѣ говѣлъ разъ въ годъ, по привычкѣ крестился, когда полагалось — и этимъ ограничивалось все. Никакими вопросами религіи я не интересовался и даже не понималъ, что тамъ можно чѣмъ-нибудь интересоваться; кромѣ, конечно, самыхъ элементарныхъ, азбучныхъ понятій, я ничего не зналъ здѣсь, но мнѣ казалось, что я отлично знаю и понимаю все и что все тутъ такъ просто, «не хитро», что «образованному» человѣку не надъ чѣмъ и голову трудить. Наивность /с. 9/ уморительная, но, къ сожалѣнію, очень свойственная «образованнымъ» людямъ нашего вѣка.

Само собою разумѣется, что при наличности такихъ данныхъ, ни о какомъ прогрессированіи моего религіознаго чувства, ни о расширеніи круга моихъ познаній въ этой области не могло быть и рѣчи.

И вотъ въ эту пору случилось мнѣ попасть по дѣламъ службы въ К. и заболѣть серіезно.

Такъ какъ ни родныхъ, ни даже прислуги въ К. у меня не было, то и пришлось лечь въ больницу. Доктора опредѣлили у меня воспаленіе легкихъ.

Въ первое время я чувствевалъ себя настолько порядочно, что не разъ уже думалъ, что изъ-за такого пустяка не стоило и ложиться въ больницу; но по мѣрѣ того, какъ болѣзнь развивалась и температура стала быстро подниматься, я понялъ, что съ такимъ «пустякомъ» вовсе было бы не интересно валяться одному одинешеньку въ номерѣ гостиницы.

Въ особенности донимали меня въ больницѣ длинныя зимнія ночи; жаръ совсѣмъ не давалъ спать, иногда даже и лежать было нельзя, а сидѣть на койкѣ и неловко и утомительно: встать и походить по палатѣ не хочется, то неможется; и такъ вертишься, вертишься въ кровати, то ляжешь, то сядешь, то спустишь ноги, то сейчасъ же ихъ опять подберешь, и все прислушиваешься: да когда же эти часы будутъ бить! Ждешь, ждешь, а они, словно на зло, пробьють два или три, — стало быть, до разсвѣта оставалась еще цѣлая вѣчность. И какъ удручающе дѣйствуетъ на больного этотъ общій сонъ и ночная тишина! Словно живой попалъ на кладбище въ общество мертвецовъ.

По мѣрѣ того, какъ дѣло подвигалось къ кризису, мнѣ, конечно, становилось все хуже и труднѣе, по временамъ начало такъ прихватывать, что ужъ было ни до чего, и я томительности безконечныхъ ночей не замѣчалъ. Но не знаю, чему слѣдовало приписать это: тому ли, что я всегда былъ и считалъ себя человѣкомъ очень крѣпкимъ и здоровымъ, или это происходило оттого, что до этого времени я ни разу не болѣлъ серіезно и головѣ моей чужды были тѣ печальныя мысли, какія навѣваютъ иногда тяжелыя болѣзни, — только, какъ ни скверно бывало подчасъ мое самочувствіе, какъ ни круты бывали въ иныя минуты приступы моей болѣзни, мысль о смерти ни разу не пришла мнѣ въ голову.

Я съ увѣренностію ожидалъ, что не сегодня-завтра долженъ наступить поворотъ къ лучшему и нетерпѣливо спрашивалъ всякій разъ, когда у меня вынимали градусникъ изъ-подъ руки, какова у меня температура. Но, достигнувъ извѣстной высоты, она словно замерла на одной точкѣ, и на мой вопросъ я постоянно слышалъ въ отвѣтъ: «сорокъ и девять десятыхъ», «сорокъ одинъ», «сорокъ и восемь десятыхъ».

/с. 10/ — Ахъ, какая же это длинная канитель! — съ досадой говорилъ я, и затѣмъ спрашивалъ у доктора, неужели же и мое поправленіе будетъ идти такимъ же черепашьимъ шагомъ?

Видя мое нетерпѣніе, докторъ утѣшалъ меня и говорилъ, что въ мои годы и съ моимъ здоровьемъ нечего бояться, что выздоровленіе не затянется, что при такихъ выгодныхъ условіяхъ послѣ всякой болѣзни можно оправиться чуть ли не въ нѣсколько дней.

Я вполнѣ вѣрилъ этому и подкрѣплялъ свое терпѣніе мыслію, что остается только какъ-нибудь дождаться кризиса, а тамъ все сразу какъ рукой сниметъ.

Въ одну ночь мнѣ было особенно плохо; я метался отъ жара, и дыханіе было крайне затруднено, но къ утру мнѣ вдругъ сдѣлалось легче настолько, что я могъ даже заснуть. Проснувшись, первою моею мыслію, при воспоминаніи о ночныхъ страданіяхъ, было:

«Вотъ это, вѣроятно, и былъ переломъ. Авось теперь конецъ и этимъ придушиваніямъ, и этому несносному жару».

И увидавъ входившаго въ сосѣднюю палату молоденькаго фельдшера, я позвалъ его и попросилъ поставить мнѣ градусникъ.

— Ну, баринъ, теперь дѣло на поправку пошло, — весело проговорилъ онъ, вынимая черезъ положенное время градусникъ, — температура у васъ нормальная.

— Неужели? — радостно спросилъ я.

— Вотъ извольте посмотрѣть: тридцать семь и одна десятая. Да и кашель васъ, кажется, не такъ безпокоилъ.

Я только тутъ спохватился, что я дѣйствительно съ половины ночи совсѣмъ не кашляю и за все утро, хотя и шевелился и выпилъ нѣсколько глотковъ горячаго чая, тоже ни разу не кашлянулъ.

Въ девять часовъ пришелъ докторъ. Я сообщилъ ему, что ночью мнѣ было нехорошо, и высказалъ предположеніе, что, вѣроятно, это былъ кризисъ, но что теперь я чувствую себя не дурно и передъ утромъ могъ даже заснуть нѣсколько часовъ.

— Вотъ это и отлично, — проговорилъ онъ и подошелъ къ столу просмотрѣть лежавшія на немъ какія-то таблички или списки.

— Градусникъ прикажете ставить? — спросилъ у него въ это время фельдшеръ. — Температура у нихъ нормальная.

— Какъ нормальная? — быстро поднявъ голову отъ стола и съ недоумѣніемъ глядя на фельдшера, спросилъ докторъ.

— Такъ точно, я сейчасъ смотрѣлъ.

Докторъ велѣлъ вновь поставить градусникъ и даже самъ посмотрѣлъ, правильно ли он поставленъ.

Но на этотъ разъ градусникъ не дотянулъ и до тридцати семи: оказалось тридцать семь безъ двухъ десятыхъ.

Докторъ досталъ изъ бокового кармана сюртука свой градусникъ, /с. 11/ встряхнулъ, повертѣлъ его въ рукахъ, очевидно удостовѣряясь въ его исправности, и поставилъ мнѣ.

Второй показалъ то же, что и первый.

Къ моему удивленію, докторъ не выразилъ ни малѣйшей радости по поводу этого обстоятельства, не сдѣлавъ даже, ну, хоть бы изъ приличія, сколько-нибудь веселой мины, и, повертѣвшись какъ-то суетливо и безтолково у стола, вышелъ изъ палаты, и черезъ минуту я услыхалъ, что въ комнатѣ зазвенѣлъ телефонъ.

Вскорѣ явился старшій врачъ; они вдвоемъ выслушали, осмотрѣли меня — и велѣли чуть не всю мою спину облѣпить мушками; затѣмъ, прописавъ микстуру, они не сдали мой рецептъ съ прочими, но послали отдѣльно съ нимъ фельдшера въ аптеку; очевидно, съ приказаніемъ приготовить его не въ очередь.

— Послушайте, чего это вы вздумали теперь-то, когда я чувствую себя совсѣмъ не плохо, жечь меня мушками? — спросилъ я у старшаго доктора.

Мнѣ показалось, будто доктора смутилъ или раздосадовалъ мой вопросъ, и онъ нетерпѣливо отвѣтилъ:

— Ахъ, Боже мой! Да нельзя же васъ сразу бросить безъ всякой помощи, на произвйлъ болѣзни, потому, что вы чувствуете себя нѣсколько лучше! Надо же повытянуть изъ васъ всю ту дрянь, что накопилась тамъ за это время.

Часа черезъ три младшій докторъ вновь заглянулъ ко мнѣ; онъ посмотрѣлъ, въ какомъ состояніи были поставленныя мнѣ мушки, спросилъ, сколько ложекъ микстуры успѣлъ я принять. Я сказалъ — три.

— Кашляли вы?

— Нѣтъ, — отвѣчалъ я.

— Ни разу?

— Ни разу.

— Скажите, пожалуйста, — обратился я, по уходѣ врача, къ вертѣвшемуся почти неотлучно въ моей палатѣ фельдшеру, — какая мерзость наболтана въ этой микстурѣ ? Меня тошнитъ отъ нея.

— Тутъ разныя отхаркивающія средства, немножко и ипекакуаны есть, — пояснилъ онъ.

Я въ данномъ случаѣ поступилъ какъ разъ такъ, какъ зачастую поступаютъ нынѣшніе отрицатели въ вопросахъ религіи, то есть, ровно ничего не понимая изъ происходящаго, я мысленно осудилъ и укорилъ въ непониманіи дѣла докторовъ: дали молъ отхаркивающее, когда мнѣ и выхаркиватъ нечего.

Между тѣмъ, спустя часа полтора или два послѣ послѣдняго посѣщенія докторовъ, ко мнѣ въ палату снова явилось ихъ дѣлыхъ три: два нашихъ и третій, какой-то важный и осанистый, чужой.

/с. 12/ Долго они выстукивали и выслушивали меня; появился и мѣшокъ съ кислородомъ. Послѣднее нѣсколько удивило меня.

— Теперь-то къ чему же это? — спросилъ я.

— Да надо же профильтровать немножко ваши легкія. Вѣдь они небось чуть не испеклись у васъ, — проговорилъ чужой докторъ.

— А скажите, докторъ, чѣмъ это такъ плѣнила васъ моя спина, что вы такъ хлопочете надъ нею? Вотъ уже третій разъ за утро выстукиваете ее, мушками всю расписали.

Я чувствовалъ себя настолько лучше, сравнительно съ предыдущими днями, и поэтому такъ далекъ былъ мыслію отъ всего печальнаго, что никакіе аксессуары, должно быть, не способны были навести меня на догадки о моемъ дѣйствительномъ положеніи; даже появленіе важнаго чужого доктора я объяснилъ себѣ какъ ревизію или что-нибудь въ этомъ родѣ, никакъ не подозрѣвая, чтобъ онъ вызванъ былъ спеціально для меня, чтобы мое положеніе требовало консиліума. Послѣдній вопросъ я задалъ такимъ непринужденнымъ и веселымъ тономъ, что, вѣроятно, ни у кого изъ моихъ врачей не хватило духу, хотя намекомъ, дать понять мнѣ надвигавшуюся катастрофу. Да и правда, какъ сказать человѣку, полному радостныхъ надеждъ, что ему, быть можетъ, остается всего нѣсколько часовъ жить!

— Теперь-то и надо похлопотать около васъ, — неопредѣленно отвѣтилъ мнѣ докторъ.

Но я и этотъ отвѣтъ понялъ въ желаемомъ смыслѣ, то-есть, что теперь, когда наступилъ переломъ, когда сила недуга ослабѣваетъ, вѣроятно и должно и удобнѣе приложить всѣ средства, чтобъ окончательно выдворить болѣзнь и помочь возстановиться всему, что было поражено ею.

Помню, часовъ около четырехъ я почувствовалъ какъ бы легкій ознобъ и, желая согрѣться, плотно увернулся въ одѣяло и легъ было въ постель, но мнѣ вдругъ сдѣлалось очень дурно.

Я позвалъ фельдшера; онъ подошелъ, поднялъ меня съ подушки и подалъ мѣшокъ съ кислородомъ. Гдѣ-то прозвенѣлъ звонокъ, и черезъ нѣсколько минутъ въ мою палату торопливо вошелъ старшій фельдшеръ, а затѣмъ, одинъ за другимъ, и оба наши врача.

Въ другое время такое необычайное сборище всего медицинскаго персонала и быстрота, съ какою собрался онъ, несомнѣнно удивили и смутили бы меня, но теперь я отнесся къ этому совершенно равнодушно, словно оно и не касалось меня.

Странная перемѣна произошла вдругъ въ моемъ настроеніи! За минуту передъ тѣмъ жизнерадостный, я теперь, хотя и видѣлъ, и отлично понималъ все, что происходило вокругъ меня, но ко всему этому у меня вдругъ явиласъ такая непостижимая безучастность, такая отчужденность, какая, думается, совсѣмъ даже и несвойственна живому существу.

/с. 13/ Все мое вниманіе сосредоточилось на мнѣ же самомъ, но и здѣсь была удивительно своеобразная особенность, какая-то раздвоенность: я вполнѣ ясно и опредѣленно чувствовалъ и сознавалъ себя, и въ то же время относился къ себѣ же настолько безучастно, что, казалось, будто даже утерялъ способность физическихъ ощущеній.

Я видѣлъ, напримѣръ, какъ докторъ протягивалъ руку и бралъ меня за пульсъ — я и видѣлъ, и понималъ, что онъ дѣлалъ, но прикосновенія его не чувствовалъ. Я видѣлъ и понималъ, что доктора, приподнявъ меня, все что-то дѣлали и хлопотали надъ моей спиной, съ которой, вѣроятно, начался у меня отекъ, но что дѣлали они — я ничего не чувствовалъ, и не потому, чтобы въ самомъ дѣлѣ лишился способности ощущать, но потому, что меня нисколько не интересовало это, потому что, уйдя куда-то глубоко внутрь себя, я не прислушивался и не слѣдилъ за тѣмъ, что дѣлали они со мной.

Во мнѣ какъ бы вдругъ обнаружились два существа: одно — крывшееся гдѣ-то глубоко и главнѣйшее; другое — внѣшнее и, очевидно, менѣе значительное; и вотъ теперь словно связывавшій ихъ составъ выгорѣлъ или расплавился, и они распались, и сильнѣйшее чувствовалось мною ярко, опредѣленно, а слабѣйшее стало безразличнымъ. Это слабѣйшее было мое тѣло.

Могу представить себѣ, какъ, быть можетъ, всего нѣсколько дней тому назадъ, былъ бы пораженъ я откровеніемъ въ себѣ этого невѣдомаго мною дотолѣ, внутренняго моего существа и сознаніемъ его превосходства надъ тою, другою моею половиной, которая, по моимъ понятіямъ, и составляла всего человѣка, но которой теперь я почти и не замѣчалъ.

Удивительно было это состояніе: жить, видѣть, слышать, понимать все, и въ то же время какъ бы и не видѣть, и не понимать ничего, такую чувствовать ко всему отчужденность.

Вотъ докторъ задалъ мнѣ вопросъ; я слышу и понимаю, что онъ спрашиваетъ, но отвѣта не даю, не даю потому, что мнѣ незачѣмъ говорить съ нимъ. А вѣдь онъ хлопочетъ и безпокоится обо мнѣ же, но о той половинѣ моего я, которая утратила теперь всякое значеніе для меня, до которой мнѣ нѣтъ никакого дѣла.

Но вдругъ она заявила о себѣ, и какъ рѣзко и необычайно заявила!

Я вдрутъ почувствовалъ, что меня съ неудержимой силой потянуло куда-то внизъ. Въ первыя минуты это ощущеніе было похоже на то, какъ бы ко всѣмъ членамъ моимъ подвѣсили тяжелыя многопудовыя гири, но вскорѣ такое сравненіе не могло уже выразить моего ощущенія: представленіе такой тяги оказывалось уже ничтожнымъ.

Нѣтъ, тутъ дѣйствовалъ какой-то ужасающей силы законъ притяженія.

/с. 14/ Мнѣ казалось, что не только всего меня, но каждый мой членъ, каждый волосокъ, тончайшую жилку, каждую клѣточку моего тѣла въ отдѣльности тянетъ куда-то съ такою же неотразимостью, какъ сильно дѣйствующій магнитъ притягиваетъ къ себѣ куски металла.

И, однако, какъ ни сильно было это ощущеніе, оно не препятствовало мнѣ думать и сознавать все; я сознавалъ и странность самого этого явленія, помнилъ и сознавалъ дѣйствительность, то-есть, что я лежу на койкѣ, что палата моя во второмъ этажѣ, что подо мною такая же комната; но въ то же время, по силѣ ощущенія, я былъ увѣренъ, что, будь подо мною не одна, а десять нагроможденныхъ одна на другую комнатъ, все это мгновенно разступится предо мною, чтобы пропустить меня... куда?

Куда-то дальше, глубже, въ землю.

Да, именно въ землю, и мнѣ захогѣлось лечь на полъ; я сдѣлалъ усиліе и заметался.

— Агонія, — услышалъ я произнесенное надо мною докторомъ слово.

Такъ какъ я не говорилъ, и взглядъ мой, какъ сосредоточеннаго въ самомъ себѣ человѣка, должно быть, выражалъ полную къ окружающему безучастность, то доктора, вѣроятно, порѣшили, что я, нахожусь въ безсознательномъ состояніи и говорили обо мнѣ надо мною, уже не стѣсняясь. А между тѣмъ, я не только отлично понималъ все, но не могъ не мыслить и въ извѣстной сферѣ не наблюдать.

«Агонія! смерть!» — подумалъ я, услыхавъ слова доктора. «Да неужели же я умираю?» — обращаясь къ самому себѣ, громко проговорилъ я; но какъ? почему? объяснить этого не могу.

Мнѣ вдругъ вспомнилось когда-то давно прочитанное мною разсужденіе ученыхъ о томъ, болѣзненна ли смерть, и, закрывъ глаза, я прислушался къ себѣ, къ тому, что происходило во мнѣ.

Нѣтъ, физическихъ болей я не чувствовалъ никакихъ, но я, несомнѣнно, страдалъ, мнѣ было тяжко, томно. Отъ чего же это? Я зналъ, отъ какой болѣзни я умираю; что же, душилъ ли меня отекъ, или онъ стѣснилъ дѣятельность сердца и оно томило меня? Не знаю, быть можетъ, таково было опредѣленіе наступавшей смерти по понятіямъ тѣхъ людей, того міра, который былъ теперь такъ чуждъ и далекъ для меня, я же чувствовалъ только то непреодолимое стремленіе куда-то, тяготѣніе къ чему-то, о которомъ говорилъ выше.

И я чувствовалъ, что тяготѣніе это съ каждымъ мгновеніемъ усиливается, чго я уже вотъ-вотъ совсѣмъ близко подхожу, почти касаюсь того влекущаго меня магнита, прикоснувшись къ которому, я всѣмъ моимъ естествомъ припаяюсь, сростусь съ нимъ такъ, что ужъ никакая сила не въ состояніи будетъ отдѣлить меня отъ него. И чѣмъ сильнѣе чувствовалъ я близость этого момента, тѣмъ страшнѣе и тяжелѣе ста/с. 15/новилось мнѣ, потому что вмѣстѣ съ этимъ ярче обнаруживался во мнѣ протестъ, яснѣе чувствовалъ, что весь я не могу слиться что что-то должно отдѣлиться во мнѣ, и это что-то рвалось отъ невѣдомаго мнѣ предмета притяженія съ такою же силою, съ какой что-то другое во мнѣ стремилось къ нему. Эта борьба и причиняла мнѣ истому, страданія.

Значеніе услышаннаго мною слова «агонія» было вполнѣ понятно для меня, но все во мнѣ какъ-то перевернулось теперь отъ моихъ отношеній, чувствъ и до понятій включительно.

Несомнѣнно, если бы я услышалъ это слово хотя тогда, когда трое докторовъ выслушивали меня, я былъ бы невыразимо испуганъ имъ. Несомнѣнно также, что, не случись со мною такого страннаго переворота, оставайся я въ обычномъ состояніи больного человѣка, я и въ данную минуту, зная, что наступаетъ смерть, понималъ бы и объяснялъ бы все происходящее со мной иначе; но теперь слова доктора только удивили меня, не вызвавъ того страха, какой вообще присущъ людямъ при мысли о смерти, и далъ совсѣмъ неожиданное, въ сопоставленіи съ моими прежними понятіями, толкованіе тому состоянію, какое испытывалъ я.

«Такъ вотъ оно что! Это она, земля, такъ тянетъ меня», вдругъ ясно выплыло въ моей головѣ. «То-есть не меня, а то свое, что на время дала мнѣ. И она ли тянетъ или оно стремится къ ней?»

И то, что прежде казалось мнѣ столь естественнымъ и достовѣрнымъ, то-есть, что весь я по смерти разсыплюсь въ прахъ, теперь явилось для меня противоестественнымъ и невозможнымъ.

«Нѣтъ, весь я не уйду, не могу», чуть ли не громко крикнулъ я, и сдѣлалъ усиліе освободиться, вырваться отъ той силы, что влекла меня, и вдругъ почувствовалъ, что мнѣ стало легко.

Я открылъ глаза, и въ моей памяти съ совершенной ясностью, до малѣйшихъ подробностей запечатлѣлось все, что увидѣлъ я въ ту минуту.

Я увидѣлъ, что стою одинъ посреди комнаты; вправо отъ меня, обступивъ что-то полукругомъ, столпился весь медицинскій персоналъ: заложивъ руки за спину и пристально глядя на что-то, чего мнѣ за ихъ фигурами не было видно, стоялъ старшій врачъ; подлѣ него, слегка наклонившись впередъ — младшій; старикъ фельдшеръ, держа въ рукахъ мѣшокъ съ кислородомъ, нерѣшительно переминался съ ноги на ногу, повидимому, не зная, что дѣлать ему теперь со своей ношей, отнести ли ее, или она можетъ еще понадобиться; а молодой, нагнувшись, поддерживалъ что-то, но мнѣ изъ-за его плеча виденъ былъ только уголъ подушки.

Меня удивила эта группа; на томъ мѣстѣ, гдѣ стояла она, была койка. Что же теперь привлекало тамъ вниманіе этихъ людей, на что /с. 16/ смотрѣли они, когда меня ужъ тамъ не было, когда я стоялъ посреди комнаты?

Я подвинулся и глянулъ туда, куда глядѣли всѣ они: Тамъ на койкѣ лежалъ я.

Не помню, чтобы я испыталъ что-нибудь похожее на страхъ при видѣ своего двойника; меня охватило только недоумѣніе: какъ же это? Я чувствую себя здѣсь, между тѣмъ и тамъ тоже я.

Я оглянулся на себя, стоящаго посреди комнаты. Да, это, несомнѣнно, былъ я, точно такой же, какимъ я зналъ себя.

Я захотѣлъ осязать себя, взять правою рукою за лѣвую: моя рука прешла насквозь; попробовалъ охватить себя за талію — рука снова прошла чрезъ мой корпусъ, какъ по пустому пространству.

Пораженный такимъ страннымъ явленіемъ, я хотѣлъ, чтобы мнѣ со стороны помогли разобраться въ немъ, и, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, протянулъ руку, желая дотронуться до плеча доктора, но почувствовалъ, что и иду я какъ-то странно, не ощущая прикосновенія къ полу, и рука моя, какъ ни стараюсь я, все никакъ не можетъ достигнуть фигуры доктора, всего, можетъ быть, какой-нибудь вершокъ-два остается иространства, а дотронуться до него не могу.

Я сдѣлалъ усиліе твердо встать на полъ, но, хотя корпусъ мой повиновался моимъ усиліямъ и опускался внизъ, а достигнуть пола, такъ же, какъ фигуры доктора, мнѣ оказалось невозможнымъ. Тутъ тоже оставалось ничтожное пространство, но преодолѣть его я никакъ не могъ.

И мнѣ живо вспомнилось, какъ нѣсколько дней тому назадъ сидѣлка нашей палаты, желая предохранить мою микстуру отъ порчи, опустила пузырь съ нею въ кувшинъ съ холодной водой, но воды въ кувшинѣ было много, и она сейчасъ же вынесла легкій пузырь на верхъ, а старушка, не понимая въ чемъ дѣло, настойчиво и разъ, и въ другой, и въ третій опускала его на дно и даже придерживала его пальцемъ, въ надеждѣ, что онъ устоится, но едва принимала палецъ, какъ онъ снова выворачивался на поверхность.

Такъ, очевидно, и для меня, теперешняго меня, окружавшій воздухъ былъ уже слишкомъ плотенъ.

Что же сдѣлалось со мной?

Я позвалъ доктора, но атмосфера, въ которой я находился, оказывалась совсѣмъ непригодною для меня; она не воспринимала и не передавала звуковъ моего голоса, и я понялъ свою полную разобщенность со всѣмъ окружающимъ, свое странное одиночество, и паническій страхъ охватилъ меня. Было дѣйствительно что-то невыразимо ужасное въ отомъ необычайнемъ одиночествѣ. Заблудился ли человѣкъ въ лѣсу, то/с. 17/нетъ ли онъ въ пучинѣ морской, горитъ ли въ огнѣ, сидитъ ли въ одиночномъ заключеніи, — онъ никогда не теряетъ надежды, что его услышатъ; онъ знаетъ, что его поймутъ, лишь бы донесся куда-нибудь его зовъ, его крикъ о помощи; онъ понимаетъ, что его одиночество продолжится только до той минуты, пока онъ не увидитъ живое существо, что войдетъ сторожъ въ его казематъ, и онъ можетъ сейчасъ же заговорить съ нимъ, высказать ему, что желаетъ, и тотъ пойметъ его.

Но видѣть вокругъ себя людей, слышать и понимать ихъ рѣчь, и въ то же время знать, что ты, что бы ни случилось съ тобой, не имѣешь никакой возможности заявить имъ о себѣ, ждать отъ нихъ, въ случаѣ нужды, помощи, — отъ такого одиночества волосы на головѣ становились щетиной, умъ цѣпенѣлъ. Оно было хуже пребыванія на необитаемомъ островѣ, потому что тамъ хоть природа воспринимала бы проявленіе нашей личности, а здѣсь въ одномъ этомъ лишеніи возможности сообщаться съ окружающимъ міромъ, какъ явленіи неестественномъ для человѣка, было столько мертвящаго страха, такое страшное сознаніе безпомощности, какого нельзя испытать ни въ какомъ другомъ положеніи и передать словами.

Я, конечно, сдался не сразу; я всячески пробовалъ и старался заявить о себѣ, но попытки эти приводили меня лишь въ полное отчаяніе. Неужели же они не видятъ меня? — съ отчаяніемъ думалъ я, и снова, и снова приближался къ стоящей надъ моей койкой группѣ лицъ, но никто изъ нихъ не оглядывался, не обращалъ на меня вниманія, и я съ недоумѣніемъ осматривалъ себя, не понимая — какъ могутъ они не видѣть меня, когда я такой же, какъ былъ. Но дѣлалъ попытку осязать себя, и рука моя снова разсѣкала лишь воздухъ.

«Но вѣдь я же не призракъ, я чувствую и сознаю себя, и тѣло мое есть дѣйствительное тѣло, а не какой-нибудь обманчивый миражъ», думалъ я, и снова пристально осматривалъ себя и убѣждался, что тѣло мое, несомнѣнно, было тѣло, ибо я могъ всячески разсматривать его и совершенно ясно видѣть малѣйшую черточку, точку на немъ. Внѣшній видъ его оставался такимъ же, какъ былъ и прежде, но измѣнилось, очевидно, свойство его; оно стало недоступно для осязанія, и окружающій воздухъ сталъ настолько плотенъ для него, что не допускалъ его полнаго соприкосновенія съ предметами.

«Астральное тѣло. Кажется, это такъ называется?» мелькнуло въ моей головѣ. «Но почему же, что сталось со мною?» задавалъ я себѣ вопросы, стараясь припомнить, не слышалъ ли я когда-нибудь разсказовъ о такихъ состояніяхъ, странныхъ трансфигураціяхъ въ болѣзняхъ...

— Нѣтъ, ничего туть не подѣлаешь! Все кончено, — безнадежно махнувъ рукой, проговорилъ въ это время младшій докторъ, и отошелъ отъ койки, на которой лежалъ другой я.

Мнѣ стало невыразимо досадно, что они все толкуютъ и хлопочутъ /с. 18/ надъ тѣмъ моимъ я, котораго я совершенно не чувствовалъ, которое совсѣмъ не существовало для меня, и оставляютъ безъ вниманія другого, настоящаго меня, который все сознаетъ и, мучаясь страхомъ неизвѣстности, ищетъ, требуетъ ихъ помощи.

«Неужели они не спохватятся меня, неужели не понимаютъ, что тамъ меня нѣтъ» — съ досадой думалъ я и, подойдя къ койкѣ, глянулъ на того себя, который, въ ущербъ моему настоящему я, привлекалъ вниманіе находившихся въ палатѣ людей.

Я глянулъ, и тутъ только впервые у меня явилась мысль: да не случилось ли со мною того, что на нашемъ языкѣ, на языкѣ живыхъ людей, опредѣляется словомъ «смерть»?

Это пришло мнѣ въ голову потому, что мое лежавшее на койкѣ тѣло имѣло совершенно видъ мертвеца: безъ движенія, бездыханное, съ покрытымъ какой-то особенной блѣдностью лицомъ, съ плотно сжатыми, слегка посинѣлыми губами, оно живо напомнило мнѣ всѣхъ видѣнныхъ мною покойниковъ. Сразу можетъ показаться страннымъ, что только при видѣ моего бездыханнаго тѣла я сообразилъ, что именно случилось со мною, но, вникнувъ и прослѣдивъ, что чувствовалъ и испытывалъ я, такое странное, по первому взгляду, недоумѣніе мое станетъ понятнымъ.

Въ нашихъ понятіяхъ со словомъ «смерть» неразлучно связано представленіе о какомъ-то уничтоженіи, прекращеніи жизни, какъ же могъ я думать, что умеръ, когда я ни на одну минуту не терялъ самосознанія, когда я чувствовалъ себя такимъ же живымъ, все слышащимъ, видящимъ, сознающимъ, способнымъ двигаться, думать, говорить? О какомъ уничтоженіи могла быть тутъ рѣчь, когда я отлично видѣлъ себя, и въ то же время даже сознавалъ странность своего состоянія? Даже слова доктора, что «все кончено», не остановили на себѣ моего вниманія и не вызвали догадки о случившемся — настолько разнствовало то, что произошло со мною, съ нашими представленіями о смерти!

Разобщеніе со всѣмъ окружающимъ, раздвоеніе моей личности скорѣе всего могло бы дать мнѣ понять случившееся, если бы я вѣрилъ въ существованіе души, былъ человѣкомъ религіознымъ; но этого не было, и я водился лишь тѣмъ, что чувствовалъ, а ощущеніе жизни было настолько ясно, что я только недоумѣвалъ надъ странными явленіями, будучи совершенно не въ состояніи связывать моихъ ощущеній съ традиціонными понятіями о смерти, то-есть, чувствуя и сознавая себя, думать, что я не существую.

Впослѣдствіи мнѣ неоднократно приходилось слышать отъ людей религіозныхъ, то-есть не отрицавшихъ существованія души и загробной жизни, такое мнѣніе или предположеніе, что душа человѣка, едва только сбросить онъ съ себя бренную плоть, сейчасъ же становится какимъ-то всевѣдущимъ существомъ, что для нея ничего нѣтъ непонятнаго и удивительнаго въ новыхъ сферахъ, въ новой формѣ ея бытія, что она не только мгновенно входитъ въ новые законы открывшагося ей нова/с. 19/го міра и своего измѣненнаго существованія, но что все это такъ сродно ей, что тотъ переходъ есть для нея какъ бы возвращеніе въ настоящее отечество, возвращеніе къ естественному ея состоянію. Такое предположеніе основывалось главнымъ образомъ на томъ, что душа есть духъ, а для духа не можетъ существовать тѣхъ ограниченій, какъ существуютъ они для плотскаго человѣка.

Предлоложеніе такое, конечно, совершенно невѣрно.

Изъ вышеописаннаго читатель видитъ, что я явился въ этотъ новый міръ такимъ же, какимъ ушелъ изъ стараго, то есть почти съ тѣми же способностями, понятіями и познаніями, какія имѣлъ, живя на землѣ.

Такъ, желая какъ-нибудь заявить о себѣ, я прибѣгалъ къ такимъ же пріемамъ, какіе обыкновенно употребляются для этого всѣми живыми людьми, то-есть я звалъ, подходилъ, старался дотронуться, толкнуть кого-нибудь; замѣтивъ новое свойстве своего тѣла, я находилъ это страннымъ; слѣдовательно, понятія у меня оставались прежнія; иначе это не было бы для меня страннымъ, — и, желая убѣдиться въ существованіи моего тѣла, я опять-таки прибѣгалъ къ обычному мнѣ, какъ человѣку, для этого способу.

Даже понявъ, что я умеръ, я не постигъ какими-нибудь новыми способами происшедшей во мнѣ перемѣны, и, недоумѣвая, то называлъ мое тѣло «астральнымъ», то у меня проносилась мысль, что не съ такимъ ли тѣломъ былъ созданъ первый человѣкъ, и что полученныя имъ послѣ паденія кожаныя ризы, о которыхъ упоминается въ Библіи, не есть ли то бренное тѣло, которое лежитъ на койкѣ и черезъ нѣсколько времени превратится въ прахъ; однимъ словомъ, желая понять случившееся, я подводилъ такія ему объясненія, какія вѣдомы и доступны были мнѣ по моимъ земнымъ познаніямъ.

И это естественно. Душа, понятно, есть духъ, но духъ, созданный для жизни съ тѣломъ; поэтому, какимъ же образомъ тѣло можетъ явиться для нея чѣмъ-то въ родѣ тюрьмы, какими-то узами, приковывающими ее къ несродному будто бы ей существованію?

Нѣтъ, тѣло есть законное, предоставленное ей жилище, и поэтому она явится въ новый міръ въ той степени своего развитія и зрѣлости, какихъ достигла въ совмѣстной жизни съ тѣломъ, въ положенной ей нормальной формѣ ея бытія. Конечно, если человѣкъ былъ при жизни духовно развитъ, настроенъ, его душѣ много будетъ болѣе сродно и оттого понятнѣе въ этомъ новомъ мірѣ, чѣмъ душѣ того, кто жилъ, никогда не думая о немъ, и тогда какъ первая въ состояніи будетъ, такъ сказать, сразу читать тамъ, хотя и не бѣгло и съ запинками, второй, подобно моей, нужно начинать съ азбуки, нужно время, — чтобы уразумѣть и тотъ фактъ, о которомъ она никогда не помышляля, и ту страну въ какую она попала и въ которой никогда и мысленно не бывала.

Вспоминая и продумывая впослѣдствіи свое тогдашнее состояніе замѣтилъ только, что мои умственныя способности дѣйствовали и /с. 20/ тогда съ такою удивительною энергіей и быстротой, что, казалось, не оставалось ни малѣйшей черты времени для того, чтобы съ моей стороны сдѣлать усиліе сообразить, сопоставить, вспомнить что-нибудь; едва что-либо являлось предо мною, какъ память моя, мгновенно пронизывая прошлое, выкапывала всѣ завалявшіеся тамъ и заглохшія крохи знанія по данному предмету, и то, что въ другое время, несомнѣнно, вызвало бы мое недоумѣніе, теперь представлялось мнѣ какъ бы извѣстнымъ. Иногда я даже какимъ-то наитіемъ предугадывалъ и невѣдомое мнѣ, но все-таки не раньше, чѣмъ оно представлялось моимъ глазамъ. Въ этомъ только и заключалась особенность моихъ способностей, кромѣ тѣхъ, которыя являлись слѣдствіемъ моего измѣненнаго естества.

Перехожу къ повѣствованію о дальнѣйшихъ обстоятельствахъ моего невѣроятнаго происшествія.

Невѣроятно! Но если оно до сихъ поръ казалось невѣроятнымъ, то эти дальнѣйшія обстоятельства явятся въ глазахъ моихъ образованныхъ читателей такими «наивными» небылицами, что о нихъ и повѣствовать бы не стоило; но, можетъ быть, для тѣхъ, кто пожелаетъ взглянуть на мой разсказъ иначе, самая наивность и скудость послужатъ удостовѣреніемъ его истинности, ибо если бы я сочинялъ, выдумывалъ, то здѣсь для фантазіи открывается широкое поле и, конечно, я бы выдумалъ что-нибудь помудренѣе, поэффектнѣе.

Итакъ, что же дальше было со мною? Доктора вышли изъ палаты, оба фельдшера стояли и толковали о перипетіяхъ моей болѣзни и смерти, а старушка няня (сидѣлка). повернувшись къ иконѣ, перекрестилась и громко высказала обычное въ такихъ случаяхъ пожеланіе мнѣ:

— Ну, царство ему небесное, вѣчный покой...

И едва она произнесла эти слова, какъ подлѣ меня явились два Ангела; въ одномъ изъ нихъ я почему-то узналъ моего Ангела-Хранителя, а другой былъ мнѣ неизвѣстенъ [1].

Взявъ меня подъ руки, Ангелы вынесли меня прямо чрезъ стѣну изъ палаты на улицу.

Смерклось уже, шелъ большой, тихій снѣжокъ. Я видѣлъ это, но холода и вообще перемѣны между комнатною температурой и надвор/с. 21/ною не ощутилъ. Очевидно, подобныя вещи утратили для моего измѣненнаго тѣла свое значеніе. Мы стали быстро подыматься вверхъ. И по мѣрѣ того, какъ подымались мы, взору моему открывалось все большее и большее пространство, и, наконецъ, оно приняло такіе ужасающіе размѣры, что меня охватилъ страхъ отъ сознанія моего ничтожества передъ этой безконечной пустыней. Въ этомъ, конечно, сказывались нѣкоторыя особенности моего зрѣнія. Во-первыхъ, было темно, а я видѣлъ все ясно; слѣдовательно, зрѣніе мое получило способность видѣть въ темнотѣ; во-вторыхъ, я охватывалъ взоромъ такое пространство, какого, несомнѣнно, не могъ охватить моимъ обыкновеннымъ зрѣніемъ. Но этихъ особенностей я, кажется, не сознавалъ тогда, а что я вижу не все, что для моего зрѣнія, какъ ни широкъ его кругозоръ, все-таки существуетъ предѣлъ, — это я отлично понималъ и ужасался. Да, насколько, стало быть, свойственно человѣку цѣнить во что-то свою личность: я сознавалъ себя такимъ ничтожнымъ, ничего не значущимъ атомомъ, появленіе или исчезновеніе котораго, понятно, должно было оставаться совсѣмъ незамѣченнымъ въ этомъ безпредѣльномъ пространствѣ, но вмѣсто того, чтобы находить для себя въ этомъ нѣкоторое успокоеніе, своего рода безопасность, я страшился... что затеряюсь, что эта необъятность поглотитъ меня, какъ жалкую пылинку. Удивительный отпоръ ничтожной точки всеобщему (какъ мнятъ нѣкоторые) закону разрушенія, и знаменательное проявленіе сознанія человѣкомъ его безсмертія, его вѣчнаго личнаго бытія!

Идея времени погасла въ моемъ умѣ, и я не знаю, сколько мы еще подымались вверхъ, какъ вдругъ послышался сначала какой-то неясный шумъ, а затѣмъ, выплывъ откуда-то, къ намъ съ крикомъ и гоготомъ стала быстро приближаться толпа какихъ-то безобразныхъ существъ.

«Бѣсы!» — съ необычайной быстротой сообразилъ я и оцѣпенѣлъ отъ какого-то особеннаго, невѣдомаго мнѣ дотолѣ ужаса. Бѣсы! О, сколько ироніи, сколько самаго искреннаго смѣха вызвало бы во мнѣ всего нѣсколько дней, даже часовъ тому назадъ чье-нибудь сообщеніе, не только о томъ, что онъ видѣлъ своими глазами бѣсовъ, но что онъ допускаетъ существованіе ихъ, какъ тварей извѣстнаго рода! Какъ и подобало «образованному» человѣку конца девятнадцатаго вѣка, я подъ названіемъ разумѣлъ дурныя склонности, страсти въ человѣкѣ, почему и самое слово это имѣло у меня значеніе не имени, а термина, опредѣлявшаго извѣстное отвлеченное понятіе. И вдругъ это «извѣстное отвлеченное понятіе» предстало мнѣ живымъ олицетвореніемъ! Не могу и до сихъ поръ сказать, какъ и почему я тогда безъ малѣйшаго недоумѣнія призналъ въ этомъ безобразномъ видѣніи бѣсовъ. Несомнѣнно лишь, что такое опредѣленіе совсѣмъ выходило изъ порядка вещей и логики, ибо, предстань мнѣ подобное зрѣлище въ другое время, я несо/с. 22/мнѣнно сказалъ бы, что это какая-то небылица въ лицахъ, уродливый капризъ фантазіи, — однимъ словомъ, все что угодно, но ужъ, конечно, никакъ не назвалъ бы его тѣмъ именемъ, подъ которымъ понималъ нѣчто такое, чего и видѣть нельзя. Но тогда это опредѣленіе вылилось съ такой быстротой, какъ будто тутъ и думать было незачѣмъ, какъ будто я увидѣлъ что-то давно и хорошо мнѣ извѣстное, и такъ какъ мои умственныя способности работали въ то время, какъ говорилъ я, съ какою-то непостижимою энергіей, то я почти такъ же быстро сообразилъ, что безобразный видъ этихъ тварей не былъ ихъ настоящей внѣшностью, что это былъ какой-то мерзкій маскарадъ, придуманный, вѣроятно, съ цѣлью больше устрашить меня, и на мгновеніе что-то похожее на гордость шевельнулось во мнѣ. Мнѣ стало стыдно за себя, за человѣка вообще, что для того, чтобы испугать его, столь много мнящаго о себѣ, другія твари прибѣгаютъ къ такимъ пріемамъ, какіе нами практикуются по отношенію къ малымъ дѣтямъ.

Окруживъ насъ со всѣхъ сторонъ, бѣсы съ крикомъ и гамомъ требовали, чтобы меня отдали имъ, они старались какъ-нибудь схватить меня и вырвать изъ рукъ Ангеловъ, но, очевидно, не смѣли этого сдѣлать. Среди ихъ невообразимаго и столь же отвратительнаго для слуха, какъ сами они были для зрѣнія, воя и гама я улавливалъ иногда слова и цѣлыя фразы.

— Онъ нашъ: онъ отъ Бога отрекся, — вдругъ чуть не въ одинъ голосъ завопили они, и при этомъ ужъ съ такой наглостью кинулись на насъ, что отъ страха у меня на мгновеніе застыла всякая мысль.

«Это ложь! Это неправда!» — опомнившись, хотѣлъ крикнуть я, но услужливая память связала мой языкъ. Какимъ-то непонятнымъ образомъ мнѣ вдругъ вспомнилось такое маленькое, ничтожное событіе, и къ тому же и относившееся еще къ давно минувшей эпохѣ моей юности, о которомъ, кажется, я и вспомнить никакъ не могъ.

Мнѣ вспомнилось, какъ еще во времена моего ученья, собравшись однажды у товарища, мы, потолковавъ о своихъ школьныхъ дѣлахъ, перешли затѣмъ на разговоръ о разныхъ отвлеченныхъ и высокихъ предметахъ, — разговоры, какіе велись нами зачастую.

— Я вообще не люблю отвлеченностей, — говорилъ одинъ изъ моихъ товарищей, — а здѣсь ужъ совершенная невозможность. Я могу вѣрить въ какую-нибудь, пусть и неизслѣдованную наукой, силу природы, то есть я могу допустить ея существованіе, и не видя ея явныхъ, опредѣленныхъ проявленій, потому что она можетъ быть очень ничтожной или сливающейся въ своихъ дѣйствіяхъ съ другими силами, и оттого ее трудно и уловить; но вѣровать въ Бога, какъ Существо личное и всемогущее, вѣрить — когда я не вижу нигдѣ ясныхъ проявленій этой Личности — это уже абсурдъ. Мнѣ говорятъ: вѣруй. Но почему долженъ я вѣровать, когда я одинаково могу вѣрить и тому, что Бога нѣтъ. /с. 23/ Вѣдь правда же? И можетъ быть, Его и нѣтъ? — уже въ упоръ ко мнѣ отнесся товарищъ.

— Можетъ быть и нѣтъ, — проговорилъ я.

Фраза эта была въ полномъ смыслѣ слова «празднымъ глаголомъ»: во мнѣ не могла вызвать сомнѣній въ бытіи Бога безтолковая рѣчь пріятеля, я даже не особенно слѣдилъ за разговоромъ, — и вотъ теперь оказалось, что этотъ праздный глаголъ не пропалъ безслѣдно въ воздухѣ, мнѣ надлежало оправдываться, защищаться отъ возводимаго на меня обвиненія, и такимъ образомъ удостовѣрялось евангельское сказаніе, что, если и не по волѣ вѣдущаго тайная сердца человѣческаго Бога, то по злобѣ врага нашего спасенія, намъ дѣйствительно предстоитъ дать отвѣтъ и во всякомъ праздномъ словѣ.

Обвиненіе это, повидимому, являлось самымъ сильнымъ аргументомъ моей погибели для бѣсовъ, они какъ бы почерпнули въ немъ новую силу для смѣлости своихъ нападеній на меня и ужъ съ неистовымъ ревомъ завертѣлись вокругъ насъ, преграждая намъ дальнѣйшій путь.

Я вспомнилъ о молитвѣ и сталъ молиться, призывая на помощь тѣхъ Святыхъ, которыхъ зналъ и чьи имена пришли мнѣ на умъ. Но это не устрашало моихъ враговъ. Жалкій невѣжда, христіанинъ лишь по имени, я чуть ли не впервые вспомнилъ о Той, Которая именуется Заступницей рода христіанскаго.

Но, вѣроятно, горячъ былъ мой порывъ къ Ней, вѣроятно, такъ преисполнена ужаса была душа моя, что едва я, вспомнивъ, произнесъ Ея имя, какъ вокругъ насъ вдругъ появился какой-то бѣлый туманъ, который и сталъ быстро заволакивать безобразное сонмище бѣсовъ. Онъ скрылъ его отъ моихъ глазъ, прежде чѣмъ оно успѣло отдѣлиться: отъ насъ. Ревъ и гоготъ ихъ слышался еще долго, но по тому, какъ онъ постепенно ослабѣвалъ и становился глуше, я могъ понять, что страшная погоня отставала отъ насъ.

Испытанное мною чувство страха такъ захватило меня всего, что я не сознавалъ даже, продолжали ли мы и во время этой ужасной встрѣчи нашъ полетъ, или она остановила насъ на время; я понялъ, что мы движемся, что мы продолжаемъ подыматься вверхъ, лишъ когда предо мною снова разостлалось безконечное воздушное пространство.

Пройдя нѣкоторое его разстояніе, я увидѣлъ надъ собою яркій свѣтъ; онъ походилъ, какъ казалось мнѣ, на нашъ солнечный, но былъ гораздно сильнѣе его. Тамъ, вѣроятно, какое-то царство свѣта.

«Да, именно царство, полное владычество свѣта», — предугадывая какимъ-то особымъ чувствомъ еще не видѣнное мною, думалъ я, — потому что при этомъ свѣтѣ нѣтъ тѣней. «Но какъ же можетъ быть свѣтъ безъ тѣни?» — сейчасъ же выступили съ недоумѣніемъ мои земныя понятія.

И вдругъ мы быстро внеслись въ сферу этого свѣта, и онъ буквально /с. 24/ ослѣпилъ меня. Я закрылъ глаза, поднесъ руки къ лицу, но это не помогло, такъ какъ руки мои не давали тѣни. Да и что значила здѣсь подобная защита!

«Боже мой, да что же это такое, что это за свѣть такой? Для меня вѣдь та же тьма. Я не могу смотрѣть и, какъ во тьмѣ, не вижу ничего» — взмолился я, сопоставляя мое земное зрѣніе и забывъ, или, быть можетъ, даже и не сознавая, что теперь такое сравненіе не годилось, что теперь я могъ видѣть и во тьмѣ.

Эта невозможность видѣть, смотрѣть, увеличивала для меня страхъ неизвѣстности, естественный при нахожденіи въ невѣдомомъ мнѣ мірѣ, и я съ тревогой размышлялъ: «Что же будетъ дальше? Скоро ли минемъ мы эту сферу свѣта и есть ли ей предѣлъ, конецъ?»

Но случилось иное. Величественно, безъ гнѣва, но властно и непоколебимо, сверху раздались слова:

— Не готовъ!

И затѣмъ... затѣмъ мгновенная остановка въ нашемъ стремительномъ полетѣ вверхъ — и мы быстро стали опускаться внизъ.

Но прежде чѣмъ покинули мы эти сферы, мнѣ дано было узнать одно дивное явленіе.

Едва сверху раздались означенныя слова, какъ все въ этомъ мірѣ, казалось, каждая пылинка, каждый самомалѣйшій атомъ отозвались на нихъ своимъ изволеніемъ. Словно многомилліонное эхо повторило ихъ на неуловимомъ для слуха, но ощутимомъ и понятномъ для сердца и ума языкѣ, выражая свое полное согласіе съ послѣдовавшимъ опредѣленіемъ. И въ этомъ единствѣ воли была такая дивная гармонія, и въ этой гармоніи столько невыразимой, восторженной радости, предъ которой жалкимъ безсолнечнымъ днемъ являлись всѣ наши земные очарованія и восторги. Неподражаемымъ музыкальнымъ аккордомъ прозвучало это многомилліонное эхо, и душа вся заговорила, вся беззаботно отозвалась на него пламеннымъ порывомъ слиться съ этой общею дивною гармоніей.

Я не понялъ настоящаго смысла относившихся ко мнѣ словъ, то есть не понялъ, что долженъ вернуться на землю и снова жить такъ же, какъ раньше жилъ; я думалъ, что меня несутъ въ какія-либо иныя страны, и чувство робкаго протеста зашевелилось во мнѣ, когда предо мною сначала смутно, какъ въ утреннемъ туманѣ, обозначились очертанія города, а затѣмъ и ясно показались знакомыя улицы.

Вотъ и памятное мнѣ зданіе больницы. Такъ же, какъ прежде, чрезъ стѣны зданія и закрытыя двери былъ внесенъ я въ какую-то совершенно неизвѣстную мнѣ комнату: въ комнатѣ этой стояло въ рядъ нѣсколько окрашенныхъ темною краской столовъ, и на одномъ изъ нихъ, покрытомъ чѣмъ-то бѣлымъ, я увидѣлъ лежащаго себя, или вѣрнѣе, мое мертвое окоченѣвшее тѣло.

/с. 25/ Неподалеку отъ моего стола какой-то сѣденькій старичекъ въ коричневомъ пиджакѣ, водя согнутою восковою свѣчкой по строкамъ крупнаго шрифта, читалъ Псалтирь, а по другую сторону, на стоявшей вдоль стѣны черной лавкѣ сидѣла, очевидно, уже извѣщенная о моей смерти и успѣвшая пріѣхать, моя сестра, и подлѣ нея, нагнувшись и что-то тихо говоря — ея мужъ.

— Ты слышалъ Божіе опредѣленіе? — подведя меня къ столу, обратился ко мнѣ безмолствовавшій доселѣ мой Ангелъ Хранитель, и, указавъ затѣмъ рукою на мое мертвое тѣло, сказалъ: «Войди и готовься».

И за симъ, оба Ангела стали невидимы для меня.

Совершенно ясно помню, что и какъ произошло послѣ этихъ словъ со мною.

Сначала я почувствовалъ, что меня какъ бы стѣснило что-то; затѣмъ явилось ощущеніе непріятнаго холода, и возвращеніе этой утраченной мною способности чувствовать такія вещи живо воскресило во мнѣ представленіе прежней жизни, и чувство глубокой грусти какъ бы о чѣмъ-то утраченномъ охватило меня. (Замѣчу здѣсь къ слову, что чувство это осталось послѣ описываемаго мною событія навсегда при мнѣ).

Желаніе вернуться къ прежней жизни, хотя до этой поры въ ней не было ничего особенно скорбнаго, ни на минуту не шевельнулось во мнѣ; меня нисколько не тянуло, ничто не влекло къ ней.

Приходилось ли вамъ, читатель, видѣть пролежавшую нѣкоторое время въ сыромъ мѣстѣ фотографію? Рисунокъ на ней сохранился, но отъ сырости онъ выцвѣлъ, облинялъ и, вмѣсто опредѣленнаго и красиваго изображенія, получилась какая-то сплошная блѣдно-рыжеватая муть. Такъ обезцвѣтилась для меня жизнь, превратясь тоже въ какую-то сплошную водянистую картинку, и таковою остается она въ моихъ глазахъ и по нынѣ.

Какъ и почему почувствовалъ я это сразу — не знаю, но только она ничѣмъ не влекла меня; испытанный мною ранѣе ужасъ отъ сознанія моего разобщенія съ окружающимъ міромъ теперь почему-то утратилъ для меня свое странное значеніе; я видѣлъ, напримѣръ, сестру и понималъ, что не могу сообщаться съ ней, но это нисколько не тяготило меня; я довольствовался тѣмъ, что самъ вижу ее и знаю все о ней; во мнѣ даже не явилось, какъ прежде, желанія заявить какъ-нибудь о своемъ присутствіи.

Впрочемъ и не до того было. Чувство стѣсненія заставляло меня все больше и больше страдать. Мнѣ казалось, что меня словно жмутъ какими-то тисками, и ощущеніе это все усиливалось; я, со своей стороны, не оставался пассивнымъ, дѣлалъ что-то, боролся ли, стараясь освободиться отъ него, или дѣлалъ усилія не освобождаясь, какъ-нибудь /с. 26/ сладить, одолѣть его — опредѣлить не могу, помню только, что мнѣ становилось все тѣсней и тѣсней, и, наконецъ, я потерялъ сознаніе.

Очнулся я уже лежащимъ въ больничной палатѣ на койкѣ.

Открывъ глаза, я увидѣлъ себя окруженнымъ чуть не цѣлою толпою любопытствующихъ, или, выражаясь иначе: съ напряженнымъ вниманіемъ наблюдавшихъ меня лицъ.

У самого моего изголовья, на придвинутомъ табуретѣ, стараясь сохранить свое обычное величіе, сидѣлъ старшій врачъ; его поза и манеры, казалось, говорили, что все это, молъ, вещь обыкновенная, и ничего тутъ нѣтъ удивительнаго, а между тѣмъ въ его устремленныхъ на меня глазахъ такъ и сверкало напряженное вниманіе и недоумѣніе.

Младшій докторъ — тотъ уже безо всякаго стѣсненія буквально впился въ меня глазами, словно стараясь просмотрѣть меня всего насквозь.

У ногъ моей койки, одѣтая въ траурное платье, съ блѣднымъ, взволнованнымъ лицомъ, стояла сестра моя, подлѣ нея — зять, изъ-за сестры выглядывало болѣе другихъ спокойное лицо больничной сидѣлки, а еще дальше за ней виднѣлась ужъ совсѣмъ перепуганная физіономія нашего молодого фельдшера.

Придя окончательно въ себя, я прежде всего привѣтствовалъ сестру; она быстро подошла ко мнѣ, обняла меня и заплакала.

— Ну, батенька, и задали же вы намъ жару! — со свойственнымъ молодости нетерпѣніемъ подѣлиться поскорѣе пережитыми необычайными впечатлѣніями и наблюденіями, проговорилъ младшій докторъ. — Кабы вы знали, что съ вами творилось!

— Да я отлично помню все, что происходило со мной, — проговорилъ я.

— Какъ? Неужели вы не теряли сознанія?

— Стало быть — нѣтъ.

— Это очень, даже очень странно, — проговорилъ онъ, взглянувъ на старшаго доктора. — Странно потому, что вы лежали настоящею кочерыжкой, безъ малѣйшихъ признаковъ жизни, нигдѣ ничего, ни ни. Какъ же можно въ такомъ состояніи сохранить сознаніе?

— Вѣроятно же — можно, если я и видѣлъ, и сознавалъ все.

— То есть видѣть то вы ничего не могли, а слышать, чувствовать. И неужели вы все-все слышали и понимали? Слышали, какъ васъ обмывали, одѣвали...

— Нѣтъ, этого я ничего не чувствовалъ. Вообще тѣло мое было для меня совсѣмъ не чувствительно.

— Какъ же такъ? Говорите, что помните все, что было съ вами, а ничего не чувствовали?

— Я говорю, что не чувствовалъ только того, что дѣлалось съ моимъ тѣломъ, находясь подъ яркимъ впечатлѣніемъ пережитаго, — проговорилъ /с. 27/ я, думая, что такого поясненія вполнѣ достаточно, чтобы понять высказанное мною.

— Ну-те? — видя, что я остановился на этомъ, проговорилъ докторъ.

А я даже и запнулся на минуту, не зная, что же еще ему нужно отъ меня? Мнѣ казалось, что все такъ понятно, и я снова лишь повторилъ:

— Я сказалъ вамъ, что не чувствовалъ только своего тѣла, слѣдовательно всего, что касалось его, но вѣдь тѣло мое — не весь же я? Вѣдь не весь же я лежалъ кочерыжкой. Вѣдь прочее то все жило и продолжало дѣйствовать во мнѣ! — проговорилъ я, думая, что то раздвоеніе или вѣрнѣе раздѣльность въ моей личности, которая была теперь яснѣе Божьяго дня для меня, была такъ же извѣстна и тѣмъ людямъ, къ которымъ я обращалъ мою рѣчь.

Очевидно, я еще не вернулся вполнѣ въ прежнюю жизнь, не перенесся на точку ея понятій, и говоря о томъ, что зналъ теперь и перечувствовалъ, самъ не понималъ, что слова мои могутъ казаться чуть не бредомъ сумасшедшаго для не испытавшихъ ничего подобнаго и отрицавшихъ все подобное людей.

Младшій докторъ хотѣлъ еще что-то возразить или спросить меня, но старшій сдѣлалъ ему знакъ, чтобъ онъ оставилъ меня въ покоѣ, — не знаю ужъ, потому ли, что этотъ покой былъ дѣйствительно нуженъ мнѣ, или потому, что изъ моихъ словъ онъ вывелъ заключеніе, что голова моя еще не въ порядкѣ, и поэтому нечего толковать со мной.

Убѣдившись, что механизмъ мой пришелъ въ болѣе или менѣе надлежащій видъ, меня ослушали: отека въ легкихъ не оказалось; затѣмъ, давъ мнѣ выпить, кажется, чашку бульона, всѣ удалились изъ палаты, позволивъ лишь сестрѣ побыть со мной еще нѣкоторое время.

Думая, вѣроятно, что напоминанія о случившемся могутъ волновать меня, вызывая всякія страшныя предположенія и гаданія, вродѣ возможности быть погребеннымъ заживо, и т. п., всѣ окружавшіе и навѣщавшіе меня избѣгали заводить со мною объ этомъ разговоры; исключеніе составлялъ только младшій докторъ.

Его, по-видимому, крайне заинтересовалъ бывшій со мною случай, и онъ по нѣсколько разъ на день прибѣгалъ ко мнѣ, то просто лишь взглянуть, что и какъ, то задать одинъ-другой надуманный вопросъ; иногда онъ приходилъ одинъ, а иногда приводилъ даже съ собою какого-либо товарища, по большей части студента, посмотрѣть на побывавшаго въ мертвецкой человѣка.

На третій или четвертый день, найдя меня, вѣроятно, достаточно окрѣпшимъ, или, можетъ быть, просто потерявъ терпѣніе выжидать дольше, онъ, придя вечеромъ въ мою палату, пустился уже въ болѣе продолжительный разговоръ со мной.

Подержавъ меня за пульсъ, онъ сказалъ:

/с. 28/ — Удивительно: всѣ дни пульсъ у васъ совершенно ровный, безъ всякихъ вспышекъ, отклоненій, а если бы вы знали, что съ вами творилось! Чудеса, да и только!

Я уже освоился теперь, вошелъ въ колею прежней жизни, и понималъ всю необычайность случившагося со мной, понималъ и то, что знаю о немъ только я, и что тѣ чудеса, о которыхъ говоритъ докторъ, есть какія-нибудь внѣшнія проявленія пережитаго мною происшествія, какія-нибудь диковины съ медицинской точки зрѣнія, и спросилъ:

— Это когда же чудеса со мной творились? Передъ тѣмъ, какъ я вернулся къ жизни?

— Да, передъ тѣмъ, какъ вы очнулись. Я ужъ не говорю о себѣ, я человѣкъ малоопытный, а случая летаргіи до сихъ поръ и совсѣмъ не видалъ, но кому я ни разсказывалъ изъ старыхъ врачей, всѣ удивлены, понимаете, до того, что отказываются вѣрить моимъ словамъ.

— Да что жъ собственно было со мной столь диковиннаго?

— Я думаю, вы знаете, — впрочемъ, тутъ и знать не надо, оно и такъ, само собою, понятно, — что когда у человѣка проходитъ даже простое обморочное состояніе, всѣ органы его работаютъ сначала крайне слабо: пульсъ едва уловить можно, дыханіе совсѣмъ непримѣтно, сердца не сыщешь. А у васъ произошло что-то невообразимое: легкіе сразу запыхтѣли, какъ какіе-то мѣха исполинскіе, сердце застучало, что молотъ о наковальню. Нѣтъ, этого даже передать нельзя: это надо было видѣть. Понимаете, это былъ какой-то вулканъ передъ изверженіемъ, морозъ бѣжитъ по спинѣ, со стороны становилось страшно; казалось, еще мгновеніе — и кусковъ не останется отъ васъ, потому что никакой организмъ не можетъ выдержать такой работы.

«Гм... не диво же, что я, передъ тѣмъ какъ очнуться, потерялъ сознаніе» — подумалъ я.

А до разсказа доктора я все недоумѣвалъ и не зналъ, какъ объяснить то странное, какъ казалось мнѣ, обстоятельство, что во время умиранія, то-есть, когда все замирало во мнѣ, я ни на минуту не потерялъ сознаніе, а когда мнѣ надлежало ожить, я впадалъ въ обморочное состояніе. Теперь же это стало понятно мнѣ: при смерти я хотя тоже чувствовалъ стѣсненіе, но въ крайній моментъ оно разрѣшилось тѣмъ, что я сбросилъ съ себя то, что причиняло его, а одна душа, очевидно, не можетъ падать въ обмороки; когда же мнѣ слѣдовало вернуться къ жизни, я, наоборотъ, долженъ былъ принять на себя то, что подвержено всякимъ физическимъ страданіямъ, до обмороковъ включительно.

Докторъ, между тѣмъ, продолжалъ:

— И вы помните, что это вѣдь не послѣ какого-нибудь обморока, а послѣ полуторасуточной летаргіи! Можете судить о силѣ этой работы по тому, что вы представляли собой замороженную кочерыжку, а спустя какія-нибудь пятнадцать-двадцать минутъ, ваши члены получили /с. 29/ уже гибкость, а къ часу согрѣлись даже и конечности. Вѣдь это невѣроятно, баснословно! И вотъ, когда я разсказываю, мнѣ отказываются вѣритъ.

— А знаете, докторъ, почему это случилось такъ необычайно? — сказалъ я.

— Почему?

— Вы, по вашимъ медицинскимъ понятіямъ, подъ опредѣленіемъ летаргіи понимаете нѣчто сходное съ обморокомъ?

— Да, только въ наивысшей степени...

— Ну, тогда, стало быть, со мной была не летаргія.

— А что же?

— Я, стало быть, дѣйствительно умиралъ и вернулся къ жизни. Если бы здѣсь было только ослабленіе жизнедѣятельности въ организмѣ, то тогда бы она, конечно, возстановилась бы безъ подобной «бульверсіи», а такъ какъ тѣлу моему надлежало экстренно приготовиться къ принятію души, то и работать всѣ члены должны были тоже экстраординарно.

Докторъ съ секунду слушалъ меня внимательно, а затѣмъ его лицо приняло равнодушное выраженіе.

— Да вы шутите; а для насъ, медиковъ, это крайне интересный случай.

— Могу васъ увѣрить, что я и не думаю шутить. Я самъ несомнѣнно вѣрю тому, что говорю, и хотѣлъ бы даже, чтобы и вы повѣрили... ну, хотя бы для того, чтобы серіезно изслѣдовать такое исключительное явленіе. Вы говорите, что я ничего не могъ видѣть, а хотите — я вамъ нарисую всю обстановку мертвецкой, въ которой я живымъ никогда не былъ, хотите, раскажу, гдѣ кто изъ васъ стоялъ и что дѣлалъ въ моментъ моей смерти и вслѣдъ за тѣмъ?

Докторъ заинтересовался моими словами, и когда я разсказалъ и напомнилъ ему, какъ все было, онъ, съ видомъ человѣка, сбитаго съ толку, промычалъ:

— Н-да, странно. Какое-то ясновидѣніе...

— Ну, докторъ, это ужъ совсѣмъ что-то не вяжется: состояніе замороженнаго судака — и ясновидѣніе!

Но верхъ изумленія вызвалъ въ немъ мой разсказъ о томъ состояніи, въ которомъ я находился въ первое время послѣ разъединенія моей души съ тѣломъ, о томъ, какъ я видѣлъ все, видѣлъ, что они хлопочутъ надъ моимъ тѣломъ, которое, по его безчувствію, имѣло для меня значеніе сброшенной одежды; какъ мнѣ хотѣлось дотронуться, толкнуть кого-нибудь, чтобы привлечь вниманіе къ себѣ, и какъ ставшій слишкомъ плотнымъ для меня воздухъ не допускалъ моего соприкосновенія съ окружающими меня предметами.

Все это онъ слушалъ, чуть не буквально разиня ротъ и сдѣлавъ большіе глаза, и, едва кончилъ я, поспѣшилъ проститъся со мной и ушелъ, вѣроятно, спѣша подѣлиться съ другими столь интереснымъ повѣствованіемъ.

Вѣроятно, онъ сообщилъ объ этомъ и старшему врачу, ибо этотъ послѣдній, во время визитаціи на слѣдующій день, осмотрѣвъ меня, задержался около моей койки и сказалъ:

— У васъ, кажется, были галлюцинаціи во время летаргіи. Такъ вы смотрите, постарайтесь отдѣлаться отъ этого, а то...

— Могу съ ума спятить? — подсказалъ я.

— Нѣтъ, это, пожалуй, ужъ много, а можетъ перейти въ манію.

— А развѣ бываютъ при летаргіи галлюцинаціи?

— Что жъ вы спрашиваете. Вы знаете это теперь лучше меня.

— Единственный случай, хотя бы и со мною, для меня не доказательство. Мнѣ хотѣлось бы знать общій выводъ медицинскихъ наблюденій по этому обстоятельству.

— А куда же дѣвать случай съ вами? Вѣдь это же фактъ!

— Да, но если всѣ случаи подводить подъ одну рубрику, то не закроемъ ли мы этимъ двери для изслѣдованія разныхъ явленій, различныхъ симптомовъ болѣзней, и не получится ли черезъ подобный пріемъ нежелательная односторонность въ медицинскихъ діагнозахъ?

— Да тутъ ничего подобнаго быть не можетъ. Что съ вами была летаргія — это внѣ всякаго сомнѣнія, слѣдовательно и должно принять то, что было съ вами, за возможное въ этомъ состояніи.

— А скажите, докторъ: есть ли какая-нибудь почва для появленія летаргіи въ такой болѣзни, какъ воспаленіе легкихъ?

— Медицина не можетъ указать, какая именно нужна для нея почва, потому что она приключается при всякихъ болѣзняхъ, и даже бывали случаи, что человѣкъ впадалъ въ летаргическій сонъ безъ предшествія какой-либо болѣзни, будучи повидимому совершенно здоровъ.

— А можетъ пройти самъ по себѣ отекъ легкихъ во время летаргіи, то-есть въ то время, когда сердце его бездѣйствуетъ и, слѣдовательно, увеличеніе отека не встрѣчаетъ никакихъ препятствій для себя?

— Разъ это случилось съ вами — стало быть, это возможно, хотя, вѣрьте, вашъ отекъ прошелъ, когда вы уже очнулись.

— Въ нѣсколько минутъ?

— Ну, ужъ въ нѣсколько минутъ... Впрочемъ, хотя бы и такъ. Такая работа сердца и легкихъ, какова была въ моментъ вашего пробужденія, можетъ, пожалуй, и ледъ на Волгѣ взломать, не то что разогнать какой угодно отекъ въ короткое время.

— А могли стѣсненныя, отекшія легкія работать такъ, какъ они работали у меня?

— Стало быть.

— Слѣдовательно, ничего удивительнаго, поразительнато въ приключившемся со мною нѣтъ?

/с. 31/ — Нѣтъ, почему же! Это, во всякомъ случаѣ... рѣдко наблюдаемое явленіе.

— Рѣдко, или въ такой обстановкѣ, при такихъ обстоятельствахъ — никогда?

— Хмъ, какъ же никогда, когда это было съ вами?

— Слѣдовательно, и отекъ можетъ пройти самъ по себѣ, даже когда всѣ органы у человѣка бездѣйствуютъ, и стѣсненное отекомъ сердце, и отекшія легкія могутъ, если имъ вздумается, работать на славу; казалось бы, отъ отека легкихъ и умирать нечего! А скажите, докторъ, можетъ ли человѣкъ очнуться отъ летаргіи, приключившейся во время отека легкихъ, то естъ можетъ ли онъ вывернуться заразъ отъ двухъ такихъ... неблагопріятныхъ казусовъ?

На лице доктора появилась ироническая улыбка.

— Вотъ видите: я предупреждалъ васъ не даромъ относительно маніи-то, — проговорилъ онъ. — Вы все хотите подвести бывшій съ вами случай подъ что-то другое, а не летаргію, и задаете вопросы съ цѣлью...

«Съ цѣлью убѣдиться, — подумалъ я, — кто изъ насъ маніакъ: я ли, желающій выводами науки провѣритъ основательность сдѣланнаго тобою моему состоянію опредѣленія, или ты, подводящій, быть можетъ, вопреки даже возможности, все подъ одно имѣющееся въ твоей наукѣ наименованіе?»

Но громко я сказалъ слѣдующее:

— И задаю вопросы съ цѣлью показать вамъ, что не всякій, увидавъ порхающій снѣгъ, способенъ, вопреки указаніямъ календаря и цвѣтущимъ деревьямъ, во что бы то ни стало утверждать, что стало быть зима, потому лишь, что по наукѣ снѣгъ значится принадлежностью зимы; ибо самъ я помню, какъ однажды выпалъ снѣгъ, когда по календарному счисленію значилось двѣнадцатое мая и деревья въ саду моего отца были въ цвѣту.

Этотъ мой отвѣтъ, вѣроятно, убѣдилъ доктора, что онъ опоздалъ со своимъ предупрежденіемъ, что я уже впалъ въ «манію», и онъ ничего не возразилъ мнѣ, и я не сталъ больше ни о чемъ спрашивать его.

 

Примѣчаніе:
[1] Таковымъ онъ остается для меня и понынѣ, хотя впослѣдствіи я у многихъ лицъ духовныхъ спрашивалъ, нѣтъ ли въ ученіях нашей Церкви или въ твореніяхъ Св. Отцовъ какихъ-либо указаній на его появленіе при смерти человѣка? Но до сихъ поръ только отъ одного простого странника вскользь слышалъ, что нужно молиться и «встрѣчному ангелу», а на мой вопросъ, какой это «встрѣчный ангелъ», онъ лишь кратко сказалъ: «а тотъ, который встрѣтитъ тамъ твою душу», и болѣе я ничего не узналъ.

 

Для публикации комментариев необходимо стать зарегистрированным пользователем на сайте и войти в систему, используя закладку "Вход", находящуюся в правом верхнем углу страницы.