Профессор Анатолий Алексеевич Спасский (1866-1916): Новые термины в борьбе с арианством
«Гонения, мучения, угрозы императоров, жестокости правителей, и все другие испытания от еретиков, мы перенесли за Евангельскую веру, утверждённую в Никее, что в Вифинии, тремястами осьмнадцатью святыми Богоносными отцами. Эта вера должна быть принимаема и нами, и вами, и всеми, которые право правят слово истинной веры».
(Из Послания Константинопольского Собора 381 г. к Римской церкви)
В неё входили: Осия Кордубский, Александр Александрийский, Евстафий Антиохийский, Макарий Иерусалимский, Маркелл Анкирский и другие. По своему историческому положению, эта группа богословов являлась на соборе прямою противоположностью арианствующей партии и была самым энергичным и убеждённым её врагом.
Неуклонно держась почвы церковнаго предания и вероучения, отцы этой группы не были, однако, слепыми консерваторами и не думали, что одних «древних мнений» достаточно для отвержения арианства. Философское образование давало им возможность ясно видеть недостаточность существовавших в церкви догматических формул, и они выступали на соборе с некоторого рода новшеством; они хотели создать такое изложение веры, которое не могло бы подвергаться никаким перетолкованиям, которое в совершенной точности выражало бы церковное учение, и было обязательно для каждого христианина.
При этом они не только не останавливались пред мыслью внести в проектируемое изложение новые понятия,– такие, которые ещё не пользовались правом гражданства в современном им богословском языке, а напротив, видели в них единственно пригодное средство для борьбы с Арием. Их лозунгом были термины: έκξ ουσίας и ομοούσιος, в корне подрывавшие арианскую доктрину.
В глазах прочих членов собора богословы этой фракции обладали великим нравственным авторитетом, и отчасти держали в своих руках руководство общими заседаниями собора, но это их влияние умерялось другими сторонами дела. Их численность была невысока и едва ли многим превосходила численность арианствующих епископов: да и задача их была нелегка. Их требования к собору оказывались выше и сложнее, чем требования арианствующих; они искали у собора не формального только оправдания, но стремились к положительному торжеству, ждали от него полного и безусловного утверждения своего учения...
На знамени православия он начертал слова, не встречающиеся в Библии, не освящённые её примером, заимствованные из области языческой литературы. Такая постановка дела на Никейском соборе ближайшим образом объясняется историческими задачами собора, его борьбою с арианством; она вызывалась невозможностью подыскать в Библии такую формулу, которая не поддавалась бы двусмысленным перетолкованиям в противном православию духе, и в совершенстве выражала бы собой учение церкви.
Опиравшаяся не столько на богословские, сколько на метафизические основания, арианская доктрина и для своего опровержения требовала того же оружия, каким она сама нападала на церковное предание. Hо, уступая необходимости и вводя в символ слова, взятые с языка науки, никейские отцы не делали этим чего-либо нового, неизвестного церковному преданию, и не выходили за рамки унаследованного от прежних времён.
В древней церкви <…> их приём имел целый ряд прецедентов и только подтверждал и узаконял собой то, что издавна стало общим правилом в исследовании вопросов веры. Христианское богословие никогда не чуждалось и не сторонилось науки и научных способов познания; с первых моментов возникновения богословской литературы христианские писатели заключили союз со светской языческою наукой, усвоили себе её лучшие результаты, и в церковное богословие пересадили много понятий, созданных языческою мыслию и по необыкновенной тонкости своих оттенков, весьма пригодных для уяснения высочайших и отвлечённейших предметов религии.
Из памятников христианской письменности эти, заимствованные у светской науки, термины, незаметно и очень рано начали перебираться в официальные документы Церкви, – в символы и вероизложения, и в некоторых случаях приобретали такое значение, что становились отличительным признаком правоверия.
Так, например, символ Григория Чудотворца, один из замечательнейших символов древней церкви, явленный ему, по преданию, в видении, не менее, чем наполовину состоит из терминов метафизических, принадлежащих области философии; такого же характера и изложение веры, представленное шестью восточными епископами на антиохийском соборе против Павла Самосатского.
Благодаря этому процессу, в христианском богословии ещё задолго до первого вселенского собора выработалась терминология, независимая от языка Библии и ведущая своё начало от светской науки. Она успела здесь акклиматизироваться, потеряла прежнее языческое значение и сроднилась с духом новой религии.
Таким образом форма, в какой отлилась догматическая деятельность l-го вселенского собора, была подготовлена в Церкви давно; собору оставалось только разобраться в наследии, полученном от древности, и взять из него то, что оказывалось наиболее пригодным для его целей.
Отсюда видно, что отцов Никейского собора, отдавших в своём символе предпочтение выражениям не библейским, нельзя обвинять ни в новшестве, в чём их упрекает Гарнак, ни в каком-то положительном революционерстве, как это мы находим у английского исследователя истории арианства Гуоткина.
Всё, что сделал собор, состояло в том, что внося в символ вселенской веры слова, усвоенные с языка науки, он торжественно засвидетельствовал законность применения к области веры научных приёмов исследования, наглядно признал и освятил право разума на участие в решении недоумений веры...
В свою защиту он указал на то, что он учит согласно со смыслом термина όμοούσιος, но самого термина всё-таки не употребил. Это было <…> около 60-х годов III-го века, а в 267-м году большой собор против Павла Самосатского, составившийся в Антиохии из восточных епископов, нанёс [, как казалось,] последний удар этому слову: он осудил его употребление.
Постановление авторитетного собора должно было окончательно дискредитировать термин в глазах восточных богословов и отняло у него всякую надежду к естественному распространению на Востоке. И действительно, его не знают и им не пользуются ни Александр Александрийский, ни Афанасий в его раннейших сочинениях, написанных до издания Никейскаго символа.
Первый из них, обозначая, вопреки арианству, отношение Сына Божия к Отцу, ставит формулу: δμοιος κατά πάντα – подобный пo всему, – формулу, которая впоследствии усвоена была противниками единосущия и затем отвергнута церковным богословием, а второй довольствуется такими общими выражениями, как ίδιος λόγος θεοϋ, εικών и прочие.
Таким образом, на Востоке совсем не было подготовленной почвы для того, чтобы без стороннего побуждения остановиться на слове όμοούσιος и сделать его центральной формулой православия. Иначе обстояло дело на Западе. Здесь со времени Тертуллиана, следовательно, с начала III-го века, установились и вошли в общий богословский обиход такие прочные формулы, как una – substantia et tres personae – одна субстанция и три Лица в Троице, по силе которой Сын являлся unius substantiae с Отцом, или единосущным Отцу.
Известно, что у самого Тертуллиана, вследствие особенностей его терминологии, эти формулы удивительным образом соединялись с учением о подчинении Сына Отцу по Божеству, но этот недостаток был скоро исправлен его продолжателями. В половине III-го века, как показывает письмо Дионисия римского, Запад уже понимал термин unius substantiae почти в том же самом смысле, в каком Никейский собор употребил слово: όμοούσιος. Отсюда видно, что термин: «единосущный» был гораздо ближе и сроднее западным епископам, чем восточным. Восточным нужно ещё было отыскивать формулу, западные же несли её уже в готовом и обработанном виде.
Далее, благодаря традиционному уважению к западной церкви, представители её заняли на Никейском соборе выдающееся место и ближе всех оказались к царю. С 312-го года, – года провозглашения христианства дозволенной религией, – до осени 323-го года Константин жил на Западе, дышал западной церковной атмосферой, собирал и окружал себя западными епископами.
Предстоятели восточной церкви ко времени Никейского собора ещё не успели приобрести у него то доверие, каким пользовались западные; взаимные раздоры роняли их авторитет, а некоторые из них своими связями с Лицинием вызывали у царя и политическую подозрительность.
Поэтому в новом и трудном догматическом вопросе, представшем пред Константином по прибытии его на Восток, ему естественно было обратиться к старым советникам и последовать их внушению. – Но, конечно, ни Константин, ни малочисленная группа западных епископов никогда бы не решились навязать Востоку непопулярное для него слово, если бы они не встретили поддержки и одобрения у влиятельных восточных деятелей.
Победа термина όμοούσιος на Никейском соборе и обусловлена именно тем, что лучшие и авторитетнейшие епископы Востока поняли великое значение его и сделались энергичными защитниками...
Профессор А.А. Спасский.
«История догматических движений в эпоху Вселенских Соборов».
