Павел I - рыцарь Мальтийского ордена

Автор: о. Валерий Леоничев. Дата публикации: 13 ноября 2012. Категория: Из разных источников.

Попытка сделать из православной России метрополию католического ордена Святого Иоанна Иерусалимского, а самому стать его главой в высшей степени характеризует личность императора Павла I. И прежде всего, как мастера эпохального государственно-политического жеста. Не жестикуляции, а именно - символически значимого, эстетически зрелищно впечатляющего, имеющего широкий общественный резонанс „большого" жеста. При этом царя нимало не смущала парадоксальность ситуации, когда фактический глава православной церкви, русский самодержец, в качестве гроссмейстера Мальтийского ордена должен был хотя бы номинально, но подчиняться римскому папе Пию VI. Подчиняться Павел I никому не собирался, хотя с главой католической церкви у него складывались неплохие отношения.

Обстоятельным образом течение событий, связанных с внедрением Мальтийского ордена на российскую почву, изложено в подробно документированной статье Г. В. Ви-линбахова. Нас же интересует несколько иное: сама личность императора и отпечаток, налагаемый ею на период его царствования.

Причины столь своеобразного „предприятия" Павла I лежали не только в сфере военно-политических соображений, и это достаточно общепризнанно. Из дневника его воспитателя Порошина известно, что уже в десятилетнем возрасте Павел находился под обаянием славных деяний средневековых рыцарей ордена Святого Иоанна. Он воображал себя то кавалером, то послом Мальтийского ордена. Ретроспективизм, историческая экзальтация, рыцарское чувство чести, понятие о долге, благородстве, справедливости были вполне присущи Павлу - наследнику и императору. Но все дело в том, что мистическая „перекличка" реалий высокого средневековья и позднего XVIII века происходила в мыслях и чувствах абсолютного монарха, не только стоявшего над законами и обычаями своей страны, но и желавшего стоять над ними, человека, совершенно убежденного в своем праве преобразовывать подчиненную ему жизнь по собственному разумению, волеизъявлению и рациональному проекту. Император обладал натурой импульсивной, нетерпеливой, мнительной, умом, внимательным к мельчайшим деталям, волей к немедленному осуществлению непредсказуемых и быстро принимаемых решений, характером, не терпящим возражений или малейших признаков неповиновения, да ко всему прочему изрядным воображением. А потому можно было предписывать баронессе Строгановой обедать не в три часа дня (слишком поздно), а в час, делать выговор умершему генералу Врангелю („Умершему выговор" - резолюция Павла), запрещать собственной жене приглашать в свои покои сыновей без разрешения правителя России, лишать петербургских горожан права передвигаться по городу после вечерней зари, т. е. после 9 часов вечера (кроме врачей и акушерок). Невозможно было искоренить французскую революцию или коварный Альбион, упразднить Бонапарта или якобинство, зато запретить аплодисменты, бакенбарды, фраки, жилеты, башмаки с лентами, круглые шляпы, „сапоги, ботинками именуемые" можно было попытаться. Равно как и не допустить употребления таких слов, как „отечество", „свобода", „представители", „клуб", „совет" и тому подобное.

Бокал. 1790-1900

Павел-император и у современников, и у потомков имел одну из самых плохих репутаций среди Романовых. Не безусловно дурную - разброс мнений был; были и добрые или двойственные суждения. Но думается, что феномен Павла I нуждается не столько в оценках, сколько в понимании и объяснении.

Если взглянуть „социологически", то Павел I - это маргинал на троне. Всю свою жизнь „до престола" он прожил как-то на обочине, на периферии материнской любви, придворной жизни и общественного внимания, вдалеке от Петербурга, в Гатчине и Павловске, вне участия в государственных делах, командуя своими „потешным" и малым дворами, листая книги и архитектурные увражи, рожая детей (старших мальчиков Екатерина у него отобрала и воспитывала сама) и мечтая о престоле. Мать, с молчаливого согласия которой был убит его отец, узурпировала императорскую корону, по праву принадлежавшую сыну. Но даже как наследник Павел был существенно обделен Екатериной. Распространялись слухи о его незаконнорожденности, доходили вести, что императрица составила документ, где наследником был назван его старший сын Александр, проводилась „чистка" преданных ему людей из его окружения и из него же вербовались доносчики и соглядатаи. Неотъемлемыми психологическими компонентами „доимператорской" жизни Павла были чувства униженности, подозрительности, неудовлетворенности, мечтательного прожектерства, страха и неуверенности в будущем, отчужденности и собственной потерянности в затянувшемся царствовании матери, наконец, то, что можно назвать „предвкушением будущей мести". Причем не столько лицам, сколько самому режиму, его основам и ценностям. Что касается персон екатерининского окружения, даже особо ненавидимых Павлом, то, когда он достиг власти, крови не было, головы не летели - в основном отставки, высылки в деревню, имущественные конфискации, ритуальные унижения. (Алексею Орлову было приказано идти в процессии торжественного перезахоронения останков Петра III - убийца идет за гробом убитого им). „Российский Гамлет" ограничил возмездие символическим унижением убийцы отца. Памятуя о сказанном выше, может быть, к осмыслению „любимого детища" Павла -Михайловского замка - как дворца и крепости можно добавить скрытую ипостась образа этого сооружения как убежища, труднодоступной обители, где затворник-император в любой момент может отгородиться от мира. Не случайно Михайловский замок назвали „архитектурным автопортретом" Павла I.

Но есть и другая сторона личности Павла. С культурологической точки зрения Павла можно воспринимать как единственного среди Романовых художника на престоле. Это может показаться весьма парадоксальным, но в его человеческой сущности, в образе мышления и стиле действий, в поведении заключался сильно выраженный комплекс правителя-художника. Исходным материалом, подлежащим творческому пересозданию, была Россия, ее нравы, законы, общественное устройство, ее население (его подданные) с их бытом и обычаями. Демиург, творящий новую реальность, привносящий в действительность плоды своего изобретающего разума, дарящий ей проекты коренного или частичного переустройства ( в зависимости от масштаба увиденного несовершенства), Павел - несомненно и романтик, и художник. Художник с возможностями и амбициями абсолютного монарха, всевластного самодержца - фигура исторически реальная только на российской почве. На Западе подобного рода порывы умерялись традициями сословных прав, представительских институтов, четким разделением светской и духовной власти, многообразием центров влияния. Восточные правители в соответствии со своей картиной мира своими действиями восстанавливали его изначальную гармонию, не покушаясь на коренные государственные преобразования, поскольку государство мыслилось как часть мироустройства. Поэтому, как это ни покажется странным, мелочность павловских регламентации, неразборчивая импровизация его репрессий, несоизмеримая абсурдность кары и проступков по сути - черты художественного жизнестроительства, определяемые, кроме того, острым самосознанием своих прав как всесильного автократа.

С. Тончи. Портрет Павла I в одеянии гроссмейстера Мальтийского ордена. 1798-1801

Для художника в творимом им произведении нет мелочей, нет несущественных деталей — значимо все. Поэтому круглая шляпа графа Литты или вечерние загулы петербургских обывателей способны испортить совершенство монаршего творения в не меньшей мере, чем никем не отрегулированная крестьянская барщина (Павел сократил ее до 3-х дней в неделю), казнокрадство и мздоимство чиновников или незастегнутая пуговица на солдатском мундире. В его картине мира нет места ни якобинству, ни башмакам с лентами, ни лицемерию и цинизму екатерининского царствования, ни армейской расхлябанности, ни привилегиям дворянского сословия, ни генералиссимусу Суворову, престиж которого служит „нездоровому" возбуждению общественных страстей. Творимая по произволу художника-самодержца историческая реальность далека от идеала, пока не достроен Михайловский замок, пока потемкинский Севастополь не переименован в Ахтияр, пока цензура не приостановит поток „развратной" иностранной литературы, пока баронесса Строганова обедает не вовремя, а испанский король не наказан объявлением войны за свое „предательское" содействие Бонапарту. Павловская „система" потому самая знаковая в истории императорской России, что в символически ориентированном мышлении монарха любая частность, любая деталь представляют некое целое, некую идею, лежащую в их основе. И это целое есть царский проект, в который должна поместиться российская жизнь от высших государственных, культурных, церемониальных проявлений до бытовой повторяемости повседневности, от архитектурного декора до правильного строевого шага на вахтпараде. Знаково все, отсюда пристальное царское внимание к словам, наименованиям, ритуалам и праздникам, одежде и поведению, наградам и карам.

Символическая значимость идеи, высвечивающейся сквозь мелкий бытовой факт, у „художника" Павла I вела к навязчивому стремлению регламентировать, увязать этот факт с общим строем своего неясного и бессистемного творческого государственного замысла. Любое самое частное, но непредусмотренное, в его понимании, явление должно быть или упразднено, или реорганизовано по, одному Павлу понятным, синтаксическим нормам, иными словами, занять положенное место в строю. Жизненные факты должны быть „отрегулированы" именно в силу своей символической значимости и репрезентативности.

Потому нет ничего удивительного в том, что в Павле бюрократ и романтик, тиран и рыцарь, деспот и прожектер, прагматик и утопист взаимопредполагают друг друга. Теократические наклонности мирно уживаются с просветительскими. Православный царь -одновременно гроссмейстер католического ордена. Масон соседствует с консервативным обскурантом. И наконец, трудно иногда различить, где кончается апологетика чести, честности, искренности и благородства и начинается триумф повседневного и повсеместного человеческого бесправия и униженности перед „лицом" монаршей воли. Павел доводит до сведения графа Панина, „что он ничто иное, как инструмент". Шведскому послу Стедингку в ответ на недоумение, как можно назвать „дураком" такое важное лицо, как Нарышкин, император говорит с хрестоматийной отчетливостью: „Господин посол, знайте, что в России нет важных лиц, кроме тех, с кем я говорю и пока я с ними говорю".

Таково самосознание распорядителя российской жизни, которое заставляло его окружение с волнующей остротой наслаждаться каждым спокойно протекшим днем и которое вовсе не стимулировало естественность, искренность и честность - проявления человеческой натуры, столь ценимые императором. Стремление ловить и получать удовольствие от каждого мига жизни (ибо завтра может случиться отставка, ссылка, крепость) и необходимость носить маску, чтобы уберечься от царской немилости, определили „карнавальный эффект" культуры павловского времени, не раз отмеченный исследователями.

Аллегория на Учреждение Великого приорства ордена св. Иоанна Иерусалимского в России

Павел I был умным человеком. Он понимал, что „могущество России будет прирастать" вовсе не Мальтийским орденом. Да и одному из вершителей судеб Европы рыцари ордена Святого Иоанна Иерусалимского вовсе не были нужны как действенный инструмент внешней политики. Не было у Павла и серьезных намерений открыть католицизму дверь в Россию. Хотя в какой-то мере он ее „приоткрыл". В „мальтийстве" Павла проявились амбиции недавнего царского изгоя, только что вышедшего „из тени", стремления явить себя „городу и миру" (России и Европе) в уникальном единстве царя и сакрального лица, стать медиатором между мощью Российской империи и исторически древней, этически значимой традицией средневекового рыцарства, между двумя христианскими конфессиями. Короче, занять совершенно особое место в „чреде" российских монархов и выделиться на фоне современных европейских правителей.

С другой стороны, „художнику" Павлу гроссмейстерство не могло не импонировать возможностью свершить символически значимый исторический жест, замеченный всеми, обогатить театральность, ритуальность и декоративность своей культуры непосредственно привнесенными западными образцами с их своеобразной эстетикой и почтенной генеалогией. А может быть (чем черт не шутит), выйти на европейский простор со своими творческими жизнеустроительными планами, „подонкихотствовать" на европейском культурном поле.

В характере и натуре Павла, помимо общей художественно-демиургической направленности, было много конкретных черт, которые часто ассоциируются с детьми и художниками. Одну из них проницательно отметили авторы последней книги о Михайловском замке. Павел, как заказчик и в значительной мере автор Михайловского замка, часто стремился непосредственно заимствовать некоторые архитектурные решения - Капраролы, Шантийи, Сан-Суси - применительно к возводимому в Петербурге ансамблю. „Хочу такую же" - так можно сформулировать это его „детское" желание. Отметили авторы и особую чувствительность царя, долгую память о поразивших его художественных впечатлениях. К этому можно было бы добавить спонтанную реактивность его характера, нетерпеливость и непоследовательность поведения, непредсказуемость его решений и реакций, резкую смену настроений. Все это наложило определенный отпечаток на его правление.

Как художник на троне Павел оказался, скорее, созидателем событий, а не развития, отдельных акций, а не продуманной стратегии, автором запоминающихся жестов и часто экстравагантных решений, а не творцом системы основ для дальнейшего движения России. Он сделал много полезного и нужного для Отечества. Но когда Ростопчин почему-то считает необходимым сообщить великой княгине Екатерине Павловне, что „отец ее был бы равен Петру Великому по своим делам, если бы не умер так рано", то умелый царедворец существенно перебирает. Соотношение между ними примерно такое: Петр построил Петербург, Павел - Михайловский замок. Петр „своротил" Россию на новый путь, заложив своими реформами, законами, учреждениями многообразные основы для развития страны. Начинания Павла были недолговечны, и ничто не говорит о том, что в дальнейшем он сумел бы приобрести историческую прозорливость Петра или государственную мудрость Екатерины.

Петр при всей кровавой цене своих свершений имеет репутацию героя российской истории. Павел же как реальная историческая фигура и по особенностям биографии, и по качествам личности, и по стилю правления является „готовым" литературным персонажем, не нуждающимся в эстетической аранжировке.

Как художник на престоле Павел „сотворил" многое вовсе не насущно необходимое, но художественно и культурно ценное для России. Это, в частности, и уникальный Михайловский замок, и эстетически значимые мальтийские культурные „вкрапления" в российскую историю.

Поэтому, не забывая о „беспределе", приведшем Павла к гибели, будем благодарны ему за то, что этот волевой и неугомонный император успел сделать для российской культуры.

© Марк Петров. 1998 г.http://history-gatchina.ru/paul/malta/petrov.htm

Печать E-mail