Страницы семейной хроники Киреевских

Автор: Монахиня Вера. Дата публикации: 11 января 2016. Категория: Российская Православная Церковь.

Воспитание «в учении и наставлении Господнем»

Последнее десятилетие жизни Ивана Васильевича Киреевского (1806 – 1856) было неразрывно связано с Оптиной Пустынью. Духовным отцом его семьи был иеромонах Оптиной Пустыни старец Макарий (Иванов). С женой Натальей Петровной и детьми Иван Васильевич часто бывал в монастыре. Иногда и старец Макарий навещал Киреевских в их имении Долбине, останавливаясь в специально построенном для него маленьком домике. Супруги Киреевские разделяли труды старца по издательской деятельности монастыря, начатой в эти годы. Переписка Ивана Васильевича со старцем Макарием показывает, насколько важна была эта работа для него и насколько ценилась Киреевскими молитвенная забота старца об их семье.

Старец Макарий обычно заканчивал письма к Ивану Васильевичу словами: «Испрашивая на Вас и на все семейство Ваше мир и благословение Божие, с почтением моим остаюсь недостойный Ваш богомолец многогрешныйиеромонах Макарий»[1]. Иван Васильевич в конце своих писем к старцу неизменно писал: «Испрашивая Ваших святых молитв и святого благословения, с искренним уважением и сердечною преданностию остаюсь Ваш покорный слуга и духовный сын И. Киреевский»[2]. Нередко Иван Васильевич просил старца Макария особо помолиться о детях, забота о которых составляла смысл его существования. В дневнике 3 октября 1853 года отец пятерых детей записал: «Моя жизнь теперь, т. е. настоящая сторона моей земной жизни, — это жизнь моих детей. Иногда мне живо представится, что они выросли, и несчастливы, и терпят горе от того, что я мало заботился об них, и тогда я плачу, и сердце мое становится на настоящую дорогу: готово поднять муки и вынести лишения за любовь свою. <...> Господи! Вразуми, спаси, помилуй и наставь на истинный путь и утверди в нем! О, милосердый Отец! Сделай, чтобы дети мои не плакали от моей вины! Сделай жизнь мою полезною для них не потому, чтобы я был достоин такой жизни, но потому, что Ты милосерд и что Твоей благости нет границ»[3].

Супруги Киреевские в попечении о своих детях следовали завету апостола Павла — воспитывали их «в учении и наставлении Господнем» (Еф. 6, 4), относясь к делу воспитания как к высшему служению. Во время болезней детей Наталья Петровна и Иван Васильевич обращались прежде всего ко врачебнице духовной — церкви. Так, извещая старца Макария о болезни восьмилетнего сына Сергея, Иван Васильевич писал: «Очень боимся за него и усердно просим Ваших святых молитв. Вчера он приобщился Святых Таин, мы боялись запоздать этим святым делом и полагали, что лучше начать лечение таким образом».

В том же письме Иван Васильевич писал о старшем сыне, восемнадцатилетнем Василии, учившемся в Петербурге: «Мысль о Васе тоже очень смущает меня. Мне тяжело думать, что ему придется еще три года провести в этом полузаключении, в монастыре без святыни. Лучшие годы жизни пройдут в скуке и пустоте душевной, а неизвестно еще, будет ли от того какая выгода для следующей жизни, не говоря уже о Будущей»[4].

Все годы пребывания Василия в лицее были для родителей временем беспокойства и усиленных молитв о нем. За советом и помощью супруги Киреевские постоянно обращались к старцу Макарию. В одном из писем, изложив очередные неприятные и тревожные обстоятельства пребывания Василия в лицее, Иван Васильевич добавил: «Об Васином деле Наталья Петровна напишет Вам подробно. Я пишу только для того, чтобы, беседуя с Вами, привязать мою мысль к Вашим святым молитвам»[5]. В другом письме, благодаря старца за истинно отеческое участие в делах семьи, Иван Васильевич писал: «...припадая к стопам Вашим, прошу Вас, милостивый Батюшка, помолиться за Васю и вынуть за него часть[6]. Ему очень трудно и тяжело и от положения своего, и от характера, и, может быть, от наших ошибок в воспитании»[7].

Беспокойство за старшего сына заставило Ивана Васильевича весной 1856 года выехать из Долбина в Петербург, чтобы помочь Василию подготовиться к выпускному экзамену. Поездка была предпринята за две недели до Пасхи, что свидетельствует о неотложности и важности этого дела для отца. Ничто не предвещало беды, но через два месяца земная жизнь Ивана Васильевича оборвалась. Уезжая из дома, он не подозревал, что никогда уже не увидит жену и младших детей.

Как причудливо порой перекликаются слова человека и события его жизни. 2 июня 1854 года Иван Васильевич в письме к своему другу А. В. Веневитинову писал: «Мы надеемся видеть тебя в проезд через Москву, когда ты, как говорят, поедешь осматривать твои ведомства. Очень бы хорошо было, если б жена твоя поехала с тобою и если бы вы побольше пробыли в Москве. Особенно теперь пора оставить Петербург с его холерным воздухом и нерусским духом»[8]. Через два года, 12 июня 1856 года, Иван Васильевич скончался в Петербурге от холеры, и именно Алексею Владимировичу суждено было взять на себя хлопоты по перевозке его тела из Петербурга в Оптину Пустынь.

Первым человеком из семьи, на которого обрушилось нежданное горе, был Василий. Сохранилось его письмо, написанное в день кончины отца и адресованное дяде — Петру Васильевичу Киреевскому. То, что Василий обратился прежде всего к Петру Васильевичу, не было случайностью. Выбор этот объясняется не только страхом испугать горестным известием Наталью Петровну Киреевскую и Авдотью Петровну Елагину — мать Ивана Васильевича. Петр Васильевич Киреевский, обладавший нежным и любящим сердцем, признался когда-то старшему брату Ивану: «Ты знаешь, что других детей, кроме твоих, я не хочу, и у меня не будет»[9].

Письмо Василия Киреевского не было переписано набело и представляет собой скорее черновик с зачеркнутыми, недописанными и вписанными словами. Приводим текст этого письма по подлиннику[10] с небольшим сокращением и сохранением некоторых особенностей авторской орфографии и пунктуации (подчеркнутые слова выделены курсивом, зачеркнутое заключено в квадратные скобки, вписанное оговорено в примечаниях, угловыми скобками обозначены редакторские дополнения):

«<л. 1> Извини, что скверно пишу — времени нет![11]

Дорогой мой Дядя!

Писано[12] Вечером
12-го июня 1856.

Зная, что ты, как и отец мой, всегда во всем слепо вверяешься Божиему Промыслу, дорогой мой дядя! приготовься выслушать весть нежданную, весть горькую и вместе светлую, весть, которую ты, как Христианин глубокий, примешь перекрестясь и скажешь: “Да будет Воля Твоя!!”

Дорогой мой дядя Петр! С отцом моим случился вчера припадок холерный: было это вот как! Вчера (11-го июня, понедельник) отец мой с утра был совершенно бодр и здоров <...> приехав домой в свой 95-ый №мер гостиницы Демут <л. 1 об.> с визита В<ладимиру> Павл<овичу>[13]Титову[14] и полковнику Измайловского полка Соболевскому, вдруг почувствовал большую слабость [в] и усталость во всех членах тела и вследствие того сказал мне[15], чтобы я один обедал, а что он скушает только одного[16] супу, — так и сделал.

После обеда, около 4-х часов, Папà вдруг сказал мне, что чувствует боль и судороги в икрах правой ноги. Я не знал, что и подумать, и предложил сбегать за Гофманскими каплями (я не смел [назва<ть>] сказать “за холерными”). Но отец решительно сказал, что не хочет никакого лекарства, а что это с усталости судороги в икрах.

Вдруг я вижу, отец начинает охать и валяться по постели и вдруг весь выпрямляется, рискуя упасть с нее! Я быстро подхватил его на руки, поднял, уложил, растер ему икры фланелью и позвал Антона (человека нашего), приставил его к отцу, а сам — шапку и за доктором!

<л. 2> Отец заметил это мое движение и проговорил: “Священника, Вася!” Я полетел, но едва-едва и то на кончике захватил одного из 3-х священников дома, именно умного протоиерея Казанского собора — Сидонского[17], просил его взять Св<ятые> Запасные Дары и на извозчике прискакал к отцу, свящ<енник> стал исповедовать, а я опять за докторами — и посленевероятных, дядя, усилий удалось поймать Рибýра (Ribourt), оч<ень> порядочного доктора, жившего насупротив наших окон. Между тем я дал знать о болезни Papà и графам Комаровским[18], и Веневитинову, а те — Титову, Рейнгардтам[19] и проч.

Но несмотря на все усилия наши, я, разумеется[20], не отходил ни на шаг и не смыкал глаз всю ночь, несмотря на все приемы микстур каждые ¼ часа и порошков через час, несмотря на все припарки[21] овсяны<е> и олен<нрзб.>, несмотря на все растиранья, Папаша ночь всю (с 11-го на 12-ое июня) не спал, и, хотя ночью и[22] к утру спазмы и судороги стали реже и последние[23]даже вовсе ночью <л. 2 об.> перестали мучить больного, но[24] он вúдимо таял, угасал, менялся в лице, и — к 8 часам утра[25] 12-го июня[26] — угас!!

Ничего словесного, никакой последней воли, только видно было, что тяжело ему было прощаться с жизнью. “Ах! Боже мой! неужели смерть! бедная Мáма!” — вот только[27] что при первом припадке Papà сказал.

Это я пишу Тебе, Дядя, прежде[28], а не кому другому из семейства нашего, потому что Ты, я [знаю] надеюсь, твердо сам[29] перенесешь эту общую нашу невознаградимую ничем потерю и приготовишь других[30].

Умоляю тебя, дядя, не испугай [этим рассказ<ом>] этой вестью наших и своих! Поезжай, если только тебе можно, дядя — милый мой, к моей матери, — в Долбино, — но прежде[31] сожги это горькое письмо, [а] и [сам] подготовь мать мою, и свою потом, к принятию и перенесению этого тяжелого известия.

Тело в субботу выезжает вместе со мной из Петербурга в гробу, положенном в ящик, залитый свинцом, и [через неделю] раньше недели, вероятно, будет в Оптине, а я обгоняю и приезжаю вперед, один, в Долбино, о! если бы Ты был там!!...

племянник твой Василий Киреевский.

Распоряжается всем Веневитинов, — и превосходно всё устраивает[32]».

Письмо Василия Киреевского о последнем дне жизни и кончине его отца — бесценное свидетельство не просто родственной, но и духовной близости членов этой семьи. Таким же всецело преданным воле Божией «Христианином глубоким», каким Василий называет своего дядю, был и его отец. Смерть Ивана Васильевича ненадолго разлучила братьев. Петр Васильевич, бывший двумя годами моложе, скончался 26 октября 1856 года и был похоронен рядом с Иваном Васильевичем у алтарной стены Введенского храма в Оптиной Пустыни.

Младшему брату Василия Киреевского Сергею в год смерти их отца исполнилось 11 лет. Через три года после этого события года мальчик в небольшой тетрадке начал писать свои воспоминания. Это живой рассказ о жизни семьи, о встречах со старцем Макарием, серьезные размышления о выборе жизненного пути, дневниковые записи, первые поэтические опыты.

О принципах воспитания в семье Киреевских четырнадцатилетний Сергей написал: «У нас не было обыкновения наказывать, и хорошо, что не было, потому что я чувствую теперь, что если бы меня наказали, то я бы был самый ожесточенный, упрямый, дрянной мальчишка, да и вообще нехороша метода воспитания, где есть наказание, потому что там только и боятся наказания; для меня выговор был сильнее всякого наказания, хотя я редко плакал, когда мне делали выговор, но после я обильно плакал, забившись куда-нибудь в угол»[33].

В тетради Сергея Киреевского подробно рассказано о событиях, связанных со смертью отца: «1-го апреля 1856 года мой отец отправился в П<етербург>, чтоб помочь выдержать моему брату выпускной экзамен из лицея. Я с мамашей долго смотрел на удалявшийся возок, в котором сидел дорогой нашему сердцу. Я помню, что в то самое время, когда возок уже скрывался из наших глаз, прилетела большая стая каких-то птиц. Весна начиналась! <...>

В первых числах июня мы получили письмо от папаши, где он писал, что скоро будет. Мамаше хотелось скорее с ним увидеться, и мы стали готовиться к отъезду за 40 верст в Оптину Пустынь; мы всегда, когда ездили в Москву, проезжали через этот монастырь. <...> Итак, мы готовились ехать туда, чтобы там ждать папашу, с нетерпением мы ждали последнего письма, в котором он должен был написать, что выезжает. Раз вечером, только что мы кончили чай, подъехала кибитка, из которой вышли две монашенки, племянницы нашего духовника, и прямо пошли к мамаше. Они сказали, что о. Макарий получил письмо от моего брата, что папаша очень болен, они хотели приготовить мамашу к тяжелому известию и еще сказали, что о. Макарий просит мамашу поскорей приехать в Оптину Пустынь. На другой день рано поутру мы уже были в дороге. Когда мы приехали и остановились у гостиницы, о. Макарий нас уже ждал и пошел с мамашей в комнату. Мамаша спросила его, не умер ли папаша, он ее утешил и напомнил ей, что папаша был сильнее болен, но выздоровел. Мамаша немного утешилась, через несколько минут о. Макарий сказал: “Ну, теперь помолимтесь Богу”. Тогда мамаша поняла, что она лишилась друга и спутника своей жизни, потом позвала меня и велела положить три земных поклона, я это сделал и горячо молился, чтоб Господь даровал здоровье папаше и чтобы он скорей приехал (последнее исполнилось).

Когда я обернулся, то увидал, что мамаша плачет, я спросил, отчего, она мне сказала, я пробыл еще с минуту и убежал в другую комнату и кинулся на постель за ширмы. Долго я плакал, вдруг слышу, что меня зовут, я перестал плакать и увидал одну из монашенок. И она села ко мне на постель и начала меня утешать, но делала это так неловко, что я еще больше заплакал и спрятался под постель, она обиделась и ушла. А я опять стал плакать, но подумал, что здесь меня опять увидят, встал, отер слезы и довольно бодро пошел через двор гостиницы, чтоб уйти в лес. (Монастырь был окружен густым сосновым лесом.) У ворот двора мне попалась старушка и просила милостыню, я дал ей: “Помолись за упокой души усопшего”, — но тут слезы опять хлынули, и я побежал в лес. Наплакавшись вдоволь, я воротился, подали обедать, я не мог есть. На другой день начали шить мне черную рубашку. Через два дня вечером приехал мой брат Вася и сказал, что тело папаши привезут через три дня, (он ошибся) его привезли на другой день; начал<ли> печальный звон, всем дали свечи, и тело понесли в церковь, я горько плакал <...> Не стану описывать долее грустную церемонию. <...>

Потом мы поехали в деревню и приехали опять в 40-й день. Возвратившись в деревню, брат меня выучил стрелять, и это меня очень развлекло. Вдруг пришло известие, что брат назначен офицером Измайловского полка и что ему надо, и сейчас же, ехать. Через день мы выехали проводить его до Калуги. Там ему сшили военную шинель, и он уехал, мы воротились в деревню»[34].

В дневниковых записях пятнадцатилетнего Сергея Киреевского виден уже вполне сложившийся серьезный взгляд на жизнь: «1860. Я встретил Новый год не так, как обыкновенно мы встречали. 3 января у нас был вечер, мы танцевали; смешно подумать, что люди могут находить удовольствие, прыгая и делая заученные движения. Я думаю, что надо составить себе цель, [для] к которой стремиться в течение всей жизни, иначе наша жизнь похожа на корабль [у которого нет руля] который плывет, куда дунет ветер; никогда не надо поддаваться первому влечению сердца, я это испытал, это всегда неверно»[35].

Оптинский старец Макарий оставался самым близким и дорогим человеком для Киреевских. Когда в сентябре 1860 года было получено известие о его болезни, Наталья Петровна собралась с детьми «в несколько часов» и поехала в Оптину Пустынь. Сергей Киреевский записал в своей тетрадке: «Мы застали его еще в живых, и он умер через несколько дней после нашего приезда»[36].

Воспитание, полученное в семье, оказало сильное влияние на формирование взглядов юноши. В критическом складе ума гимназиста Сергея Киреевского, в его самостоятельных суждениях видна привычка думать и рассуждать. О театре, например, он судит строго: «Был три раза в театре, не очень понравилось». Сразу за этим следует замечание о разочаровавшей его барышне: «Очень охладел к моему предмету, она очень любит, чтоб попадались в ее сети». В дневнике записаны также впечатления о калужском обществе и о светской жизни вообще: «После недолгого пребывания в Москве я поехал обратно в К<алугу>, где по обыкновению жизнь моя тянулась довольно скучно. Я был знаком с очень многими в К<алуге> и беспрестанно был на балах и вечерах, но после каждого вечера я чувствовал себя чрезвычайно утомленным и все более и более охлаждался к светским удовольствиям. <...> Общество в К<алуге> довольно забавно. Хотя уже редко услышишь слово столицы, но зато почти во всяком доме вам на вопрос, предложенный на русском я<зыке>, ответят на ф<ранцузском> я<зыке>»[37].

Охлаждение к светской жизни не мешает, однако, Сергею с юношеским максимализмом судить об образе жизни старшей сестры Александры, желавшей избрать монашеский путь: «Сестру сбили с толку монахи и священники, и она собралась идти в монастырь в Вязьму. Мне думается, что она помешана или находится в таком положении в обществе, что не может видеть лучшего исхода, как монастырь». Вместе с тем в рассуждениях Сергея о выборе сестры не только отрицание, но и желание понять и объяснить ее стремление к иноческой жизни: «Самое положение в обществе зависит от взгляда на него. Одно и то же — с прибавкою новой мысли — совершенно изменяется для самого человека.

Надобно развить следующие вопросы:

1) Что такое монастырь?

2) Безусловно ли хорошее учреждение?

3) Для кого?

4) Кто имеет право идти в монастырь?

5) Точно ли дурно общество?

6) Чего от него требовать?

7) Что такое семья и какие обязанности членов ее?

8) Как примирить требования общества с своими убеждениями?»[38]

Детям Киреевским непросто было разобраться в противоречиях окружавшей их жизни. Они не могли не видеть проявлений общего, глубокого религиозного кризиса, затронувшего все стороны жизни России. Вместе с западничеством в русскую жизнь все больше проникал яд безверия, редкие образованные семейства, к числу которых принадлежала семья Киреевских, не считали за стыд воспитывать детей в традициях церковного благочестия. Но посеянные в детских душах благодатные семена давали добрые всходы.

Глазами верующего человека увидел Сергей Киреевский важнейшее в истории России событие — открытие мощей святителя Тихона Задонского и прославление его в лике святых. Наталья Петровна с детьми присутствовала на этом торжестве в Задонске 13 августа 1861 года. Сергей Киреевский описал увиденное в стихах. И хотя поэтическая форма этого стихотворения далека от совершенства, но в нем верно передано и восторженное состояние души юного автора, и искренность его восприятия:

«Ликовала Россия в свое торжество,
В день прославленья святого. <...>
Богу было угодно прославить
Себя чрез слугу Своего,
Чтоб умы укрепить и наставить
Веровать глубже в Него,
Чтобы никто сомненьем
Своего сердца не терзал
И чтобы каждый с умиленьем
Творца вселенной воспевал. <...>
Еще святитель был под спудом,
А я не раз уж замечал,
Как он одéржимых недугом
Прикосновеньем исцелял.
Одно такое исцеленье
Осталось в памяти [моей] свежей
И не придет оно в забвенье,
Пока живу, в душе моей.
Я видел, привели слепого.
Несчастный, с детства он ослеп
И уж, конечно, снова
Не ожидал увидеть свет.
Но чудодейственная сила,
Коснувшися его очей,
В одно мгновенье исцелила,
И он увидел блеск свечей <...>
И пал он, трепетный, смущенный
Перед святителем во прах,
И слышит голос вдохновенный,
Которым рек ему монах:
«Мой друг, ты видишь Божью силу,
Она коснулася тебя,
В мгновенье она исцелила.
Молю я, углубись в себя,
Открой всё перед нами,
Не скрывая ничего,
Чтоб вместе общими мольбами
Мы славословили Его»[39].

Иван Васильевич Киреевский писал, что «любить Россию нельзя без искренней преданности ее Православной Церкви: ею она проникнута во всех основах своего бытия, она составляет ее существенную особенность, ее душу и коренное условие ее правильного и благополучного возрастания»[40]. Это глубокое жизненное убеждение Иван Васильевич и Наталья Петровна Киреевские сумели передать детям.

Печать E-mail

• Назад
• Вперед