Н. Тальберг: К вопросу о русском церковном пении (Письмо П. И. Чайковского к ректору Киевской духовной академии)

"Ваше Преосвященство.
Прошу Вас, Ваше Преосвященство, великодушно простить дерзновение, с которым решаюсь обратиться к Вам письменно, но настоятельная душевная потребность излить на бумагу прискорбные чувствования, уже не в первый раз причиняемые мне обстоятельством, близко Вас касающимся, принуждают меня именно Вам высказать то, что в первую минуту мне хотелось изложить в форме газетной статьи. Последнее намерение, по зрелом размышлении, я, однако, оставил, во-первых, потому, что вряд ли в массе читающей публики я встретил бы сочувствие, да если бы и встретил, никакой бы от этого пользы не произошло, а во-вторых, потому, что мне всего менее хотелось бы хоть малейшим образом огорчить Вас, или кого бы то ни было публичным порицанием того грустного, периодически повторяющегося факта, о котором сейчас и поведу речь.

Я не живу в Киеве, но раза два или три в год бываю там проездом, каждый раз при этом я стараюсь попасть в Киев в воскресенье утром, дабы быть в Братском монастыре у поздней обедни и присутствовать при умилительно прекрасном служении Вами литургии. Каждый раз, как мне это удается, я в начале обедни глубоко бываю потрясен неизреченным благолепием архиерейского служения вообще, и Вашего в особенности. Но каждый раз чувства святого восторга понемножку охлаждаются, и, наконец, я выхожу из церкви, не дождавшись раскрытия царских врат после причастного стиха, разочарованный, смущенный, негодующий.

Причиною тому не что иное, как пение хора Братского монастыря. Вас, вероятно, удивит, Ваше Преосвященство, что пение это, славящееся в Киеве как необыкновенно прекрасное, меня раздражает, огорчает, даже ужасает. Но дело в том, что в качестве русского музыканта, пытавшегося потрудиться для русского церковного пения и довольно много об этом предмете размышлявшего, я, к несчастью, в требованиях своих от богослужения, стою, смею сказать, выше уровня общественного понимания и, во всяком случае, диаметрально расхожусь со вкусами не только православной публики, но и большинства духовенства. Не входя в исторические подробности, вкратце скажу лишь, что, вследствие рокового стечения обстоятельств, у нас с конца прошлого века установился приторно-слащавый стиль итальянской школы музыки XVIII века, не удовлетворяющий, по моему мнению, вообще условиям церковного стиля, но в особенности не сродный духу и строю нашего православного богослужения. Это тем более прискорбно, что до нас дошли коренные напевы древнерусской церкви, носящие в себе все элементы не только общей музыкальной красоты, но и совершенно самобытного церковно-музыкального искусства. Дабы во всей полноте объяснить Вашему Преосвященству мой взгляд на крайне жалкое состояние нашей церковной музыки, пришлось бы войти в бездну технических подробностей, которые бы только утомили Вас. Итак, скажу лишь, что и как музыкант, и как православный христианин, я никогда не могу быть вполне удовлетворен хоровым пением в церквах наших, как бы хорошо ни были подобраны голоса, как бы ни искусен был регент, управляющий хором. Но что делать! Истории не переделаешь, и я поневоле мирюсь с установившимся стилем церковной музыки, даже до того, что не погнушался взять на себя редакцию нового издания сочинений Бортнянского, этого, все-таки, даровитого виновника столь ложного, на чуждой почве построенного, направления, по коему пошло близко принимаемое мною к сердцу дело, повторяю, я мирюсь — но лишь до известных границ. Есть явления столь странные, столь ненормальные, что нельзя не возмущаться. Скрепя сердце выслушал я в минувшее воскресенье (26 сентября) то странное мазурко-образное, до тошноты манерное, тройное «Господи, помилуй», которое хор Братского монастыря пел во время сугубой ектении; с несколько большим нетерпением отнесся я к «Милость мира» и дальнейшему последованию богослужебного пения вплоть до «Тебе поем» (музыка неизвестного мне автора); когда спели «Достойно есть», я был несколько утешен, так как песносложение его носит на себе признаки древнего напева, и, во всяком случае, и сочинено, и спето без вычур, просто, как подобает храмовому пению. Но когда закрылись царские врата, и певчие поспешно, на один аккорд, пропели «Хвалите Господа с небес», как бы слагая с себя тяжкую обузу хвалить Господа, ввиду своего долга угостить публику концертной музыкой, и стали, собравшись с силами, исполнять бездарно-пошло сочиненный, преисполненный неприличных для храма вокальных фокусов, построенный на чужой лад, длинный, бессмысленный, безобразный концерт, я чувствовал прилив негодования, которое, чем дальше пели, тем больше росло.

То гаркнет диким ревущим рыканием бас-соло, то завизжит одинокий дискант, то прозвучит обрывок фразы из какого-то итальянского трепака, то неестественно сладко раздастся оперный любовный мотив в самой грубой, голой, плоской гармонизации, то весь хор замрет на преувеличенно тонком пианиссимо, то заревет, завизжит во всю глотку…

О, Господи, и когда же, в какую минуту происходит эта музыкальная оргия? Как раз в то время, когда совершается главный акт всего священнодействия, когда Ваше Преосвященство и сослужители Ваши приобщаетесь Тела и Крови Христовой… Еще если бы они, по крайней мере, ограничились исполнением концертов Бортнянского.
Эти последние тоже нерусские, в них тоже вошли совершенно светские, даже сценические оперные приемы, но в них все же соблюдено приличие, да, наконец, они написаны во всяком случае даровитым и одушевленным искренним религиозным чувством музыкантом, а некоторые из них (например, «Скажи ми, Господи, кончину мою») положительно прекрасны. Но то, что мне пришлось слышать в последнее воскресенье, столь же кощунственно-неприлично, сколь ничтожно и жалко в музыкальном отношении.

Зачем я все это пишу Вашему Преосвященству? Затем, что хочется высказаться и притом именно Вам, архипастырю, к кому, даже не имея счастья быть Вам лично известным, питаю сердечно-теплое чувство любви и уважения, затем, что смутная надежда хоть сколько-нибудь содействовать искоренению проникшего в наше богослужебное пение зла ободряет меня, и я дерзаю ласкать себя мыслью, что, может быть, обращу Ваше пастырское внимание на безотрадность явления, смысл которого вследствие привычки до сих пор ускользал от Вас. Во всяком случае от всей души прошу простить мне дерзновение мое. Ничто, кроме приверженности к родной Церкви и родному искусству, не руководило пером моим… В заключение, чтобы еще яснее показать Вашему Преосвященству до какой степени неприличен обычай угощать публику концертами, прибавлю следующее.

Когда я выходил из храма Божия, гонимый оттуда оскорбившими слух и дух мой музыкальными шутками, ловко исполненными хором Братского монастыря, вместе со мной суетливо выходила из церкви и целая толпа людей, судя по внешности, образованных, принадлежащих к высшим сословиям. Но уходили они по совсем другим соображениям. Из слов их я понял, что это были господа, пришедшие в церковь не для молитвы, а для потехи. Они были довольны концертом и очень хвалили певчих и регента. Видно было, что только ради концерта они и пришли, и как только кончился он, — их потянуло из церкви. Они именно публика — не молиться они приходили, а для того, чтобы весело провести полчаса времени… Неужели Православная Церковь должна служить, между прочим, и целям пустого времяпрепровождения для пустых людей?

П. Чайковский".

Несколько позднее мне довелось беседовать по поводу этого письма с бывшим воспитанником Московского синодального училища, известным регентом, Петром Александровичем Александровым. Он любезно поведал мне некоторые подробности, которые приводятся ниже в его изложении.

В 1878 году П. И. Чайковский написал «Литургию Св. Иоанна Златоуста» для четырехголосного смешанного хора. Юргенсон, крупный музыкальный издатель, напечатал ее, но по требованию начальника Императорской певческой капеллы - Бахметева «Литургия» была конфискована. Юргенсон возбудил процесс против Бахметева и выиграл его в Петербургском окружном суде, а затем в Сенате. За конфискованные 173 экземпляра лично с Бахметева было взыскано 143 рубля в пользу Юргенсона.

Шестьдесят пять лет Придворная капелла одна имела право печатать духовную музыку, вела это дело плохо, не издавая ничего нового, но и не возобновляя старое. После конфликта с Юргенсоном Капелла решила улучшить дело печатания духовных произведений и заказала новое издание 35-ти концертов Бортнянского по цене 10 руб. за экземпляр.

Юргенсон — талантливый и сметливый делец — в пику Бахметеву решил издать всего Бортнянского и по цене в два раза дешевле и при том заново отредактированное самим Чайковским.

Следует сказать, что Петр Ильич часто бывал в затруднительном материальном положении, жил только творческим трудом, отказавшись от педагогических работ, и поэтому вынужден был принять предложение Юргенсона редактировать полное собрание сочинений Бортнянского.

Эта работа, кропотливая, скучная и в то же время ответственная, отняла много времени у Чайковского, который, между прочим, советовал Юргенсону издать лучше сборник избранных сочинений Бортнянского. «Это будет умнее, — говорил он, — не забудь, что добрые 7/10 полного собрания составляют концерты, то есть самый плоский набор общих мест, никогда и нигде в церквах не исполняемых и лишь раз в год попадающих в программу духовного концерта. Те из сочинений Бортнянского, в которых действительно есть потребность и которые везде поются, составляют небольшое число пьес, наперечет мне известных. Положим, ты издашь их, а также два-три самых лучших концерта, и тогда получится вещь действительно нужная, и я ручаюсь тебе за то, что моя редакция выжмет из Бортнянского все годное и отбросит все негодное и не имеющее никакой будущности». 

 

Здесь Чайковский не совсем прав. Все концерты Бортнянского усердно исполнялись провинциальными и столичными, малыми и большими хорами по всей матушке-России; звучали они и в Придворной певческой капелле в первоклассном исполнении. В Большом Успенском соборе в Кремле Синодальный хор этих концертов не пел, да и не было им места.

 

После запричастного стиха неизменно произносилась проповедь назначенными духовным начальством представителями ученого монашества (иеромонахами, архимандритами) и реже священнослужителями из белого духовенства. Если же таковая проповедь почему-либо не имела места, то Синодальный хор пел Евангельскую стихиру унисоном или что-либо из запричастных стихов в композиции Кастальского.

Ознакомившись по ходу редакционной работы с большой массой сочинений Бортнянского, Чайковский так отозвался о нем в письме к Юргенсону:
«Бортнянский был талант второстепенный, неспособный пролагать новые хотя бы тропинки. Он был музыкант отличный и превосходно владевший техникой и потому, если ты и не оказываешь искусству большой услуги, издавая его полное собрание, то и постыдного ничего не делаешь… в его творениях все гладко, чисто, мило, но однообразно, как степь Херсонской губернии».

Юргенсон соглашался, что Бортнянский не такой уж большой художник, но покуда Россия бедна духовной музыкальной литературою, говорил он, следует заняться изданием всего Бортнянского.

Среди творений Бортнянского Чайковский выделил как лучшие следующие произведения: Херувимская песнь № 5 (фа мажор), Херувимская песнь № 7 (ре мажор), Великий канон «Помощник и Покровитель», «Да исправится молитва моя» (трио), «Приидите ублажим Иосифа» — стихира при целовании Плащаницы и концерты: № 24 «Возведох очи мои в горы», № 25 «Не умолчим никогда», двухорный «Кто Бог велий, яко Бог наш», № 32 «Скажи ми, Господи, кончину мою», который Чайковский назвал «лучшим из всех 35-ти концертов Бортнянского».

П. И. Чайковский интересовался судьбами церковного пения и своим гениальным чутьем ясно сознавал необходимость новых дорог в этой области национального искусства. Кроме «Литургии», им была написана «Всенощная», состоящая из 13-ти номеров. В ней композитор стремился, чтобы мелодия и гармония были родственны складу наших древних основных напевов.

Его «Божественная литургия» впервые была исполнена Московским хором печатников под управлением юного ученика Чайковского — В. С. Орлова, впоследствии занявшего место регента Синодального хора по рекомендации Петра Ильича, написавшего специальное письмо Святейшему Синоду, называя своего ученика одним из достойных и талантливых кандидатов.

И действительно, под руководством Орлова Синодальный хор стал лучшим хором в России, получив известность также во всех музыкальных кругах тогдашней Европы.

1960 г.

 

Для публикации комментариев необходимо стать зарегистрированным пользователем на сайте и войти в систему, используя закладку "Вход", находящуюся в правом верхнем углу страницы.