Церковное пение зарубежья. Беседа с Николаем Осоргиным
Этой публикацией мы знакомим читателя, любящего церковное искусство, с явлением неординарным и неожиданным: живую традицию русского церковного пения, почти потерянную в России и сбереженную в среде русской эмиграции, представляет Николай Михайлович Осоргин, регент Сергиевского подворья при Православном Свято-Сергиевском Богословском институте в Париже, профессор литургики. Многие сегодняшние клирошане и не знают, каким живительным источником были для их старших современников записи хора под управлением Н. М.Осоргина, расходившиеся в те молчаливые времена по рукам, переписанные и слушанные тысячи раз. Они открывали недоступные тогда сокровища русской церковной музыки, заражали своей неподдельностью и простотой, подвигали молодых верующих музыкантов к подражанию, служили эталоном церковно-певческого искусства. До сих пор в некоторых храмах поются произведения из тех двух пластинок, расшифрованные регентами со слуха. Постоянство стиля, одухотворенная выразительность, отточенная дикция, бодрость, мягкость звучания отличают этот ансамбль и притягивают к себе всякое чуткое ухо. В этом году [1997] 70-летний регент впервые посетил Москву по приглашению Православного Свято-Тихоновского Богословского института, выступал на ежегодной Богословской конференции с докладами по литургике, наконец, рассказал о своем хоре и ответил на вопросы преподавателей и студентов Института о церковном пении.
– Я по образованию совсем не музыкант. Родился я в Париже, на Сергиевском подворье, и до сих пор там живу. Православный Свято-Сергиевский Богословский институт существует с 1925 года, вот уже больше 70 лет; большую роль в основании института сыграл мой отец (а все это происходило под общим руководством митрополита Евлогия): он с самого начала преподавал там церковный устав, занимался пением и богослужением в приходе при Богословском институте.
Я вырос, окруженный русскими студентами: до войны у нас были все русские студенты, так что я привык слышать русскую речь, причем с разными акцентами. То, чему я научился (а учился я только в Институте), я познал на практике, сперва прислуживая в храме, потом перейдя на клирос, управляя хором. Не будучи музыкантом по профессии, к музыке, однако, я оказался очень восприимчив. Я заменил своего отца после его смерти в конце 1950 года, и уже 45 лет (даже немножко больше, потому что я ему часто помогал) я нахожусь на клиросе, за ежедневным богослужением. Благодаря этому выработалась такая «монастырская» техника, заключающаяся в том, что мы поем главным образом без нот. Гласы, мелодии – наизусть: студенты могут все это выучить, бывая ежедневно за богослужением. Конечно, мы иногда вставляем партесные вещи, но все-таки придерживаемся нашего «монастырского» стиля. Скажем, на Рождество Христово мы обычно поем «С нами Бог» знаменного распева в гармонизации А. Кастальского, или тропарь, или «Дева днесь» – отдельные вещи. Но главный остов богослужения – это книжка, текст, и мы поем прямо с листа.
Расскажите нам, пожалуйста, о вашем хоре. Какова его история в связи с Богословским институтом?
– Что касается истории, она простая. Вначале состав студентов был исключительно славянский, и тогда был большой выбор: были студенты из священнических семей, имевшие какое-то отношение к церкви в детстве, так что из таких студентов было легко собрать хор. Тогда ежедневно на будничных богослужениях пели два клироса, чему могут свидетельствовать наши богослужебные книги, где карандашом помечено «левый»-«пра вый», «левый»-«правый». У нас даже была возможность выделять несколько певцов, самых лучших, которые отправлялись за границу, то есть в Скандинавские страны или в Швейцарию, в Англию, и там давали концерты в течение месяца, потому что мы нуждались. Так было до войны.
Когда война началась, у нас стало меньше студентов: война началась в сентябре 1939 года, во время каникул, так что многие уже не вернулись, уехав за границу. И сразу стало труднее: теперь не могли петь на два лика, но те, кто остался, сохранили наш стиль. Однако, так как Сергиевское подворье уже приобрело во Франции и даже в окрестных странах большую известность своей литургической жизнью, к нам приезжали, например, на Пасху, на Рождество, бывшие студенты либо бывшие прихожане, те, кто, может быть, пел прежде, и они включались в хор. Таким образом, на праздники, на Страстную у нас была воз можность восполнить не хватающие ряды и воспроизвести привычное нам пение.
После войны к нам стали поступать студенты из других стран: сербы, финны, англичане, французы – православные, которые имели намерение обучаться в Богословском институте либо принять сан. К слову, нынешний Антиохийский Патриарх Игнатий IV [скончался в 2012 г. – ред.] учился у нас. В ту эпоху преподавание шло еще на русском языке, и – что меня всегда поражало – они довольно быстро осваивали русский язык и могли слушать лекции по-русски. Время шло. Когда все больше и больше православных иностранцев поступало, и в конце концов мы были вынуждены перейти на преподавание по-французски, на хоре это отразилось, конечно, тяжело: не было того выбора, как прежде, и надобно стало обращаться к бывшим певцам или к их поющим детям.
Сегодня у меня хор на месте довольно маленький 7-8 человек, но на какой- либо праздник много народу приходит откуда-то со стороны, но они приходят (что для меня важно) не для того, чтобы заработать или потренировать свой голос, но потому, что любят наше богослужение и приходят именно в храм, а не на ка кое-то артистическое представление.
Каков уровень подготовки ваших певцов? Возникают ли на вашем клиросе технические трудности, затмевающие богослужение?
– У нас – с точки зрения музыканта – очень много недочетов: например, многие наши певцы нот не читают, а выучивают на слух. Но, может быть, это в какой-то степени помогает тому, чтобы пение стало более церковным, потому-что люди зас тавляют себя сделать усилие ради службы.
До войны учились за ежедневным богослужением утром и вечером, так что не было необходимости спеваться и очень серьезно подготавливаться: все происходило по дороге.
Теперь же у нас немножко другая обстановка: у нас количественно студентов столько же, но среди них есть нерусские, которые даже языка не знают. Поэтому только в той мере, в какой они музыкально одарены, я их принимаю в хор и с ними нужно заниматься.
Как вы работаете над текстом?
– Я прошу хор проговорить ту или иную фразу, не поя, с четкой и правильной артикуляцией. Потом начинаем петь, и по рассказам певцов в процессе пения незаметно все усваивается. Основная техническая задача добиться одновременного произнесения слов.
Ваш хор звучит исклю чительно слаженно: голоса очень ясные, отчетливые. Какие усилия вы прикладываете для отработки этих качеств?
– Я бываю требователен к дикции, следовательно, к произношению; требую, чтобы не было понижения – это самая трудная проблема в хоре.
Я также требую, чтобы звучание не было каким-то небрежным мычанием, но совершенно ясным: каждая гласная бы звучала «о» как «о», «е» как «е» – и понемножку это вырабатывается. Надо заметить: если ты добьешься от нескольких певцов, чтобы они это делали, то достаточно заставить других, которые этого не делают, внимательно слушать соседа; чуть что сразу замечание, и тогда все становится на свое место.
Ваша система обучения очень хорошо приложима к ситуации в России, когда открывается множество храмов и некому в них петь: действительно хорошо, если у регента есть костяк, к которому можно подсоединять неумелых певцов. Какое место, по-вашему, занимает в богослужении регент, хор? О чем вы за ботитесь на службе?
– Регент должен понимать (очень часто это зависит от него), что не нужно искать каких-то эффектов, концертного исполнения, стараться показать качество хора; ведущей линией является, конечно, богослужение. И никогда не нужно упускать из виду, что пение только его сопровождает. Как в алтаре облачение является украшением, так и богослужение украшается пением; это должно всегда иметь в виду.
Регенты стоят лицом к хору, что вполне естественно, но у нас на Подворье регент никогда не стоит спиной к алтарю: певцы у меня за спиной; однако здесь должна быть, конечно, привычка и большая спетость.
Регенту очень важно знать церковный устав, знать богослужение и понимать, что он поет. Нужно, чтобы текст был понят самими хористами: с этого нужно начинать, и не всегда этого легко достигнуть.
Некоторые наши регенты, которые пытаются по-настоящему проникнуть в православное богослужебное искусство, считают так: чтобы было молитвенно, нужно все тянуть, петь обязательно медленно, читать медленно, с большими паузами – вот идеал.
Молитвенность достигается совсем не скоростью, или медленностью, или быстротой; молитвенность, я думаю, передается другим способом. Когда исполнители знают, что они делают и чувствуют, это чувствуется и передается слушателям. У нас на Подворье я стремлюсь всегда к тому, чтобы выражать бодрость, ни в коем случае не вялость. Очень большая ответственность на регенте: он выражает свои чувства, а певцы, если они ему доверяют и его знают, идут за ним.
Как вы относитесь к смешению стилей за одним богослужением, например знаменного и партесного?
– Сам я очень люблю строгое пение, но отдаю себе отчет в том, что: во-первых, все петь знаменным распевом нецелесообразно, так как это страшно удлиняет службу и в конце концов люди не выдерживают; есть и другая сторона: иным регентам обязательно хочется навязать остальным свое представление о том, как и что нужно петь. С таким чувством нельзя подходить: нужно стараться сделать так, как всем будет приятно. Если прихожане не привыкли к знаменному распеву, то надо очень деликатно иногда давать примеры.
Расскажу один случай. Профессор Института Антон Владимирович Карташов очень любил петь, приходил на клирос. Тогда поступил один русский студент, привыкший к «итальянскому» пению, и для него был совершенно неприемлем знаменный распев: «Что это у вас за пастушечье пение? Такое – нельзя, нужно – большое!» Я его отослал на нашего профессора. А профессор недолго думая ответил: «Для баранов такое и нужно». Когда этот студент закончил Институт и, став священником, уехал в провинцию, он меня просил выслать отдельные песнопения знаменного распева, потому что у него прихожане не умеют петь и он хотел бы, чтобы они это пели.
Регент должен быть психологом: осторожно подходить к выбору репертуара и все-таки считаться с привычками. В музыке все связано с тем, как вы ее воспринимаете. То, к чему вы привыкли, может вам передавать то, что другому не передаст, потому что это у вас связано с ка кими-то воспоминаниями. Я музыку очень люблю, не только церковную, но и классическую; я не отделяю церковную музыку от музыки вообще. Музыка – это язык. Церковная музыка говорит о церковном. Другая музыка говорит о другом.
Существует мнение, что знаменный распев лучше всего передает текст, и многие исследователи и профессиональные исполнители считают, что знаменный распев нужно возвращать на клирос. Естественно, народ, который в течение столького времени вообще был лишен богослужения, не совсем понимает этот музыкальный язык. Как, по-вашему, определить место знаменного распева на клиросе?
– Во-первых, знаменный распев требует унисонного пения. Затем, мы поем, только чтобы украшать, участвовать в богослужении, показывать его красоту, его содержание, смысл; а когда нужно делать это в форме, которая тебе непривычна, пускай она будет самой высокой, здесь, чувствуется, не обойтись без технических усилий, которые не имеют прямого отношения к богослужению. Если я и пою иногда в будни много знаменного, все же мне совершенно ясно, что я могу сделать это в свое удовольствие, но я ни в коем случае не имею права доказывать, что это единственное каноническое пение, и поэтому пускай все это терпят. Так можно только людей разогнать.
В связи с тем, что в России была эпоха с тенденцией к западной музыке, некоторые остались воспитаны на пении «оперном», другие – на монастырском. По-моему, не стоит спорить и что-то доказывать друг другу, а просто по-немножечку – тем, которые лучше в этом разбираются, – прибавлять подлинного, того, что мы считаем более церковным.
Но должен признаться, что на Пасху, например, я привык слышать «Херувимскую» № 7 Д. Бортнянского и она у меня с детства вошла в пасхальное богослужение. Я стараюсь петь ее, потому что знаю, что это многим приятно. В каком смысле приятно? Они за пасхальным богослужением, им не режет ухо, они спокойно продолжают радоваться. И если я им на Пасху вдруг запою какую-нибудь знаменную «Херувимскую», это произведет весьма плохое впечатление.
Еще одна сложность – это трактовка: сейчас возможно изучать рукописи, чем занимаются расшифровщики и исследователи. Но в их переложениях на ноты, что петь – понятно, а как петь – нет. Многие идут от пения старообрядцев; некоторые считают, что нужно петь каким-то особенным образом, и на своих клиросах демонстрируют, как это должно делать.
Из чего исходите вы, когда берете знаменный распев, на какую традицию Вы опираетесь?
– У нас традиции нету, мы не знакомы со знаменным пением, но мы сами его расшифровываем и поем. Мы стараемся петь его как можно более беспристрастно, не делать каких-либо замедлений, ускорений, pianissimo, fortissimo; стараемся петь очень ритмично, причем немножко замедляя в конце. Это единственное, что мы исполняем в знаменном распеве. Сама фигура мелодии, по-моему, настолько богата и разнообразна, что она все остальное сделает, если вы будете исполнять, не вкладывая никаких личных переживаний.
Что касается знаменного распева в гармонизациях, мы очень любим Кастальского. Тут мы позволяем себе внести немножко больше: иногда замедлить, чтобы по казать какой-то важный пассаж, иногда ускорить, иногда стихнуть, – но это делается не с какими-то сентиментальными переживаниями. Просто привыкаешь к мелодии и к тексту и чувствуешь, что тут можно позволить себе маленькую вольность, но только чтобы все это было во имя содержания стихиры, а не для показухи.
Начиная с 90-х годов стали появляться светские коллективы, исполняющие духовную музыку. Люди их слушают, а настоящих церковных хоров не знают. Имеет ли право на существование исполнение светскими коллективами духовной музыки? Не является ли это каким-то кощунством?
– Не надо слишком пре увеличивать. Но я заметил, что часто в церквах поют действительно профессионалы: тут технически придраться не к чему, но чувствуется, что у них это не идет из глубины души, глубины сердца. В конце концов, лучше так, чем вообще ничего, и, может быть, это есть какая-то ступень к возрождению… Остановлюсь на том, что удовлетворяться только профессиональным пением, конечно, не годится.
Что значит, по-вашему, церковное и нецерковное пение?
– Это зависит от вашего внутреннего состояния и, конечно, культуры. Если человек искренний, он сможет нужным языком выразить свои чувства, но искренность его должна отражать божественное, богослужебное содержание, а не только его личное переживание. Здесь нужно быть очень строгим с самим собой.
Но если человек специально не одарен, то нужно идти со всеми вместе, не ища чего-то нового. Есть большой соблазн «новой формы»: когда что-то надоело, сделаем иначе. Но пафос очень быстро проходит, и возвращаешься к основанию. Нужно избегать крутых перемен и сломов.
Каковы, по-вашему, возможные пути развития церковной музыки в наше время и в будущем?
– Я не пророк и не хочу пророчествовать. Самое главное, это всегда помнить, каково место музыки, пения в богослужении, и по возможности избегать всяких фантазий. Не говорю, что нельзя ничего менять, ничего трогать. В какой-то мере это допустимо, но только при условии, что человек не будет изощряться своим знанием гармонии, а будет вдохновляться исклю чительно богослужением, не отклоняясь от содержания, от смысла.
Беседовал Михаил АСМУС
Газета «Радонеж», 1 18 (62). Ноябрь 1997 г.