Митрополит Антоний: Монастырские старцы
Собрание в честь Св. Владимира устраивалось в г. Белграде уже неоднократно и поэтому я не буду на этот раз останавливаться на жизнеописании св. Владимира, к которому, кстати сказать, имеется весьма мало исторических данных. Сегодня же я остановлю ваше внимание на другой стороне русской жизни — на русской культуре.
Я укажу вам одну специально русскую сторону народной жизни. Что в нашей жизни есть специально русского? Достоевский сказал, что кроме Православия у нас в России ничего, собственно говоря, нет, а все, что имеется, так или иначе связано с Православием и от Православия проистекает. Православие, конечно, не является специальной принадлежностью русского народа, оно вселенское, всемирное, но русский народ выработал в Православии специальные оттенки, ему одному присущие. Например, ни в одном народе не празднуется так радостно и светло Пасха, праздник праздников, как именно в русском народе. Есть в нашем Православии и другие специально русские оттенки, из коих один из наиболее важных — это старчество, с которым познакомил русское общество Достоевский в своей безсмертной повести "Братья Карамазовы". В России есть одна великая сила — это изящная литература. То, что литература возьмет под свое покровительство, делается общим достоянием русской интеллигенции и русского народа. Вот Достоевский списал из Оптиной пустыни своих старцев и привлек к ним внимание русского общества.
Я же сообщу вам сегодня впечатления о своих личных встречах со старцами в русских монастырях. Первый монастырский старец, которого мне пришлось видеть — это иеросхимонах Феодосий, живший в Перинском скиту при Новгородском-Юрьевском монастыре. Храм в Перинском скиту был построен в 997 году, а старец был одним из учеников знаменитого игумена Паисия Величковского, возродителя монашества в России. К схимнику Феодосию стекался со всех сторон простой народ и представители интеллигентного общества, прося его советов в самых разнообразных случаях своей жизни. Старец отличался прозорливостью: когда к нему пришли какие-то люди, которые перед этим говорили, что они желают поболтать со старцем, то он их не принял, а выслал им стакан воды с ложечкой и предложил им болтать ложечкой в стакане воды. Я явился к этому старцу 17-летним юношей. Я произнес у его келии положенную молитву, он вышел ко мне, спросил, кто я такой и откуда, вынес мне несколько печатных листков и сказал общее назидание. Я как-то не сумел ему сказать, что я сам готовлюсь в монахи, о чем я мечтал с 7-летнего возраста.
Второй старец, с которым мне пришлось познакомиться ближе — это иеросхимонах Александр из Валаамского монастыря. Этот старец приезжал в Петербург поздравлять с праздником благодетелей монастыря и бывал у нас в Академии. Как истинный монах, он говорил не о себе, а о схимнике Дамаскине, игумене Валаамского монастыря. Это был совершенно простой человек, но гениальный по своей богато одаренной натуре. Он всегда был проникнут покаянным настроением, всегда считал себя виновным перед всеми и всегда готов был у всех просить прощения. Когда к нему приводили провинившихся монахов, то он сначала разбирал их вину, как настоящий судья, а затем звал кучера, приказывал запрячь свою кибитку и возил монаха вместе с собой по всем монастырским службам, как бы афишируя его близость к игумену. У провинившегося монаха сознание своей вины соединялось с чувством умиления к своему игумену и огорчать его второй раз становилось невозможным. Этот игумен, сам почти неграмотный, обладал великим творческим талантом и был великим поборником просвещения. Он образовал в Валаамском монастыре прекрасную библиотеку, содержавшую много ценных исторических документов. В этой библиотеке я ознакомился с подлинными Новгородскими грамотами и из них я узнал, что все акты в Новгороде составлялись за подписями Новгородского архиепископа, тысяцкого и концовых старост, так что без руководящей подписи Новгородского архиепископа ни один акт, даже чисто торгового значения, в Новгороде не имел законной силы; таким образом, фактическим главою Новгородского государства был никто иной, как сам архиепископ. Сам о. Алексий, всегда с умилением разсказывавший об игумене о. Дамаскине и умалчивавший о себе, отличался безконечной любовью.
На его руках в монастыре были преимущественно годовики, т.е. молодые люди, поступающие в монастырь на 1 год для практического церковного образования. И вот, когда кто-либо из этих годовиков провинится, о. Алексий брал его с собой, вел к игумену, вместе с ним бросался в ноги и просил прощения не только за виновника, но и за себя: за то, что он не мог оградить его от того или иного грешка, потому что и самая вина заключалась не в каком либо преступлении, а в нарушении правил монастырской жизни. Со стороны о. Алексия такой образ действий не был погоней за популярностью, а искренним и естественным выражением тех чувств, которыми он был преисполнен. Вот эта мягкая любовь, носителем и образцом которой был о. Алексий, создала то, что огромный монастырь с 1200 человек насельников, которые все, не исключая и монахов с высшим образованием, трудились своими руками, был истинным братством, которое держалось не строгой дисциплиной, не суровыми начальственными мерами, а общим согласием и единодушием. Влияние о. Алексия простиралось далеко за пределы Валаамской обители, к нему со всех сторон приезжали принимать исповедь и уезжали от него с умиротворенной душой. Он жил довольно долго и лишь в 1893 году я узнал, что о. Алексий скончался. Ученики его любовно записывали его слова и сохраняли в памяти его образ, так что он по своему влиянию на общество не умирал.
Другой старец, монах Агапий, ослепший с 26-летнего возраста, говорил мне без всякой рисовки и с полной искренностью: "Благодарю Бога за то, что я ослеп, и молюсь, чтобы мне не вернулось зрение, чтобы мне не развлекаться суетою этого мира, чтобы мне ничто не мешало пребывать в молитве". Он приходил петь раннюю литургию и его пение было таким задушевным и трогательным, что многие богомольцы предпочитали его слушать перед прекрасным монастырским хором. Вообще там было много уважаемых и почтенных старцев, оказывавших мощное влияние на окружающих людей, но вот скажем еще два слова о монастырском духовнике о. Иоасафе. Он никогда не пропускал ни одной службы и никогда не позволял себе садиться в церкви во время длинных монастырских служб, даже в тех случаях, когда устав разрешает садиться. Он говорил, что, как духовник, носит на себе грехи всей братии и поэтому должен всегда стоять перед Богом. У него были ноги опухшие, но он так до самой своей кончины стоял, пересиливая свою болезнь. Много позже, когда после отречения Государя я покинул епархию и, с болыпим трудом переехал на Валаам, я застал там игумена Маврикия и вот мне монастырский банщик говорил, что у отца игумена ноги от болезни черные и для того, чтобы бороться со своей болезнью, он окачивает себя настолько горячей водой, что в нее нельзя опустить руку. Не думайте, что такой строгий аскетизм в жизни шел в ущерб хозяйственному процветанию монастыря. Наоборот, чем больше развивалось там благочестие, тем лучше шло и развитие хозяйственной жизни. Там усиливалась сельско-хозяйственная промышленность, завелись лесопилки, скотские дворы и другие многочисленные отрасли хозяйства, при чем жизнь текла без всякой суеты, а настроение было такое, как будто в Палестинском скиту, где было 5-6 монахов.
Немирович-Данченко написал известный разсказ "Крестьянское царство", в котором описал жизнь Валаамского монастыря и высказал пожелание, чтобы такого процветания достигло крестьянство всей России, однако, как и следовало ожидать от этого писателя, он предлагал русскому крестьянству объединяться исключительно на экономических и хозяйственных началах. Чего, благодарение Богу, не случилось и не случится, потому что русские люди способны объединяться в дисциплинированное общество только на религиозной основе. Нужно сказать еще о Киево-Печерской Лавре. Светские люди думают, что Киево-Печерская обитель представляет собою развеселое и богатое общество. Во всяком случае, первая часть этого представления есть чистейшая клевета. Эта обитель достигла своего наибольшего процветания при архимандрите Ювеналии, впоследствии бывшем архиепископом Виленским и Литовским. В первый раз я посетил Киев в августе месяце 1886 года, в звании простого иеромонаха. Мы подъезжали к Киеву от станции Бровары. Дорога шла лесом. И вот, вдруг, лес раздался на обе стороны и перед нашими глазами открылось как-бы небесное видение, заставившее дрожать сердце. Безчисленные золотые купола Киевских церквей как-бы стояли в воздухе и напоминали собой сходящий с небес Новый Иерусалим, который видел в видении Апостол Иоанн; затем окна вагона опять закрылись деревьями и лишь около железной дороги шпалерами видны были богомольцы, которые шли целыми неделями, не ели ничего, кроме хлеба и воды, а увидев Киев, падали ниц и целовали землю.
В Киево-Печерской Лавре я познакомился с двумя старцами: иеросхимонахом Николаем и схиигуменом Антонием. Около их келий толпился народ. Не обходилось без комических случаев. Одна баба горько плакала и говорила о том, что она решила утопиться. "Почекай, почекай", ласково ответил ей старец, "бо холодна вода" (это было в марте). Эта баба успокоилась, конечно, не от холодной воды, а от участия к ней старца. Перед своей смертью схимонах Николай написал трогательное завещание, которое расходилось в десятках тысяч экземпляров. В нем он говорил, что при жизни он по православному обычаю не расточал особых нежностей, но теперь, как бы из гроба, не может скрыть, что любит всех, как своих родных детей. Перед его смертью к нему приходил его друг схимонах Антоний и читал у его смертного одра акафист Успению Божией Матери, который является победным гимном над смертью. Старец Антоний, в монашестве Алексий, был в монастыре с малых лет и поступил туда при следующих обстоятельствах: к Киевскому митрополиту Филарету, которого вполне справедливо Лесков, писатель в общем не очень достойный, изображал, как образец пастыря, явился генерал и жаловался на то, что его сын, предназначенный в пажи к Государю, потерял слух. Митрополит сказал, чтобы мальчика привезли к нему в день св. Пасхи. Когда мальчик пришел в назначенное время, митрополит обратился к нему с приветствием: "Христос Воскресе". Мальчик ответил: "Воистину Воскресе" и, к общему изумлению всех окружающих — он совершенно выздоровел. Генерал бросился к ногам митрополита, а затем хотел уводить сына, но митрополит сказал, что он останется здесь и будет пажем преподобных Феодосия и Антония Печерских. Генерал думал, что это старческая шутка, но мальчик заявил, что он не желает покидать лавры и остался в ней на всю жизнь. Я знал его глубоким старцем. Он тогда непрестанно плакал и говорил, что Россия погибает и погибнет. К нему приходили киевляне, просили его советов и благоговели перед ним. Погребен он в Голосеевской пустыне. У него остался достойный ученик и панегирик Алексий, который говорил о нем только со слезами.
Я мог бы сказать еще очень многое, но не позволяет время. Отвечу лишь на вопрос, откуда это все произошло? Все старцы имеют корни, конечно, в Св. Евангелии, в Житиях Святых, в Добротолюбии, где собрана духовная мудрость великих Отцов Церкви. Они почти все были учениками Паисия Величковского, который во время господства у нас масонов, в царствование Императора Александра I-го, бежал в Румынию, где скончался в 30-ых годах, а своим ученикам завещал возвращаться в Россию и возстанавливать там монашество. И вот эти старцы, а также знаменитые Оптинские старцы Иероним, Макарий и Амвросий были учениками Паисия Величковского во втором поколении. Вот эти начала русской жизни были главным воспитательным и объединяющим фактором русского народа и материал об этом может послужить для глубоких научных философских выводов и изследований.
Доклад сделан в Белграде в день Св. Равноапостольного Великого Князя Владимира 15/28 июля 1930 года.
Источник: Епископ Никон (Рклицкий). Жизнеописание Блаженнейшего Антония, Митрополита Киевского и Галицкого. т. IX. Изд. Северо-Американской и Канадской епархии. г. Нью-Йорк,1962 г., сс. 36-41.
Сверено с оригиналом