Архиепископ Афанасий ( Мартос): автобиография.
Архиепископ Афанасий (Мартос Антон Викентьевич) (1904 - 1983)
3 Ноября исполнится 31 год со дня кончины владыки Афанасия. Статья написана по автобиографической книге. “На ниве Христовой” (Часть 1)
По неизреченному милосердию Божию я достиг этого возраста, хотя много раз находился под угрозой для жизни. Но Христос Спаситель сохранял меня и поставил на пастырское, а позднее на архипастырское служение в Святой Церкви Его. И это служение несу уже полвека и должен нести его, пока Господь не призовет меня для жизни вечной.
На мою долю выпали важные как церковные, так и политические события во всем мире, которые сильно осложнили мое служение Церкви. Рожденный и крещенный в лоне Российской Православной Церкви царского времени духовно же я возрастал от силы в силу в материнских объятиях Автокефальной Православной Церкви в Польше, в коей принял монашество и удостоился рукоположения в священнический сан. На епископство маня призвали и хиротонию совершили в тяжелое военное время в родной мне Белоруссии, где создавалась Белорусская Православная Церковь, как самостоятельная церковная единица, независимая ни от Москвы, ни от Варшавы, ни от Берлина, Так было на родине, но в эмиграции более 35-ти лет Бог судил мне проходить свое архипастырское служение в лоне Русской Православной Церкви Заграницей. Названные Церкви были для меня как бы морскими маяками, освещающими путь плавания по бурным волнам житейского моря. Они не были целью духовной карьеры для земного благополучия.
Какая-то злая сила преследовала меня на всех этапах моей жизни и деятельности. Особенно это сильно и трагически проявилось в последние десятилетия моего архипастырского служения на чужбине. Размышляя над этим периодом своего служения Церкви, мне кажется, не погрешу, если приведу для сравнения слова святого апостола Павла: “Беды от язычников,” — коими были слуги богоборческих сил; “беды от лжебратии” — облачавшихся в тоги моих судей. В таких случаях я молился и черпал духовную силу в словах Христа: “Блаженны вы, когда поносят вас и гонят и всячески несправедливо злословят за Меня” (Мф. 5:11).
Какую-то фатальную роль играли в моей жизни и в архипастырском служении в эмиграции три города, современных Вавилона: Буэнос-Айрес, Сидней и Нью-Йорк. Символически они изображали кабалистическую форму треугольника вершиною вниз. Они оставили глубокий след в моей жизни на старости лет.
Мое религиозное чувство проявилось в раннем возрасте, когда я был еще отроком и кое-что уже понимал. В этом возрасте, а может быть и раньше, моя родная мать Ева Степановна, высоко религиозная женщина, учила меня начальным молитвам по порядку: крестное знамение с поклонами, “Боже, милостив буди мне, грешному” — трижды с ударением себя в грудь кулаком; Царю Небесный, Трисвятое, Слава и ныне, Пресвятая Троице, а затем Отче наш, Богородице Дево, радуйся, Символ веры, 10 заповедей Господних, Спаси, Господи, люди Твоя, Достойно есть, крестное знамение и конец. Эти молитвы произносил ежедневно утром и вечером. Сперва мать мне их подсказывала, а я за нею повторял, но вскоре обходился без подсказывания, потому что сам их произносил. Делал это охотно и без всякого принуждения.
Моя мать умерла от чахотки, когда мне было 11 лет. После ее кончины, которую я долго оплакивал, я остался сиротой и без всякой религиозной опеки. Несмотря на это, я продолжал усердно выполнять мое молитвенное правило ежедневно утром и вечером. Мое религиозное чувство заставляло меня молиться. Мои братья и отец не отличались усердием к молитве. У меня было два брата: Николай и Петр, старшие меня. В нашей семье я был самым младшим и родился на седьмом году бесплодия моих родителей. Родился в праздник Рождества Пресвятой Девы Марии 8/21 сентября 1904 года. Родился больным, поэтому поспешно крестили меня на третий день после рождения. Батюшка, крестивший меня в нашей приходской церкви в селе Великая Липа, назвал меня Антонием, но забыл указать в память какого Антония, потому я не праздновал своих именин. Можно усмотреть в этом таинственное указание о будущем моем иночестве.
Домашняя обстановка меня стесняла в молитве, поэтому я искал для себя уединенного места. Молился в саду вечернею порою, в поле среди колосившейся ржи, в лесу, в сарае или амбаре. Там мне никто не мешал, и я молился долго и усердно. Иногда в горячей молитве мне казалось, что в небесах я вижу Бога, как говорил поэт. Поле и лес были моим храмом с юных лет. Позже, когда я стал священнослужителем, мне тесно было молиться в церкви.
Мое религиозное чувство не ослабело в гимназические годы моей учёбы. С товарищами я дружил, но их легкомыслием и часто зазорным поведением не заражался. Будучи учеником 7 и 8 классов гимназии весеннею порою вечерами, я уходил за город в поле и там в тиши молился на коленях. Возвращался поздно, уже все спали. Хозяйка, открывая мне дверь, бранила меня, приговаривая: “Вот, задумал ухаживать. Экзамены на носу! Провалишься, тогда пожалеешь потерянного времени.” Не оправдываясь, тихо я уходил в свою комнату.
Своей религиозности я не растерял во все последующие годы своей жизни. Родившись в праздник Рождества Пресвятой Девы Марии, Божией Матери, я глубоко верил в Ее святой покров надо мною. Она мне помогала и, как Небесная Мать дарила мне Свою милость.
Проводя весну и лето в родном доме в Завитой, я много думал о себе и мечтал учиться либо на священника либо на врача. Одно и другое мне нравилось. Сватали разных невест для женитьбы, но я не интересовался этим вопросом. Мне хотелось учиться. О том, что в Варшаве открыт православный богословский факультет при университете, я не знал, поэтому думал ехать учиться в Болгарию.
Как бы в ответ на мои молитвы, Господь послал в Завитую посланца ко мне с советом поступить на богословский факультет Варшавского университета. Этим вестником был мой коллега из Несвижа, который учился в Виленской духовной семинарии. Он привез мне журнал с объявлением о приеме студентов на этот факультет. Я обрадовался, как неожиданному приезду ко мне моего коллеги, который никогда не бывал у меня в Завитой и не знал, где я живу, так равно и его известию. Мои мечты принимали реальные формы.
Подготовив все необходимые бумаги, я отправил их в Варшаву на имя митрополита Дионисия, руководителя факультета или декана. С нетерпением ожидал ответа, он сравнительно быстро пришел. В нем извещали, что меня приняли на первый курс с местожительством в студенческом интернате. Я обрадовался и возблагодарил Господа и Царицу Небесную. В письме сообщали дату начала занятий и адреса интерната и университета. Я почувствовал, что Завитая становится мне как бы чужой.
Состав студентов богословия был довольно пестрым: русские, украинцы, белорусы. Украинские студенты отличались своим шовинизмом и между собою разговаривали только на своем языке, да и с русскими вели дискуссии на своем языке. Белорусы были более уступчивы в этом отношении. Классы и спальни были отдельно на несколько человек. В этой среде я чувствовал себя неловко, — сказывалось мое завитанское уединение. На молитву часто я уединялся в интернатскую церковь вне Богослужений. Там никто меня не видел и не мешал.
Своим богословским образованием, полученным на богословском факультете, я не ограничился, но пополнял его чтением и изучением богословских книг. Вместе с тем по своей педагогической и воспитательской должности в интернате для студентов богословского факультета я изучал педагогику на гуманистическом факультете Варшавского университета и закончил ее в 1936 году с получением диплома об этом. В следующем году мне было предложено заняться исследованием с богословско-исторической точки зрения Великого катехизиса Киевского митрополита Петра Могилы. Эта тема была моей докторской диссертацией. Я охотно принялся за работу над ней и успел закончить ее к началу второй мировой войны (1939-1945).
С монашествующими я встретился впервые на богословском факультете в Варшаве. Там были студенты монахи из Почаевской Лавры. С ними я не разговаривал, но возымел к ним симпатию. От коллег студентов из Волыни я слышал рассказы о Почаевской Лавре, о Почаевской чудотворной иконе Божией Матери, о нетленных мощах преподобного Иова, игумена Почаевского, о Стопе Божией Матери с источником целебной воды. Узнав об этом, мне захотелось поехать в Лавру и помолиться у ее святынь. На рождественские каникулы я поехал домой в Завитую. Домашним я рассказал о Почаевской Лавре и о своем желании ее посетить. Возражения не было. Но о пострижении своем в монашество тогда я не думал, может быть потому, что его не знал и не имел понятия о монастырской жизни.
Тогда я вспомнил о Жировицком монастыре, который находился в Слонимском уезде, приблизительно в 60-ти километрах от моей Завитой. С древнейших времен в этом монастыре пребывала святая чудотворная икона Богоматери, названная Жировицкой. Она славилась многими чудесами исцеления больных. Помню с детства, как по дороге мимо нашего дома проходили толпами богомольцы, паломничая в этот монастырь. Бывала в нем и моя мать родная. Захотелось и мне посетить Жировицкий монастырь и помолиться пред его чудотворной иконой. Желание свое я осуществил, отправляясь домой на пасхальные каникулы. Для этого специально приехал поездом в гор. Слоним и оттуда 10 километров прошел пешком по весенней грязи. Побывал в монастыре, осмотрел его, помолился у иконы Богоматери и пешком же возвратился к поезду в Слоним. Красота и величие монастыря произвели на меня сильное впечатление. В паломничестве в святую обитель целый день я ничего не ел и не пил. Об этом даже и не думал, очарованный увиденным и пережитым.
По окончании академического года в университете, я уехал в Почаевскую Лавру на Волыни. Это была моя мечта, и ее я осуществлял.
Настоятелем Почаевской Лавры был митрополит Варшавский и всей Польши Дионисий, а наместником Лавры состоял архимандрит Дамаскин (Малюта), талантливый и одаренный проповедник и священнослужитель в иночестве.
С отцом наместником Лавры архим. Дамаскином мое знакомство произошло при особых обстоятельствах. Однажды он пригласил меня к себе на завтрак, когда я стоял в соборе на утрени. При встрече с ним в его покоях он сказал мне: “Я давно хотел познакомиться с вами, да был занят и не мог,” а в действительности он издали наблюдал за мною и за моим поведением. После завтрака предложил мне ежедневно приходить к нему на чай после утрени. Один раз я пришел, но когда его келейник угостил меня чаем в келейной, я обиделся и больше не пошел, хотя я жил тогда без завтраков и ужинов, довольствуясь обедами. Прошло после этого несколько дней как он снова пригласил меня на завтрак, будучи в соборе на утрени. Я пришел к нему. За завтраком, упрекнув меня за то, что не приходил к его келейнику на чай утром, предложил мне произнести проповедь в праздник Преображения Господня в Пещерной церкви за ранней литургией к богомольцам. Я решительно пытался отказаться, но безуспешно. Он настаивал и убеждал меня не отказываться. Я вынужден был согласиться. Первый раз в жизни выступать с проповедью в церкви к народу! Я волновался до отчаяния, боялся выступать. Опыта ещё не имел в этом искусстве и проповеди не написал, чтобы выучить ее. В назначенное время в алтаре облачили меня в стихарь. С большим волнением я вышел на церковный амвон, но не растерялся, начал свою импровизированную проповедь. Как долго я говорил не знаю, но лишь только окончил, поспешно снял стихарь и вышел из алтаря, чувствуя себя неловко. Затворился в своей комнате в гостинице и стеснялся встречаться с друзьями монахами. Мне казалось, что я оскандалился.
Назавтра позвал меня к себе через своего келейника о. наместник. С большим смущением я шел к нему, как провинившийся мальчишка к родному отцу. Сверх ожидания он принял меня ласково и поблагодарил за проповедь, ссылаясь на хорошие отзывы монахов, слышавших меня. Угостил меня чаем с закусками: и подарил большой свой портрет с надписью. “Студенту богословского факультета Варшавского университета Антону Мартосу на память о первой произнесенной им проповеди в Почаевской Свято-Успенский Лавре в праздник Преображения Господня 6/19 августа 1927 года. Архимандрит Дамаскин, Наместник Лавры.”
Архим. Дамаскин, ободрил меня похвалою и собственным портретом, предложил мне сказать проповедь в праздник Успения Божией Матери 15/28 августа. Опять я пытался уклониться от этого послушания, но о. наместник настоял на своем. Из-за послушания я согласился. Он дал мне книгу проповедей, не помню, какого проповедника. К этой проповеди я подготовился и, по указанию о. наместника, произнес ее в Больничной церкви за ранней литургией. На этом моя “проповедническая деятельность” в Лавре закончилась. Наступил уже сентябрь месяц, и вскоре я уехал в Варшаву к началу академического года в университете. Тогда я был молодым светским студентом, поэтому мои первые проповеди в Почаевской Лавре были как бы пророческими, предсказывавшими мое духовное иноческое призвание. Проводя лето в святой Лавре, я еще не знал и не думал, что вскоре приму монашество.
Господь Бог звал меня в Почаевскую Лавру на подвиг иноческого жития. Это случилось таким образом.
В день разъезда студентов случайно я встретил в коридоре нашего интерната наместника Почаевской Лавры, архим. Дамаскина, который числился студентом богословского факультета и приехал сдавать свои университетские зачёты. Встретив маня, спросил:
— Ты куда едешь на каникулы?
— Домой, — ответил я.
— Студенты Нарков и Озеров едут в Лавру принимать монашество. Присоединяйся к ним и будешь третьим.” Сказал он меня. Я смутился неожиданным предложением, растерялся, пробормотав:
— А разве мне можно?
— Почему нельзя? Пиши прошение на имя Митрополита, который здесь в интернате, но поспеши, потому что он собирается уезжать из интерната в Митрополию. Я отнесу твое прошение и подам ему, — сказал мне о. архимандрит.
Без малейшего колебания и замедления я зашел в свою комнату и написал краткое прошение с просьбою благословить меня на принятие монашества. Написав, отнес о. архимандриту, а он отнес Митрополиту. Через несколько минут он вышел из кабинета Митрополита сияющий и сказал мне:
— Владыка Митрополит благословил. С Богом! Отправляйся в Лавру, — при этом благословил меня.
Решив свою судьбу таким образом, я почувствовал радость и легкость на душе. Мне казалось, что я нашел то, что искал тайно для себя самого.
На следующий день ночью три студента богословского факультета: Владимир Нарков — 3-его курса, Антон Мартос — 2-го курса и Николай Озеров — 1-го курса — мчались курьерским поездом из Варшавы в гор. Кременец на Волыни, следуя по пути в Почаевскую Лавру. Зима была суровая: бушевала вьюга, трещал лютый мороз, а в купе 3-го класса было тепло и душно. Пассажиры дремали, сидя на жестких деревянных сиденьях. Зимняя ночь — длинная и утомительная.
На станцию “Кременец” прибыли ранним утром. Уже начался день. Отсюда предстояло нам ехать на санях 25 километров. По дешевке мы наняли крестьянина с худой лошадкой, запряженной в простые сани без сидения. По дороге он завез нас в деревню в свою хату, велел своей жене накормить нас горячим, устроил сидения в санях и отправились в путь. Мы были одеты по-студенчески легко: в осенние пальто и ничего тёплого на себе. Ехали весь день и наступила ночь. Святые Ворота Лавры уже были заперты для чужих. Заночевали в Лаврской гостинице с нетоплеными комнатами. Двери предоставленной нам комнаты выходили на улицу и под ними лежали кучи снега и льда. Заведующий гостиницей, милый старик игумен Валентин, сочувственно сказал: “Ночуйте здесь. Эта комната теплее, потому что другие еще холоднее.” Хуже всего было то, что мы были голодны, очень хотелось кушать, а рестораны уже были закрыты. Так мы и проспали всю ночь в голоде и холоде. Закалялись на иноческий подвиг. Молодость брала своё. Старшим из нас был Озеров, окончивший Пажеский корпус, сын губернатора, раненый в Добровольческой армии во время войны с большевиками. Он больше страдал от холода, чем я или мой товарищ Нарко. Но мы не простудились, даже насморка не получили, и мои больные легкие выдержали. Господь нас укреплял.
Утром нас устроили в монастырском корпусе и дали келию с двухметровой толщиной стен и со сводами. Келия была не отоплена, холодная. Указали нам дрова, сырые в снегу, но они не горели, а сухих для растопки не было. Так мы и жили в нетопленой келии.
Монастырская пища была скудной, постной: щи да гречневая каша без постного масла. Рождественский или Филиппов пост строго соблюдался братией монастыря. Желудки наши от непривычной пищи бунтовали, но вскоре успокоились и довольствовались монастырской.
Тяжело было вставать утром в 4 часа на полунощницу и утреню, но мы вставали и по холодным коридорам спешили в церковь и там молились и мерзли в нетопленой Пещерной церкви. И так ежедневно. Молились также за литургией. Ожидали пострига в монашество.
Отец наместник Лавры назначил каждому из нас старца, отличавшегося подвижнической жизнью. Моим старцем был иеромонах Аполлос. Старцы приготовляли нас к иночеству. В монастырской портняжной мастерской спешно шили нам рясы и все монашеские одеяния. Когда это было готово, о. наместник объявил нам, что за три дня до праздника Рождества Христова состоится наш постриг. Нас интересовало, какое имя каждому из нас дадут при постриге, но о. наместник скрывал это.
Наступил День пострига. Рано утром старцы повели нас в Пещерную церковь, где мы поклонились мощам преподобного Иова Почаевского. На его раке (гробнице) ночевали наши одеяния. Мы молились пред мощами святого, прося его помощи в иноческом подвиге. После этого исповедовались в своих грехах за всю жизнь у своих старцев.
После чтения часов до литургии поставили нас за ширмой в притворе Пещерной церкви. Здесь мы сняли обычные свои одежды и на голое тело надели власяницы: длинные жесткие рубашки, как железные вериги. Каждый что-то думал, переживал в этот момент. У меня мысли улетели, как испуганные птицы. На Малом входе литургии клиросная братия запела стихиру богослужения недели о Блудном сыне: “объятие Отча.” Пели протяжно и торжественно, медленно двигаясь со свечами в руках в полумраке огромного храма в длинных черных мантиях в ряд по два человека, направляясь к нам. Старцы накрыли нас своими мантиями и согбенными со сложенными на крест на груди руками повели к алтарю вслед за певшей братией. На амвоне пред открытыми Царскими вратами мы пали ниц с распростертыми на крест руками и лежали так несколько минут пока отец наместник, архимандрит Дамаскин, не коснулся каждого из нас своею рукою в знак, что мы должны встать на ноги. Своим музыкальным баритоном он громко и строго спросил:
— "Что пришел еси, брате, припадая ко святому жертвеннику и ко святей дружине сей?"
Начался трогательный и длинный чин пострижения в монахи. Рассказывали, что некоторые из богомольцев плакали. Постригавшиеся получили новые имена, которыми назвал о. наместник, произнося слова:
"Брат наш, имя рек, постригает власы главы своея в знамение отрицания мира, и всех яже в мире, и во отвержение своея воли и всех плотских похотей, во имя Отца и Сына и Святаго Духа: рцем о нем все, Господи, помилуй.” Братия поет трижды “Господи, помилуй.”
Облаченные во все монашеские одеяния, с горящими свечами в руках и крестами мы стояли на клиросе во время литургии после пострига, как ангелы во плоти. После пения Запричастна мы приступили к Святой чаше и причастились Святых Тела и Крови Христовых. По окончании литургии отец наместник поздравил нас и произнес замечательную речь в наставление нам.
Из церкви отвели нас в другую церковь в затвор, где мы и пробыли три дня и три ночи. На третий день нас вывели из затвора и разрешили нам быть свободными. Был праздник Рождества Христова.
По благословению митрополита Варшавского Дионисия я был рукоположен во иеродиакона епископом Гродненским Алексием 29 января 1928 года в Варшавско-Марие-Магдалинском кафедральном соборе. Резолюцией того же митрополита я был назначен на должность третьего диакона при том же соборе. Природой я был обижен тем, что не обладал музыкальным голосом и хорошим слухом, что стесняло меня в священнослужении. Регент митрополичьего соборного хора был недоволен мною.
На пасхальные студенческие каникулы я отправился в Почаевскую Лавру. Там я прошел отличную богослужебную практику. Сослужение иеромонахам в лаврских соборах было для меня хорошей школой. В Лавре строго соблюдался богослужебный устав и малейшая ошибка была недопустима. Необходимо было серьезно готовиться к Богослужению и быть очень внимательным во время её совершения. Особенно сильно я переживал во время воскресных и Страстной недели Богослужений, которые совершались с особенной торжественностью. Стоя в сонме монастырских священнослужителей: архимандритов, игуменов, иеромонахов и иеродиаконов с множеством прислужников во время Богослужения, мне казалось, что нахожусь на небе и стою среди ангелов и небожителей. Мощное пение церковного светского хора высоко на хорах и монашеского на клиросе наполняло звуками огромный Свято-Успенский собор. На меня, молодого инока, все это производило потрясающее впечатление. От умиления и восторга невольно текли слезы из глаз. Поймет это только тот, кто сам пережил такие священные моменты.
На летние каникулы с разрешения о. наместника Лавры я поехал домой в деревню. Чувствовал себя там хорошо, как дома. Все мои старые друзья и знакомые в Завитой были ласковы и почтительны ко мне.
Расставался я с родным домом, со всеми местами и дорожками, по которым я ходил, со слезами. Душа чувствовала, что последний раз я вижу их. Так и не пришлось мне побывать еще раз на родине. Прошло уже после того 50 лет, целых полвека, а все эти места стоят у меня пред глазами, как наяву в полной своей красе и привлекательности.
В вагоне железной дороги по пути в Почаевскую Лавру из Завитой я сильно простудился и заболел. Простуда бросилась на легкие и возобновила мой застарелый туберкулез. Болезнь принимала острую форму. Медицинское лечение не помогало. Я был в смятении. Однажды, стоя в Свято-Успенском соборе Лавры на вечерне в седмичный день, когда богомольцев не было, я глядел на чудотворную икону Почаевскую и горячо молился Пресвятой Богородице, прося Ее исцеления от моей болезни. Я молился и плакал, слёзы бежали из моих глаз. Заметил это мой старец и пытался меня успокоить, но это не помогало, а еще больше расстраивало меня. Но эти слезы были благодатные, они вызвали милость Божией Матери. С того момента я начал поправляться и выздоровел, прошли десятки лет и болезнь не возобновлялась, только застарелые рубцы на обоих легких показывает бывшую чахотку у меня. Моим Небесным Врачом была Божия Матерь.