Архиепископ Афанасий (Мартос): автобиография (часть 2)
Архиепископ Афанасий (Мартос Антон Викентьевич) (1904 - 1983)
3 ноября исполнится 31 год со дня кончины владыки Афанасия. Статья написана по автобиографической книге. “На ниве Христовой”(Часть 2)
В конце марта следующего года меня рукоположили во иеромонахи. Рукоположение совершил в Варшавском соборе епископ Кременецкий Симон (Ивановский), любимый и почитаемый всеми архипастырь.
Отслужив седмицу после рукоположения во иеромонаха, я получил командировку в село Кодень на Подлясьи, где не было ни священника, ни церкви, но были в большом числе прихожане, лишенные духовного утешения. Село большое с большим числом православного населения. До Первой мировой войны в этом селе были две церкви: одна новая, красивая, каменная, а другая старинная с 17 века. Во время войны обе эти церкви забрали поляки католики и переделали их на свои храмы — костёлы. Православные лишились своих церквей и не имели где Богу молиться. К праздникам Святой Пасхи митрополит Дионисий послал меня сюда для совершения Богослужений в Страстные и Пасхальные дни. Свое служение я начал с Великого четверга. Служил в маленькой часовне посреди села. Часовня была настолько мала, что я один мог поместиться в ней, а народ стоял вокруг на дворе под открытым небом. Дождя не было, но стояла сырая и холодная погода ранней весны. Богомольцы в большом числе теснились вокруг часовни. Кроме ежедневных Богослужений утром и вечером, я исполнял требы: исповедовал, посещал больных, освящал пасхи, куличи и яйца в деревнях, куда возили меня на телеге по непролазной грязи, мокрой земле после растаявшего снега. Уставал я сильно, к тому же с питанием было плохо: не было времени поесть строго постной еды. В пасхальную ночь в начале литургии я заболел, закружилась у меня голова, и я еле держался на ногах. Массово собравшийся православный народ на пасхальное служение заметил это и встревожился. Я горячо просил Бога укрепить меня для служения ради народа, который собрался на торжество веры и молитвы. Господь укрепил меня. Литургию я закончил благополучно и сказал проповедь. Народ с радостью христосовался со мною и расходился по домам.
На Светлой седмице я уехал из Кодня в Варшаву. Православные коденцы просили меня приехать к ним на Троицу. Я обещал. Почти всем селом они провожали меня до реки Буга, через который я переправился на пароме к станции железной дороги. К празднику Пятидесятницы я снова приехал в Кодень. На этот раз вынужден был совершать Богослужения на кладбище за селом, потому что польская полиция запретила мне совершать Богослужение в часовне в селе. На кладбище, среди могил, устроили мне из зеленых веток шалаш вроде алтаря, в котором я служил, а народ стоял вокруг него под открытым небом. Был жаркий и ветреный день. Свечи гасли и трудно было их сохранить. Я использовал это обстоятельство для своей пламенной проповеди. Это была последняя моя поездка в Кодень, но она оставила глубокий след в моей душе. Моя первая пастырская служба в Кодене была большим вкладом в мою пастырскую деятельность в дальнейшем.
Благодатное. Такое название имела небольшая русская колония в 50-ти километрах от Варшавы. Население вокруг этой колонии было польское и католическое. Русские колонисты были выходцами из Центральной России старообрядцами, принявшими единоверие с Православной Церковью. Митрополит Дионисий назначил меня сюда исполнять пастырские обязанности. Здесь я не жил постоянно, а только приезжал из Варшавы на воскресные и праздничные дни для совершения Богослужений. Церковь в Благодатном небольшая, но уютная с иконостасом в старообрядческом стиле. Пели и читали на мотивы старообрядческие — протяжно. Богослужебные книги были старообрядческие. Здесь я хорошо познакомился со старообрядческими обычаями и порядками. В 20-ти и 15-ти километрах отсюда находились еще две русские колонии: Ивановка и Скобелевка. В них русского населения было еще меньше, но они принадлежали в церковно-приходском отношении к Благодатному. Церквей там не было. Я обслуживал и эти две колонии. Бывал в них редко, лишь в году один раз, главным образам в Великом Посту. Совершал там Богослужения, но ездил с псаломщиком.
После Благодатного я получил назначение на должность настоятеля Свято-Петропавловской церкви в городе Воломине и обслуживания общины при этой церкви. Церковь здесь помещалась на чердаке в доме русского и православного жителя Михальчонка, белоруса из Виленщины. Небольшая община и небольшая церковь радовали меня во многих отношениях: своим благочестием прихожан и убранством маленькой церкви, а также прекрасным хором, которым управлял церковный староста Лука Ржевский. Город находился в 30-ти километрах от Варшавы. Сюда я приезжал всякий раз для совершения Богослужения вечером и утром литургии.
В бытность мою настоятелем церкви в Воломине произошел следующий случай. Меня позвали к тяжело больному чахоткой горла. Он был оперным певцом, но и глубоко верующим и исповедовался со слезами. После принятия Святых Христовых Тайн он сказал мне со слезами: “Батюшка! Я не хочу умирать! Я хочу увидеть еще родину Россию свободной от большевиков.” Я утешал его, как мог, но горячо молился о нем ежедневно. Прошло некоторое время. Больше я уже не бывал в Воломине. Я встретил церковного старосту Воломинской церкви в Варшаве и спросил его об этом умиравшем певце. Получил ответ, что после исповеди и Святого Причастия он начал поправляться и теперь опять поет в опере. Я возблагодарил Господа за Его чудесную помощь, оказанную больному.
Летом мне было поручено заняться приведением в порядок Синодального архива. Указали, в чем должна состоять моя работа. Архив за много лет находился в беспорядке. Нужно было систематизировать, сделать опись всех дел и документов, а также дать краткое содержание их. Моим помощником был о. Игнатий (Озеров). Работа в архиве была сложная и нелегкая, а главное в значительной степени кропотливая. С большим интересом и охотой я принялся за эту работу. Заняла она много времени. Четыре месяца мы с о. Игнатием трудились с усердием и ежедневно. Дел архива было много и разнообразного содержания.
Занимаясь в архиве, я познакомился с деятельностью Священного Синода Православной Церкви в Польше. Там находилась вся переписка по делу проведения автокефалии этой Церкви. Были копии писем к Московскому патриарху Тихону по этому делу и ответы патриарха еще в годы 1923-1924. Некоторые из них помню и ныне. Я не собирался тогда писать истории автокефалии, потому не собирал соответствующих документов. Помню, что патриарх Тихон предоставил автономию Церкви в Польше и возвел в сан митрополита, архиепископа Георгия (Ярошевского) указом 30 января 1922 года. Архимандрит Смарагд Латышенко, бывший ректор Волынской духовной семинарии, убил его выстрелом из револьвера 8 Февраля 1923 года за проведение автокефалии Церкви. После его кончины был избран на митрополичью кафедру в Польше архиепископ Волынский Дионисий (Валединский).
В половине декабря следующего года я получил назначение на должность наместника Яблочинского Свято-Онуфриевского мужского монастыря возле реки Буг на Подлясьи, а также заведующего приютом для престарелого духовенства в этом монастыре. Монастырь небольшой, но известный своим историческим прошлым. Во времена унии в нем жил Холмский православный епископ. Издавна в нем славилась чудотворная икона преподобного Онуфрия Великого, найденная в 15 веке на берегу реки Буга, где и построен был сей монастырь. Братии в монастыре числилось немного. Настоятелем состоял архимандрит Алексей (Осташевский), старик и просившийся на покой. С ним я уже познакомился летом, когда проводил свои каникулы в монастыре. Он не был много образованным, но старый монах с большим опытом в монашеской жизни. Было интересно его послушать.
Как старого знакомого, он принял меня ласково. Должность наместника в монастыре я получил после своего друга иеромонаха Филофея, которого перевели на другое место. Митрополит Дионисий послал его на два года в Константинополь для изучения греческого языка, где он учился в богословский школе на острове Халки. Монастырь летом утопал в зелени деревьев, окружавших его. Большинство деревьев была ольха. Кругом были заливные луга с маленькими прудами. Возле монастыря рос многовековой дуб, в дупле коего помещались три человека. Он был свидетелем большого периода монастырской жизни. Против монастыря на другом берегу реки Буга находилась станция Дубица железной дороги Брест-Холм. Через реку переправлялись паромом. До Первой мировой войны здесь был мост. Престольный праздник монастыря бывает 25/12 июня с.с., привлекающий много богомольцев. Ранней весной, когда льды на реке двигаются, вода поднимается и затопляет все луга вокруг монастыря. Тогда на месяц обитель бывает отрезана от внешнего мира и стоит среди деревьев и воды, как волшебный замок.
В монастыре я долго не оставался, только лишь 9 месяцев и был переведен в Турковичи на Холмщине. Жаль было расставаться с живописной и уютной обителью. Для нее за короткий срок я приобрел большее паникадило в храм, несколько серебряных риз, колокол, подсвечники к иконостасу; обновил иконостас в трапезной, привел в порядок монастырский сад, который был запущен. Яблоки из сада и все фруктовые деревья сдавали жиду Бидерману в аренду. Братия фруктами из монастырского сада не пользовалась. Вне ограды монастыря стояли две красивые часовни: Успенская и Сретенская. На престольный праздник в них совершали литургию для богомольцев. В 1934 году в монастыре была открыта Диаконско-псаломницкая школа с четырехлетним обучением. Из нее вышли священники, диаконы и псаломщики. Она существовала до войны 1939 года.
При получении наград у меня происходили недоразумения. Я их не хотел и считал, что священнослужители должны исполнять свои пастырские обязанности по совести и без наград. Духовно обслуживая свою паству, а также предстоя пред Святым престолом в церкви, они служат Богу и от Бога получают награды. Когда император Николай Первый установил награды орденами для духовенства, митрополит Московский Филарет заплакал и сказал: “Несчастье для Церкви!” В древности духовенство служило без наград.
Когда митрополит Дионисий наградил меня саном игумена, я уклонился от возведения в этот сан. По моему убеждению игуменство не награда, а должность в монастыре. Игумен — настоятель монастыря. Я же не был настоятелем монастыря. Однако мое упорство сломил епископ Савва словами в алтаре Варшавского кафедрального собора в присутствии духовенства: “Не хотите игуменства, а хотите архимандритство?” Это была мне неприятно, и чтобы не думали так, я принял сан игумена. Тогда же епископ в следующее воскресение возвел меня в игуменство.
К своему сану иеромонаха я привык и полюбил его. Мне не хотелось с ним расставаться. В это время награды раздавали духовенству направо и налево легко, часто без особенных заслуг. Старый протопресвитер Варшавского кафедрального собора однажды заметил громко: “Стало стыдно получать награды.” Награжденных было много, а их еще увеличивали. Эту высокую награду обесценили.
Меня не интересовал сан архимандрита. Его я и не хотел принимать, когда Митрополит в 1938 году наградил меня этим саном. Уговорил меня принять епископ Симон, которого я любил. В Варшаву я не хотел возвращаться, ибо знал, что во время войны там будет плохо, поехал в Почаевскую Лавру, как тихую пристань во время бури. Немецко-польская война началась 1-го сентября, 1939 года. Немецкая авиация и немецкие танки начали военные действия без объявления войны. В десять дней Польская армия была разбита, и немцы заняли страну. Варшава защищалась дольше, вследствие чего и сильно пострадала от бомбардировки. По радио передавали тревожные вести. Плакали родные, мужья или братья которых были взяты на войну. Со слезами просили о спасении перед чудотворным образам Богоматери Почаевской. Народная вера в помощь Царицы Небесной была сильной, и эта вера меня вдохновляла.
Не ожидали они, что их восточный сосед — Советский Союз ударит на Польшу и оккупирует ее восточные области: Галицию, Волынь, Полесье и всю Западную Белоруссию. Это случилось 17 сентября, когда тов. Молотов объявил по радио из Москвы, что “доблестная красная армия освобождает братьев украинцев и белорусов от ига польских панов и ксендзов.”
В деревнях находилась про советски настроенная деревенская молодежь. Для встречи красной армии она сооружала арки из зелени в конце своего села. Когда я проезжал из Почаева в Кременец, то по дороге видел эти арки. Увидев советскую власть своими глазами, эта молодежь вылечилась быстро от “красной болезни” и заболела в равной степени украинским национализмом. Так было и в Западной Белоруссии.
Меня лично интересовала религиозность красноармейцев. Когда-то я читал в русской эмигрантской прессе, что якобы маршал Тухачевский требовал прекратить антирелигиозную пропаганду среди красноармейцев, потому что среди них есть 70% верующих в Бога. Я искал этих верующих. Возможность была. Небольшими группами красноармейцы под руководством политруков приходили в Свято-Успенский собор Лавры, чтобы осмотреть его, увидеть его красоту и величие. Верующие входили тихонько, с благоговением, а неверующие стучали железными гвоздями в подошвах и смотрели по сторонам. Были и такие, которые незаметно отделялись от своей группы и совали в руку стоявшим богомольцам, со словами “Помолитесь,” записочку с именами. 70% верующих я не нашел, но 5% было.
Лавру навещали чины НКВД, делали обыски, искали оружия, радио, лазили по чердакам монастырских корпусов и таскали с собою наместника Лавры, архим. Пантелеимона. Это создавало тревожную обстановку и неуверенность в завтрашнем дне. Братия Лавры волновалась.
Приезжали также политруки агитаторы, которые созывали братию Лавры на галерею перед собором и объясняли достижения советской власти, превосходство сталинской конституции и проч. Старики монахи не ходили слушать. Я бывал на этих собраниях и слушал. При этом проделывали с монахами следующие приемы. Политрук задает вопрос монахам, довольны ли они приходом советской власти. Первые ряды кивают утвердительно головами. “Рукоплещите!” — командует политрук. Монахи рукоплещут, их снимают на кинопленку. Заставляли их поднимать руки за советскую власть и все это фотографировали. В Советском Союзе показывали в кино, как Почаевские монахи горою стоят за советскую власть, а в действительности же это было насилие над бедными, испуганными иноками.
Лавра имела большие фруктовые сады. Плоды еще не были собраны. Советская власть издала распоряжение, запрещающее братии Лавры собирать фрукты из своего сада. Я поехал с архим. Вениамином к военному комиссару в Кременец просить разрешить собрать фрукты. Там прошли мы в здание бывшего польского уездного староства, в котором помещался комиссар. После докладов он принял нас, но в нашей просьбе решительно отказал, заявив, что сады — народное добро и без согласия народа он не может дать разрешение. При этом напомнил войну 1920 года, когда воевали поляки с большевиками, что в Почаевской Лавре в то время стояли польские войска и обстреливали из орудий большевиков. Мы знали от старых монахов про этот случай. Мы объяснили ему, что польских солдат в Лавре тогда не было, а по монастырю стреляли из пушек советские войска. “ Сказывайте сказки,” — заявил он и прекратил с нами разговор. Мы вышли огорченные. Патрульный, стоявший у входа, спросил у нас: “В Лавре был монахом мой дядя, жив он?” При этом назвал его имя. Мы сказали, что умер. Оглядевшись кругом, добавил: “Помолитесь обо мне.”
По делу монастырских садов и имущества приехал в Почаев политрук и созвал сход крестьян в местечке. Было поздно осенью и надвигались сумерки. На сход прибыло немного людей. Из любопытства пошел и я туда. Политрук говорил много и долго, в своей речи коснулся и монастырей. — “Монахи — тунеядцы и вредители. В Советском Союзе их не принимают на службу из-за этого.” Вдруг из толпы собравшихся голос: “Это ваши, свои —тунеядцы и вредители, а вы на монахов сваливаете.” Публика вздрогнула и потихоньку начала расходиться. Политрук это заметил и окрикнул: “Поднимите руки, кто за отнятие от монахов имущества и земли!” — Голос из толпы : “Мы имеем свою землю и монастырской нам не надо.” Публика разошлась в темноте вечера. На следующий день в волостном управлении или сельсовете появилось сообщение: “Общим единогласным постановлением жителей Почаева от монастыря отнимаются все земли и сады.” Народ в этом участия не принимал. Жители Почаева возмущались.
Братия Лавры была глубоко тронута поведением жителей Почаева и поддержкой монастыря. Архим. Пантелеимон, наместник Лавры, посоветовавшись с архим. Вениамином и мною, решил поблагодарить почаевцев за это. В воскресные дни вечером приходило много почаевцев в церковь на акафист Божией Матери, который служили перед ее чудотворным образом Почаевским. В конце акафиста и молебна архим. Пантелеимон взошел на амвон и произнес приблизительно следующие слова: “Братья и сестры! С сего священного места, где пред нами сияет Cвятая Икона Божией Матери, приношу вам от своего имени и от имени братии Лавры глубокую благодарность за моральную поддержку в тяжелые дни.” При этом он сделал земной поклон народу. В церкви разразилось рыдание. Народ плакал, и плакала братия, плакал также я. Тяжело было на душе тогда у всех. Простые краткие слова, а вызвали всеобщее рыдание.
Торжественная всенощная под праздник Покрова Божией Матери. Я стоял на левом клиросе, смотрел на чудотворную икону и плакал, молясь Божией Матери. После всенощной я зашел к духовнику Лавры о. Кассиану, Афонскому монаху, за духовным утешением. Рассказал ему свое настроение. Смотрю, вместо утешения он сам плачет. На следующий день он покинул Лавру, тайно и выехал в г. Вильно. Слышно было позднее, что он через Литву и Германию уехал на Афон в Грецию.
Вскоре как я приехал в Варшаву, это было в половине ноября 1939 года, немецкое ГЕСТАПО (военная жандармерия) вызывало Митрополита на допросы. Поводом для этого были ябеды на него со стороны русских организаций, которые были недовольны им и его деятельностью, как главы Автокефальной Православной Церкви в Польше. Одной из таких организаций было “Братство Ревнителей Православия,” учрежденное наспех и возглавленное профессором богословского факультета, которого митрополит выписал из Болгарии и устроил на профессорскую кафедру. Об этом сказал мне сам этот профессор, за что я обиделся на него и прекратил с ним знакомство, хотя он был моим профессором. Человеческой подлости я не терпел. Русские эмигрантские круги в Варшаве действовали против митрополита Дионисия, желая иметь своим митрополитом Серафима Берлинского и Германского, немца, принадлежащего к Русской Церкви Заграницей. При помощи немецкого ГЕСТАПО они надеялись достигнуть своей цели.
Немцы искали и других поводов. После продолжительных допросов и мучений митрополита Дионисия посадили под домашний арест в его квартире, а келейника Игоря, студента богослова, назначили телохранителем и стражем. Этот постарался выслужиться немцам и строго держал своего митрополита. Впоследствии этот студент был рукоположен во священника митрополитом Берлинским Серафимом и мне рассказывал, что он так ненавидел митрополита Дионисия, что готов был своею рукою застрелить его. А этот же митрополит много помогал ему материально и считал его своим верным слугой. Как легко можно ошибаться в людях. Иерей Игорь очутился в США и служил там в Американской митрополии.
ГЕСТАПО, посадив митрополита Дионисия под домашний арест, предъявили ему условие: отречься от митрополичьей кафедры в Варшаве или отправиться в концентрационный лагерь в Дахау. Дахау — был самый мучительный лагерь. Редко кто выходил живым оттуда. Митрополит предпочел отказаться от своей Митрополии и передать ее Серафиму (Лядэ). За это немцы разрешали ему поселиться на своей даче в Отвоцке, как частному лицу. Свой отказ м. Дионисий написал письменно и передал ГЕСТАПО. Русские эмигрантские круги в Варшаве торжествовали свою победу — добились своего. Немцы освободили митр. Дионисия из-под ареста и велели ему немедленно выехать в Отвоцк (дачный город в 30-ти километрах от Варшавы). Келейник его Игорь куда-то сбежал.
Отъезд Митрополита Дионисия произошел в трогательной обстановке. В сопровождении иподиаконов в облачении он вошел в Пещерную церковь кафедрального собора без славы и мантии и направился в алтарь. Там молился некоторое время. Митрополичий хор пел ирмосы Великой субботы: “Волною морскою.” Пели тихо и торжественно. Митрополит вышел из алтаря и начал благословлять подводивших к нему за благословением. Многие плакали. В церкви собралось несколько десятков прихожан, хористы, духовенство. Благословив всех, Митрополит тихо вышел из церкви в сопровождении иподиаконов. Сел в свой автомобиль, и его верный шофер поляк увез его в Отвоцк. Все почувствовали себя сиротами.
Вскоре, после отъезда митр. Дионисия, ГЕСТАПО арестовало секретаря его С. П. Юденко и правителя дел Синода Рошицкого. Обоих увезли в концлагерь в Дахау, где они и погибли. Секретарь духовной консистории скрылся в Яблочинском монастыре. Отсюда он перешел нелегально границу на советскую сторону и поселился у своих друзей в Кременце. С ним был вместе помощ ник митрополита по кафедре пастырского богословия в университете. Последний возвратился в Варшаву по окончании войны и занимал должность в коммунистическом министерстве по вероисповедным делам. Умело приспособился.
Турковичи были последним пунктом моей пастырской службы не только на Холмщине, но и в Православной Автокефальной Церкви в Польше. Назначали меня на служение в разные места и на разные должности, но Турковичи я полюбил, потому что там страдал.
В Автокефальной Православной Церкви в Польше я родился духовно, стал ее священнослужителем, служил в ней ревностно по совести и получал награды и отличия. Она была моею духовною матерью, воспитавшей меня в мужа совершенна. Поэтому посвящаю ей несколько строк моего писания.
Эта Церковь начала свое существование после Первой мировой войны в пределах новообразовавшегося независимого Польского государства. Организатором и первым митрополитом ее был бывший архиепископ Минский и Туровский Георгий (Ярошевский), академик, бывший ректор Санкт-Петербургской духовной академии. Его убил из револьвера архимандрит, академик, ректор духовной семинарии Смарагд (Латышенко) 8 февраля 1923 года. На его место был избран Синодом архиепископ Волынский и Кременецкий Дионисий (Валединский). Этот митрополит завершил организацию Церкви и получил автокефалию от Константинопольского патриарха 13 ноября 1924 года. С того времени Православная Церковь в Польше была автокефальной. Митрополит Варшавский и всей Польши носил титул “Блаженнейший.”
Всенародная перепись населения в Польше, произведенная в 1931 году, указывала на 3.789.000 душ православного населения. Принимая во внимание натуральный рост и недобросовестные махинации переписчиков к началу 1939 года всего православного населения было 5.000.000 человек обоего пола. Приходских и приписных церквей насчитывалось более двух тысяч во всех епархиях, не считая центральных областей Польши, где почти все православные храмы были отняты польскими властями и переделаны на католические костелы или разрушены. На Холмщине было разрушено 113 церквей в июне 1938 года. Таким образом всех церквей в Польше вместе с отобранными и разрушенными около 2.500.
Из Туркович мне предстояло ехать через Варшаву в город Минск, столицу Белоруссии, где создавался церковный центр и находились митрополит Минский и всей Белоруссии Пантелеимон (Рожновский), переселившийся из Жировицкого монастыря, и его викарий епископ Слуцкий Филофей, мой брат по монашескому постригу, недавно хиротонисанный во епископа Слуцкого, прибывший из Варшавы, где он служил постоянно. В сущности он и ожидал меня в Минске. Туда я и должен был ехать.
При въезде в Минск с ужасом мы увидели висевших на столбах людей, которых повесили немцы за шпионаж. По нашей просьбе шофер немец отвез нас в резиденцию митрополита и еп. Филофея. По-видимому, он знал адрес ибо без всякого вопроса доставил нас на место. Владыки жили в зданиях бывшего женского монастыря в центре города. У них остановились и мы. Капитально отремонтированная монастырская церковь служила для наших владык кафедральным собором. При коммунистической власти в ней помещался спортивный клуб. Купола были разрушены.
В Минске все меня интересовало. Я прибыл в запретную страну, которая для нас всех на западе была как бы сказочной страной, откуда никто к нам не мог добраться. Над всеми висел Дамоклов меч, но этим Дамокловым мечом был товарищ Сталин и его коммунистическая диктатура. Но и после его смерти мало что изменилось к лучшему. Я сразу же заметил разницу в одежде жителей под советской властью, их серые и запуганные лица, паническую боязнь в разговоре с другими, оглядывание по сторонам, как бы кто не подслушал, а в общем приветливые, ласковые и симпатичные, к которым сразу же чувствуешь расположение и сочувствие.
Восстановление разрушенной большевиками церковной жизни происходило медленно. Были разные причины тому. Прежде всего не хватало духовенства. В Минске в открытых Церквах служили священники, приехавшие из Виленщины, бывшей под польской властью. В советской Белоруссии всё духовенство было уничтожено. Постаралась в этом коммунистическая советская власть. Необходимо было искать кандидатов и рукополагать их в священный сан, но таковых было мало, да и те были богословски необразованными и ничего не понимали в церковной службе. Еп. Филофей рукополагал и таковых. Как эти священники совершали Богослужение и как пастырствовали, знал один Бог. Верующие молчали и не жаловались, будучи рады и таким.
Вся эта печальная картина представилась мне во всей своей наготе и нищете. Миссионерствовать в таких условиях было трудно. Ко всему прочему вмешивались в церковные дела белорусские активисты, люди не религиозные, а может быть и безбожники. Они пытались навязывать свою волю епископам в Минске. Эти же активисты втягивали и немецкие власти в церковные дела своими ябедами.
Благодаря всяким интригам, митрополит Пантелеимон был отстранен немцами от управления епархией и Митрополией.
Митрополит Пантелеимон, проживавший долгое время в Жировицком монастыре, получил от немецких властей разрешение на возглавление Православной Церкви в Белоруссии по ходатайству его друга епископа Венедикта (Бобковского) и на основании представления начальника Минского округа Радыслава Островского, впоследствии президента Белорусской Центральной Рады (вроде премьер министра) под немецкой оккупационной властью. Немецкий генерал комиссар Белоруссии ген. Кубэ (убитый партизанской прислугой), выдавая документ о признании митрополита Пантелеимона возглавителем Православной Церкви в Белоруссии, поставил свои условия:
считать Белорусскую Православную Церковь автокефальной и национальной и что таково должно быть ее наименование,
подчиняться ни Москве, ни Варшаве, ни Берлину в церковном отношении,
пользоваться белорусским языком в церковном управлении, проповеди и преподавании Закона Божия в школах,
составить статус для этой Церкви.
Немецкий документ об этом признании и этих условиях дан в начале октября 1941 года, когда немецкая армия пожинала плоды своих побед на всех фронтах, как на западе, так и на востоке.
Назавтра же устроили формальное заседание Собора Епископов, а меня пригласили быть секретарем. Заседания начались 3 марта 1942 года на второй неделе великого поста. Утвердили без поправок составленный мною статут Церкви, а затем приступили к назначению на епископские кафедры епископов, коих по статуту насчитывалось шесть: Витебско-Полоцкая, Гродненско-Белостокская, Минско-Вилейская, Могилевско-Мстиславская, Новогрудско-Барановичская и Смоленско-Брянская, впоследствии открыли Гомельско-Мозырскую. Из них пять епархий древние, исторические, а две новые, хотя Новогрудская была древней митрополичьей.
Постановили назначить на Минскую кафедру митрополита Пантелеимона и считать эту кафедру митрополичьей, на Могилевскую — епископа Филофея, на Гродненскую епископа Венедикта, на Смоленскую — вдового протоиерея Симеона Севбо с пострижением в монашество и хиротонией в сан епископа, на Новогрудскую — епископа Вениамина, который в то время занимал Полтавскую кафедру на Украине, на Витебскую — архимандрита Афанасия с хиротонией епископа.
Протокол заседания Собора я записывал, но относительно себя я запротестовал. Последовали уговоры, убеждения и проч. Я упорствовал, мотивируя тем, что намерен возвратиться в Варшаву. Без моего согласия назначили мою хиротонию в ближайшее воскресение — в неделю крестопоклонную, 8 марта по нов. стилю. Сообщили о хиротонии немецким властям и объявили в местной белорусской газете для общего сведения. Об этом я ничего не знал. Получилось по пословице: “Без меня, меня ... хиротонисали.”
Мое упорство было сломлено в субботу накануне назначенной хиротонии. Перекрестившись и отдавшись воле Божией, я сказал владыкам: “Не моя, Господи, а Твоя воля да будет!” Мое долго продолжавшееся несогласие на хиротонию заставило владык совершить чин наречения в день рукоположения на часах. Нарекли меня епископом для города Витебска. Вслед за наречением во время литургии на Малом входе хиротонисали меня во епископа. Так как моя хиротония совпала с неделей крестопоклонной, то усмотрел я в том предзнаменование об ожидавших меня страданиях во время моего архипастырского служения, о чем я и указал в своем слове при наречении. Это осуществилось.
В тот же день вечером советские аэропланы впервые бомбили Минск. Несколько бомб разорвалось возле митрополичьего собора и архиерейской резиденции. Таким образом советы приветствовали мою епископскую хиротонию. После этого больше не бомбардировали города.
Витебско-Полоцкая епархия, на которую меня назначили и хиротонисали, искони называлась Полоцкой и была самой древней, основанной в 992 году. До 1918 года, т.е. до коммунистической революции в России, в епархии насчитывалось 514 церквей и 235 часовен, а также 6 мужских и женских монастырей. После 1918 года огромное большинство этих храмов было разрушено безбожниками и переделано на театры или склады. Такое же опустение было произведено и в других епархиях Советской Белоруссии. В Минске, Витебске и Могилеве кафедральные соборы были разрушены, закрыты также и монастыри. Мне предстояло наново все разрушенное восстанавливать, а также крестить некрещеных, а их были тысячи. Нужны бы священники, а кандидатов для священства не было. Нужно было их искать, а также духовно и богословски приготовлять.
На Соборе епископы назначили меня временно управляющим Ногрудско-Барановичской епархией до предполагавшегося приезда епископа Вениамина. Эта епархия состояла из старых организованных приходов, сохранившихся со старых времен благодаря тому, что находились в границах Польского государства до сентября 1939 года. Епархия была учреждена белорусскими епископами в марте 1942 года. До этого территория ее входила частично в Гродненскую и частично в Виленскую, а также в Полесскую епархии.
Резиденция для епископа Новогрудской епархии была в Жировицком монастыре. Сюда я и приехал перед Пасхой. По пути из Минска вместе с архиеп. Филофеем я заехал в Варшаву, забрал свои вещи в Турковичах, где застал архимандрита Митрофона на своем месте, и направился в Жировицы. Интересно и страшно было ехать в санях через дремучий лес из Ивацевич в монастырь. В лесу встречал я советских партизан, но не трогали меня и моего возницу. Страстные дни перед Пасхой и светлую седмицу я служил в монастырском Свято-Успенском величественном соборе, где находилась в иконостасе возле царских врат Жировицкая чудотворная икона Божией Матери, перед Которой благоговели в историческое время польские короли и запрещали жидам селиться в местечке Жировици.
Циркулярно из монастыря я известил духовенство епархии о своем назначении и прибытии в монастырь. Ближайшие о.о. благочинные приезжали представляться мне. Меня никогда не видели и не знали в епархии. По этой причине происходили недоразумения, когда приезжавшие благочинные принимали моего секретаря свящ. П. Кирик,; безбородого, за епископа и просили его благословения. Ошибка быстро выяснялась, производя конфуз у обоих.
Монастырь имел мало братии, но Богослужения совершались ежедневно утром и вечером. Я чувствовал себя хорошо в монастырской обстановке. Во все воскресные и праздничные дни я совершал Богослужения в соборе при переполненном храме. Не пропускал Богослужения без проповеди. Проповедовал на белорусском языке. Первое время мне нелегко было переключаться с украинского языка в Турковичах на белорусский, хотя последний был моим родным языком с детства. Но вскоре это наладилось.
Моя тихая монастырская жизнь нарушилась, когда в окрестностях монастыря появились советские партизаны, начали нападать ночью на деревни. Особенно положение осложнилось в монастыре, когда из Жировиц выехал в Слоним полицейский отряд и оставил беззащитным монастырь. Несколько ночей я провел на чердаке монастырского собора, боясь партизан, но вскоре вынужден был переселиться в город Слоним (10 километров от Жировиц). Большие отряды полиции и немецкой жандармерии охраняли этот город. Мне предоставили помещение в старой и грязной гостинице. Большой собор в Слониме был разрушен во время немецко-советских боев, а наши Богослужения совершались в католическом храме, переделанном в церковь. Странно было видеть в православием храме огромные статуи католических святых высоко на карнизах, но мы не обращали на это внимания. Я служил в воскресные дни и в праздники в этом храме. В нем Богослужения бывали ежедневно ради меня.
Мне пришлось остановиться на устройстве резиденции в гор. Новогрудке, историческом церковном центре, где в течение около двухсот лет находилась кафедра Литовских митрополитов. После подготовительных работ и произведенного ремонта церковного дома в Новогрудке я переехал из Слонима в этот город. Большой двухэтажный дом, бывший монастырь, находился при Свято-Николаевском соборе, который и стал моим кафедральным храмом. Здесь я организовал духовную консисторию из местного духовенства и открыл псаломщицко-пастырские курсы для подготовки церковнослужителей. Проектировал открыть духовную семинарию и подготовил программу для обучения, но немецкие власти не дали разрешения.
Действия советских партизан усиливались. В их руках находились многие деревни и леса Новогрудчины и Слонимщины. Налибоцкая пуща стала их как бы резиденцией. Оттуда они делали свои операции. Железные дороги минировали, грабили священников, некоторых убивали, наводили террор. В течение короткого времени они убили 15 хороших пастырей. Причины убийства не выяснены. Епархия от них страдала. Страдал и я, переживая все бедствия духовенства, особенно на селах. Ко мне приезжали священники в лаптях, потому что партизаны забирали у них сапоги. Сельские приходы я не мог посещать, но служил в городах: Новогрудке, Барановичах, Новоельне, Столицах, посетил Новый и Старый Свержень, служил в гор. Несвиже, своем родном городе в праздник Рождества Богородицы, день своего рождения. Другие местности было рискованно для жизни посетить архипастырским визитом. Было грозное и тяжелое время.
В это время немецкие гэбитскоммиссары в городах Новогрудке и Барановичах пытались использовать меня для своих целей. Барановичский комиссар предлагал мне служить по новому календарю, переносить все праздники с седмичных дней на воскресенья, возносить имя Гитлера за Богослужениями, посещать приходы и проповедовать, что немцы не отступают, а сокращают фронт по стратегическим соображениям. Все эти предложения я решительно отверг с риском для своей свободы. Бог хранил и сошло без трагедии. Новогрудский гэбитскомиссар требовал от меня моей подписи на его воззвании к партизанам сдаваться в плен с оружием, за что будут помилованы, и раздавать эти воззвания в церкви, предварительно прочитавши их с церковного амвона. И это предложение я отверг, не желая себя и духовенство подвергать опасности. Новогрудский гэбиттскомисар оказался хорошим человеком, который спас мою жизнь, о чем скажу ниже.
В марте 1944 года в Новогрудок приехали донские и кубанские казаки со своей родины, как беженцы. Направило их сюда немецкое правительстве по договору с генералом Красновым. Они прибыли на своих подводах с женами и детьми. В Новогрудке устроился их штаб во главе с атаманом Павловым, а в деревнях
разместились отряды и назвали себя станицами. Их цель была — борьба с партизанами. С казаками приехали священники, которые пастырски обслуживали казаков. По их просьбе всех священников я принял в свою архиерейскую юрисдикцию. Однако, не желая заниматься их делами, я утвердил избранного ими благочинного прот. В. Григорьева, которому поручил церковно-административные функции для казачьего духовенства.
Казаки успешно справлялись с партизанами и отогнали их из окрестностей Новогрудка. Но был убит по ошибке своими атаман Павлов. Я отпевал его в своем кафедральном соборе и сопровождал на кладбище, которое находилось недалеко от собора в городе. Казаки его оплакивали. На место убитого был назначен атаманом Даманов. Жена и дети атамана Павлова очутились в Буэнос-Айресе (Аргентина), куда они эмигрировали из Австрии после войны в 1948 году. Атамана Даманова англичане выдали большевикам вместе с 2.000 офицеров. Там они все погибли, а Даманов был повешен в Москве.
В Новогрудчине, как равно и во всей Белоруссии, да и не только здесь, но и во всей Европе, было весьма неспокойно вследствие войны. Тяжело это переживала белорусская деревня. В ожидании защиты от Бога жители деревень в окрестностях Новогрудка в одну ночь сооружали деревянные кресты и ставили их на окраинах своих деревень. Моё духовенство кафедрального собора почти ежедневно выезжало освящать эти кресты.
В сентябре 1942 года в Минске состоялся Церковный Собор из избранных представителей духовенства и мирян. Этот Собор был созван по требованию немецкого генерального комиссара Белоруссии для объявления автокефалии Белорусской Православной Церкви. Воодушевил на это немцев белорусский актив в Минске, состоящий из пяти-шести человек, имевших доверие немцев. Но съехавшиеся на Собор делегаты не провозгласили незаконно автокефалии, только лишь утвердили статут для этой Церкви. Объявление автокефалии отложили до благоприятных канонических условий после войны и независимости Белоруссии. Немцы примирились с этим, не интересуясь этим делом.
В мае 1944 года немецкий генеральный комиссар потребовал созвать Собор Епископов Белоруссии для осуждения незаконных выборов в Москве патриарха Сергия. Епископы съехались в начале мая и заседали несколько дней. Почетным гостем на Соборе был президент Белорусской Центральной Рады Радыслав Осторовский. Он же был главным стержнем созыва этого Собора. На Собор были приглашены не только белорусские епископы, но и из Пинска и Бреста, не входившие в состав Белорусской Церкви. Собор этот вынес свое постановление относительно Московского патриарха Сергия, немецкие власти удовлетворились и даже подписывавшего постановление епископа фотографировали, придавая этому большое значение. На этом дело и окончилось. Усвоив митроп. Пантелеимону титул “Блаженнейшего” (титул патриарший), Собор закрылся. Архиереи поспешно разъехались в свои епархии, потому что быстро подвигался фронт с востока к западу угрожал Минску и прочим городам. Украина уже была занята советскими войсками. Это угрожало и Белоруссии. Немцы отступали. Их теснили с Востока и Запада.