Жизненный путь русского священника. Архимандрит Алексий (Чернай)
Архимандрит Алексий
(Чернай Александр Николаевич)
Статья написана по автобиографической книге: Жизненный путь русского священника. - Сан-Франциско: Глобус, 1981.
глава:Вторая Мировая война и советская оккупация
В начале II мировой войны СССР возвратил Литве ее древнюю столицу Вильну и, вскоре после этого, Литовское правительство пригласило Владыку Елевферия (митрополита с 1938 г.) обратно на свою кафедру, после 17-летнего отсутствия. Встреча его, на которую я поехал, была триумфальной. Собралось все духовенство из Вильны и многих других городов. Многие изменили, ему приняв автокефалию, среди них были близкие и дорогие ему люди. Другие же сделали это просто чтобы избежать притеснений, но оставались верными в душе, и он знал об этом.
После встречи на вокзале, где присутствовали высшие власти и почетный караул, Владыку повезли в Духов монастырь, где он жил раньше. За ним устремились туда все, у кого не чиста была совесть, чтобы испросить себе прощение и не быть в опале, а также все кто мог из оставшихся верными. Вид у Владыки был совершенно изможденный и я только смог приветствовать его и выпить с ним чашку чая, вспоминая былое, так как главный зал монастыря был полон людей ожидавших с ним свидеться.
Не долго пришлось Владыке занимать свой исконный и столь ответственный пост... В конце декабря 1940 года мне позвонил Гриша, сын Владыки, чтобы сообщить о кончине своего отца, от простуды, в Вильне.
Я схватил свой велосипед и помчался на вокзал, чтобы не опоздать на скорый поезд. Только успел оставить свой велосипед у начальника станции и вскочить в уже двигающийся поезд. Когда я прибыл (после пересадки и ожидания в Ковно) в Вильну, и с вокзала в храм, то попал уже на отпевание, которое совершал архиепископ Сергий с сонмом духовенства, в переполненном соборе.
Владыка был погребен в Архиерейской усыпальнице в Духовом монастыре... После погребения Гриша пригласил меня зайти к нему, сказав:
«Папа просил меня передать тебе что-то, после своей смерти».
Когда я открыл сверток - у меня сжалось сердце. Владыка, заменивший мне отца, оставлял мне три вещи: свой иноческий пояс из оленьей кожи, который он носил со дня пострига, свой белый митрополичий клобук и бриллиантовый крест на нем! Какие другие дары мог он оставить мне на память, как доказательство своей привязанности ко мне!..
Кончина Владыки была одной из двух самых тяжких потерь во всей моей жизни. За одно лишь я несказанно благодарен Господу - Он избавил Владыку от переживания страшных событий после оккупации Литвы Советами, - событий погубивших несметное число невинных людей.
С оккупацией Литвы кончилась наша мирная жизнь. Советы считали попов «дармоедами», запретили всем носить священническую одежду, очень косо смотрели на службы в церкви и прекратили все платежи духовным лицам. Горько и тягостно было мне одевать светскую одежду и наниматься на работу чинить шоссе. Еще хорошо, что десятником, а не грузчиком тачек. Тем не менее я продолжал ежедневные службы в церкви.
Когда стали притеснять священников, повелевая им снять сан - мой помощник, о. Виктор, не устоял, сделал это и, как в награду, был произведен в комиссары. Его поступок очень сильно огорчил нас и наших верных прихожан.
Работая на починке дорог, я никогда не знал, - что будет со мной самим? Каждую ночь в разных местах города появлялись энкаведисты, делали обыски и арестовывали «неблагонадежных», в особенности весной 1941 года.
Советские воинские части, занимавшие Векшни, не были враждебны и среди них даже было много офицеров и солдат, скорее расположенных к нам. Командир полка, полковник, приходил к нам тайно со своей женой на вечерний чай, проводя время с нами в дружеской беседе, и сам был «тайно верующим». Прежде чем уходить, он посылал моих детей посмотреть - не было ли вблизи патруля, и тогда быстро уходил.
Были случаи, что проходящий мимо нас патруль забегал к нам на кухню и, увидав образ в столовой с горящей лампадой, сам крестился. Звали его Григорий, и он стал частенько заходить к нам и беседовал с моей матушкой.
Однажды он пришел и, не видя матушки, спросил:
- Где она? - Качает в спальне ребенка, - ответил я (это был маленький Сережа). - А можно пройти туда? - спросил он? - Пройди, - ответил я и пошел за ним. А он, как вошел - так и остолбенел: матушка, качая, напевала песенку, а в углу, перед большим киотом, теплилась лампада. Григорий постоял и вдруг поспешно вышел из спальни в столовую и разрыдался вслух, закрыв лицо руками.
- Что с тобой, Григорий? - спрашиваю я его.
- Ах, отец, все в душе перевернулось. Вспомнил я мать свою. Она также, как и твоя матушка, качала меньших из нас детей и так же молилась перед иконами. А что теперь! Все вырвано, все растоптано! Вот, отец, смотри, - лезет за пазуху, а слезы текут по его щекам, выворачивает рубаху и показывает зашитый у него крестик.
Григорий вытер слезы, взял винтовку, послал Сандрика посмотреть за воротами - нет ли кого и, сказав: «Прости отец, что заплакал, а полегчало», - пошел шагать, патрулировать...
Вот стали НКВД стучаться и к нам ночью. Заставляя быстро одеться, вели меня на допросы, несмотря на то, что я работал на шоссе. Продерживали до раннего утра с допросами и издевательствами, требовали, чтобы я снял сан перед народом, устрашая, что пропадут четверо детей и жена.
Приведу начало таких допросов, которые повторялись почти слово в слово, каждую ночь, иногда на час, а иногда и до утра. Привожу только суть:
«Каждый советский гражданин, любящий свою родину, должен следовать заветам товарища Ленина - «религия опиум для народа» - если вы любите родину, вы должны это доказать!».
- Чем? - спрашиваю я.
- Тем, что вы, так называемый служитель культа, обманываете народ... Таких у нас называют дармоедами, трутнями, таких сметают, как не нужные элементы!А если хотите быть передовым гражданином - должны отречься от этого опиума, открыто перед всеми! Тогда вы получите доверие советской власти и сможете иметь ответственную работу, как комиссар.
- В Сталинской конституции, - отвечаю я, сказано: «свобода совести». Какую я мог бы иметь ответственную работу, по совести, если б я поступил против моей совести?
- Чем же?
- А тем, что я отрекся бы перед народом от Бога, - народу, которому я проповедовал о Боге. В таком случае, я был бы преступником перед своей паствой и Богом. Я думаю, что такому человеку нельзя было бы доверять. Я не изменю своей вере. Она не мешает мне честно работать сейчас, десятником.
- Вы прикрываетесь этой работой. Служители культа - попы не имеют права ни на какую работу в Советском Союзе.
- Как же понимать свободу совести в конституции и равенство для всех?
- Конституция дана трудящемуся народу, а кто ее нарушает - враг народа, как вы.
- Я не считаю себя врагом народа, потому что я по совести верю в Бога, а не наоборот.
Следователь хохочет при этом. - Ха-ха-ха! А где же ваш бог? Покажите-ка нам его!
- Он в моей душе. Вы не можете Его познать. Он - в добре, в добрых делах, в любви к ближнему. Только чистые сердцем могут видеть Бога. Вы можете делать со мной что хотите, но против своей совести я не пойду.
Снова громкий хохот... Главный допросчик со злорадством впивается в меня глазами, с папироской в зубах. Медленным, раздельным тоном он протягивает: - Можете идти. Узнаете скоро... Кто ваш бог и как он вам поможет.
Вот в каком роде был каждый допрос. Когда я выходил из накуренной комнаты, снаружи уже всходила заря. Голова кружилась от бессонной ночи. Спешил домой, где также не спала в тревоге моя Танюша. Скорее бы ее обнять, успокоить, - а тут надо уже выходить на работу... Господи, укрепи меня!
Дети еще спали; подходил к кроватке сладко спавшего Сережи, проглатывал что-нибудь наскоро и, обняв Танюшу, спешил на работу.
Работа была ответственная - надо сосредоточиться, а ноет голова и мысли вразброс. За малейшее упущение с меня взыщется гораздо больше, чем с кого-либо, да еще припишут саботаж!
В каждую пятницу - прием сдельных и аккордных работ: выемки земли, доставки гравия, в лесу - штабелей, головок камня для мощения. Их вырабатывали из огромных камней в лесу. Сперва их взрывали динамитом, раскалывали на части, и эти части дробились на головки для мощения улиц и дорог. Их складывали в штабели 1-2 кубических метра, которые принимались мною от каждой артели рабочих, большей частью крестьян - специалистов по этой работе. Все вымерялось, подсчитывалось, выводилось в табеле аккордных и сделанных работ.
Обыкновенно приходилось приготовлять и табель для выплаты, просиживать до поздней ночи (если не забирали на допрос), подсчитывать не один, а несколько раз, чтобы, не дай Бог, не сделать какой-нибудь ошибки, не обидеть кого-либо из рабочих.
По утрам, в субботу, надо было ехать с табелем в Исполком и получить нужную сумму по табелю, для выплаты, которая начиналась с полудня, так как по субботам мы работали до полудня.
Должен подчеркнуть, что рабочие артели относились ко мне дружелюбно, кроме приезжавшего иногда комиссара. Он протягивал руку всем рабочим, здороваясь с ними - мне же не подавал руки, о чем я не жалел, но он всегда старался меня чем-нибудь уязвить и найти какое-нибудь мелочное упущение, вроде того, что тачка стоит не на месте.
Случилось у нас одно происшествие, во время выплаты рабочим, которое мне не забыть никогда... Как обычно, поехал я на велосипеде в Мажейки в Исполком с табелем, приготовленным для выплаты. Предъявив табель, который обычно проверялся заведующим финансовым отделом, получил его обратно с поставленной печатью и соответствующей суммой денег в пачках по 100, 200 и 500 рублей. Не помню точно, сколько было пачек с мелочью по 1 рублю и по 5 и 10 рублей.
Начал я выплату и пригласил помощника, офицера в отставке И.И. Нугайтиса. Он был высокого роста и зычным голосом вызывал рабочих. Выплата шла на дворе нашего церковного дома, так как мы работали вблизи. Он вызывал рабочих по табелю, а я выдавал им деньги. Все шло по порядку в начале; под конец - смотрю - в портфеле из пачек денег осталось только две по 100 рублей. Вынимаю их, кладу на стол, толкаю в бок Ивана Ивановича, говорю ему: «Кажется денег не хватает», а он мне: «Не может быть, вам так кажется, ибо новые пачки», и продолжает вызывать. Я перелистываю табель, и о ужас! - еще целый лист на 1.000 рублей, которых не хватает... От волнения кровь прилила к голове и на лбу, чувствую, выступил холодный пот. Говорю Ивану Ивановичу. - Надо приостановить выплату! «Как?» - говорит, а сам побледнел.
- Вот видите, - показываю ему. Он встал и громким своим голосом объявляет: «Товарищи, вышло недоразумение. Мы должны приостановить выплату - нехватает денег». Загудели тут рабочие... Разошлись недовольные, а у меня, так прямо волосы на голове, кажется, дыбом встали!
Начинаю я соображать. Как же это могло случиться? Неужели потерял эту пачку, едучи на велосипеде?.. Докажи-ка теперь! Исполком припишет похищение, саботаж, Бог знает, что еще! Неминуемый арест... Прихожу домой, рассказываю матушке. Она в слезах... Сажусь проверять табель - все мутится в голове.
Были добрые друзья, как начальник полиции, еще не смещенный Советами, и многие другие. Он еще работал, как прежде. Взял он табель с собой, приняв участие, чтобы проверить, видя мое состояние.
Было уже после полуночи, и мы сидели в ожидании, что явятся из коммунистической партии меня арестовать. Начальника же полиции нет как нет, как нет никого и из НКВД, где тоже, наверно, уже знают... Пробило три уже, утром - служба, воскресенье, а мы сидим, как затравленные.
- Скоро пора служить! - говорю Танюше, а она мне:
- Как ты будешь служить в таком состоянии?
- А может и не придется - арестуют до того.
- Зачем ты взял эту работу? - сквозь слезы говорит Танюша.
- Как зачем? - ведь надо было на что-то жить! Церковь обеднела, все отобрано. По их понятию, я враг народа - так с меня взыщется сторицей, - и продолжаю, - Ведь вот, о. Виктор снял сан, может этим и спас семью. Спокоен теперь, стал комиссаром, а мы с тобой - обреченные. И что будет, если меня не станет?.. Ты, детки?
Тут Танюша встала, подошла ко мне, обняла и сказала:
- А я, верю, что Господь не оставит...
Вдруг раздался сильный стук. Я перекрестился, и мурашки пробежали по всему телу. Выхожу в переднюю и спрашиваю: - Кто? - Свои, - отвечает бодрый голос. Открываю - передо мной начальник полиции. Боюсь его спросить, но вижу его улыбку. Поспешно впускаю его и провожу в столовую.
- Ну что? - вопрошаю его.
- Все вы потеряли голову, - говорит. - Вот, батюшка, ваш табель, проверенный мной и еще, для верности, проверял наш бухгалтер. Совершенно ясно - это ошибка Исполкома - пропущен лист или подсчет. Вот вам и ваша пачка в 1.000 рублей! Я бросился к нему и обнял милого нашего начальника полиции.
Теперь, не теряя времени, надо ехать в Исполком - предъявить табель и дополнить недочет...
Просидев с нами еще немного, так как было уже 5 часов утра, начальник ушел довольный и ласково простился с нами.
Подготовив свой велосипед к дороге, приняв работу и проверив рабочих, я заявил им, что еду получить недостающие деньги и что те, кто не получили должное им получат после работы.
Ехал я радостный, словно оправданный. Дорога - 15 верст лесом, птички щебетали. На опушках виднелись зеленые лужайки, поросшие ореховыми кустами. Дорога вилась то вверх, то вниз. Надо было сильно налегать на педали. Катил, вдыхая свежий утренний воздух, полный надежды, вспоминая Танюшины слова.
Вот и Мажейки. Подъезжаю к Исполкому. Вхожу бодро, с полной уверенностью в своей правоте и предъявляю табель с недочетом. Комиссар-бухгалтер недружелюбно взглянул на меня. Говорю - ошибка... недоимка. Он опять взглянул на меня и удалился, сказав - иду проверить. Сижу и жду, как на иголках... Но вот, он появляется - снова молча и, вижу, перелистывая страницы, держит в руках деньги. Затем он выдает их мне и берет с меня расписку. Ни слова больше не проронил... - Прощайте, спасибо, - говорю и покатил обратно в Векшни.
Моя рабочая артель радостно встретила меня, и в их обращении со мной чувствовалась искренность. Они не были еще пропитаны советской пропагандой.
По окончании работ рабочим, не получившим свои деньги во время, было уплачено, и все разошлись с благодарностью и удовлетворением.
Так однообразно проходили дни за днями, но сердце часто сжималось при мысли - что же дальше? Единственным утешением было служение в церкви, но и его, порой, сводило на нет все уменьшающееся число молящихся, особенно молодежи, которую распропагандировали Советы, призывая их войти в ряды комсомольцев и комсомолок. Очень печально было видеть такую быструю перемену в тех, кто еще совсем недавно поддерживал свою церковь.
Опустела наша библиотека-читальня, которую создавал я, с помощью других, годами. Ее реквизировали советские власти для своих надобностей. Не было больше ни спевок, ни репетиций нашего струнного оркестра. Все, все переменилось, и усилия многих лет пропали - как не бывали. С болью смотрел я на молодежь, но сказать ничего не смел. Бывшие помощники, и, казалось, друзья, отстранились, стали чуждыми, но, правда, не все. С невероятной быстротой менялись люди, и все подлинное, что образовывало мировоззрение, давало смысл и цель в жизни - по заветам Христовым - исчезало или пряталось в недосягаемую глубину...
Даже я сам, с обстриженными волосами, в куртке и штанах, заправленных в высокие сапоги, шагал с записной книжкой и меркой, был сам на себя не похож. Некоторые из моих бывших прихожан с прицепленными красными ленточками, приветствовали меня словами: «Ну что, батюшка, работать надо - прошло то время!». Такие приветствия резали меня, как ножом... Ни на что нельзя было отвечать, а то донос и тут же - расправа!
Дома, приходя усталый, тоже никогда не знал - пройдет ли ночь спокойно - или потащат к допросу. Спал, как заяц, прислушиваясь к каждому шороху, а как услышишь звук мотора на улице, так поневоле вздрагиваешь; если же проедет мимо - с одной стороны, камень отваливает от сердца, а с другой - стыдно становится, ведь другого ожидает беда!..
В мае 1941 года - новые тревоги и бессонные ночи. Начались вывозы «неблагонадежных» в Сибирь. Их забирали в полночь или позже, чтобы не слишком привлекать внимание других жителей. Так приехали к нашему соседу, доктору с его семьей. Слышим говор, прерываемый плачем и стонами - значит грузят всю семью... Сидели и мы на узлах, в ожидании нашего череда...
Сестра Веры Павловны Зубовой скончалась перед войной. Осиротевшая Вера Павловна продолжала вести все, что оставалось от хозяйства. Она была одной из первых, попавших в списки на выселение, и очутилась в тесно набитом людьми товарном вагоне, где не было места ни сесть, ни лечь, и так - без еды и воды - вывозили «неблагонадежных» в неизвестном направлении, тысячами. Много лет спустя, я узнал от одной женщины, вернувшейся из лагеря в Сибири и переписывавшейся с друзьями за границей, что Вера Павловна приняла яд в самом начале пути. Не мне винить ее. Мир светлой ее душе! Каждый день составлялись новые эшелоны, и по ночам происходили вывозы. Донеслись до нас сведения, что очередь за нами. Куда бежать?.. Ждали и молились. И вот, вдруг тревога в советских учреждениях и спешная погрузка Исполкома. Ничего не понять. В воскресенье служу. Днем вижу, что все работники сов. учреждений уезжают. Думаю - что же неладно? И вдруг, узнаю, что война! Гитлер объявил войну Советскому Союзу - только что услышали это известие по радио. Немцы уже перешли границы СССР.
Осеняю себя крестом. Неужели пришло освобождение от советского ига? В нашем городке больше нет никакой, никакой власти... Местное население организует самозащиту из складов оружия, оставленного советскими властями. Раздаются винтовки и патроны всем могущим носить оружие и пользоваться им. Организуется комитет самоохраны из молодых людей. Из бывших военных Литовской армии составляется своя охрана-полиция; назначаются дневные и ночные дежурства - патрулирование по городу. У каждого патруля белая повязка на левой руке.
На душе стало немного спокойнее - хоть какая-то власть и охрана всем жителям. Комитетом возвращаются все радиоприемники, реквизированные советскими властями, все бросавшими в панике. У здания полиции теперь «Комитет самоохраны», толпится народ и туда впускают по несколько человек, опознающих свои аппараты. Все спешат получить их, чтобы слушать - что происходит в столице, Ковно и так же на фронте боевых действий.
Проходя по улицам, слышишь, чуть ли не из каждого дома, последние новости, через растворенные настежь окна. Все мы слушали сведения, которые руководили решениями нашего «Комитета». Все были в возбужденном состоянии, многие радовались, но не было никакой уверенности ни в чем. Жили со дня на день в надежде, что, чтобы не случилось - хуже, чем при Советах, быть не могло. Вскоре узнали по радио, что в Каунасе образовано Литовское правительство и вся столица разукрашена национальными флагами, и во всех радиоприемниках звучал литовский национальный гимн. У нас, на площади, состоялась церемония поднятия литовского флага под пение собравшихся литовцев. У многих были слезы на глазах.
Все это очень подняло дух в городе, появились всюду флаги, и настроение большинства стало почти торжествующим. Все поздравляли друг друга с освобождением от ненавистной власти. Мы тоже радовались с моей матушкой, но в душе у меня было предчувствие новых бед...
Тем не менее, можно было лечь спать спокойно, не прислушиваясь к бою часов и шуму моторов. Тревожило меня здоровье Танюши, она плохо выглядела, слишком много пережив, когда меня уводили на допросы, но бодрилась и на мои вопросы отвечала только, что немного переутомилась.
На колокольне нашей и также католической церкви были установлены наблюдательные пункты с дежурствами, так как оттуда было лучше всего видно вдаль и быстрее можно было передать всем в случае появления каких-либо войск. Все было тихо несколько дней, но вот настало утро, когда только начинало рассветать, когда мы услышали ружейную стрельбу. Нельзя было понять, кто стрелял и откуда, как будто у берега Венты (Виндавы). Я направился туда, вижу - бегут патрули, машут руками. Я остановил их, спрашиваю о причине, они отвечают, что отряд - часть разбитой советской армии, был замечен на другом берегу реки и встречен выстрелами наших патрулей.
Отряд поднял белый флаг и сдался. В нем было 40 человек. Солдаты были голодны, измучены и потому сдались. Их поместили в бараках, построенных литовскими рабочими при оккупации. Комитет быстро сделал сбор продуктов и солдат накормили... Через несколько дней их разместили по хуторам, как работников. Им посчастливилось не попасть в плен к немцам и не числиться в списках.
Прошло еще два, три дня... Было тихое утро. Ни одного облачка на небе. Все предвещало чудный день. Против нашего дома возвышался большой трехэтажный дом настоятеля католического костела, каноника Новицкого, с которым я встретился в то утро и на скамейке перед его домом мирно беседовал о происходящем. Каноник Новицкий был осанистый, красивый старик с приветливым лицом, величавой походкой; высоко образованный, умный и очень интересный и занимательный собеседник. Он совсем не был шовинистом, как большинство ксендзов, и у нас с ним были дружеские отношения за десять с лишним истекших лет.
Танюши с детьми не было в Векшнях в тот день. Я отправил их к знакомым в их усадьбу на всякий непредвиденный случай, зная, что им будет лучше в деревне, чем в городе, пока не выяснится положение.
В полдень наш дозор на колокольнях заметил поднявшуюся на шоссе пыль, а затем - приближающиеся военные грузовики с воинскими частями. Раздались крики: «Немцы! Немцы!». Но, увы, - въезжала в Векшни вооруженная часть войска НКВД. Спрыгнув с грузовиков, они стали срывать флаги, хватать людей и ставить их «к стенке», расстреливая кого попало. Так сразу убили сторожа гимназии, и вместо литовского флага повесили красный над входом в гимназию... Ворвавшись в дом каноника Новицкого, схватили его и, подгоняя штыками, повели к кладбищу, где зверски расправились с ним, заколов его штыками, и бросили в канаву. Было много других жертв. И на все это потребовалось не более двух часов.
Бог спас меня. Совсем случайно я решил после беседы с каноником пойти в наше село за свежим хлебом - три версты от города. Не подозревая ничего, я возвращался, нагруженный буханками. Вдруг, вижу, бежит какая-то женщина навстречу мне. Смотрю - это наша соседка, и машет руками. А она, добежав до меня и задыхаясь, рассказывает, что случилось: «Нашего закололи, вас ищут; все в доме перевернули, искали в амбарах и допытывались у меня... А я, зная, что вы пошли на ферму, побежала вас предупредить... Прячьтесь, батюшка - где угодно, только не возвращайтесь», - и разрыдалась...
- Спасибо, спасибо тебе! - было все, что я мог сказать - так велик был шок. «Бедный мученик!» - подумал я, содрогаясь от мысли, что та же участь чудом миновала меня.
Куда идти? К матушке с детьми - опасно; в город - безумно. И я брел по тропинкам среди полей, удаляясь от Векшней, и добрел до озера, обросшего высокими камышами. Все было безмолвно здесь, кроме всплесков воды да криков диких уток. Мирно заходило солнце и трудно было поверить, что близко произошли и, быть может, еще происходят такие ужасы...
Пробираясь среди камышей, я нашел подходящее укрытое место, устроил себе постель в самой гуще и вытянулся, глядя на темнеющее небо - слушая кваканье лягушек, треск кузнечиков и ускоренное биение своего сердца. Так я провел ночь, благодаря Бога за избавление.
Утром я все-же решил пойти к Танюше. Дул ветерок. Вокруг, отходя от озера, - ни души, только поля да леса, и вспомнилось мне из Иоанна Дамаскина - «Благословляю вас леса, долины, нивы, горы, воды - благословляю я свободу и голубые небеса...». Все было, кроме свободы. Так шел я долго, задавая себе вопрос: отчего так прекрасен мир Божий и зачем такие жестокие есть в этом мире люди? Ответа я не нашел и положился во всем на волю Божию.
Завидев издали усадьбу, вышел на дорогу и направился прямо к дому, ускоряя шаги, чтобы поскорее узнать - в целости ли все?
И вот, вижу, - бегут навстречу мне детки мои, кричат: «Папа, папа!», а за ними Танюша; видно, все поджидали меня. Но на лице Танюши тревога. Спрашивает - как все было? Рассказываю ей, а она плачет: «Мы, - говорит, - должны сразу уезжать отсюда, так как здесь коммунисты могут предать тебя и нас тем, кто учинили террор в Векшнях».
Пока мы разговаривали, подошла к нам хозяйка дома, чтобы сказать, что позвонили из Векшней и сообщили, что части НКВД уехали в тот же день и больше не возвращались. Она советовала нам остаться у нее и приглашала от всего доброго сердца, но мы не хотели ничем рисковать, чтобы наше присутствие ей не повредило. В тот же день, усадив мою матушку и детей в тележку, повез их обратно домой, в Векшни.
Невдалеке от нашего дома нас встретила наша «полиция» из добровольцев, по охране города. Они очень почтительно приветствовали нас и сопровождали до нашего дома. «Все спокойно теперь», - уверяли они нас. Сразу, по прибытии, я поспешил в храм; войдя в алтарь, припав ко св. Престолу, со слезами молился, благодаря Господа за Его милосердие, чудо избавления нас от насильственной смерти. Это было в июне, когда началось наступление немцев.