Архиепископ Нафанаил: Воспоминания о борьбе с насильственной репатриацией в Гамбурге в 1945 году
В самом начале мая 1945 г. за несколько дней до сдачи Гамбурга англичанам, мы архимандрит Нафанаил и иеромонах Виталий [Устинов – ред.], пришли из Берлина в Гамбург частью, пешком, частью, подвозимые попутными автомобилями.
На богослужении, организованные нами в представленной нам англичанами немецкой церкви св. Иоанна Богослова, хлынуло множество народа, главным образом русских и сербов из многочисленных лагерей ост-арбайтеров (вывезенные насильно на работы люди из России – помнится, например, что для увоза проводились облавы людей, на базарах или улицах городов. ред.) Вскоре англичане отдали нам для богослужения и жительства бывшую штаб-квартиру гитлеровской организации С.А.
После Пасхи англичане начали увозить русских в советскую зону. Это не была в полном смысле слова насильственная репатриация. Этих людей не заковывали в кандалы, не отправляли как арестованных. Они ехали, иногда даже распевая бравурные песни. Но подавляющее большинство ехало неохотно, только потому, что другого выхода не было. Англичане упорно твердили: «Все русские должны ехать домой».
Из самого большого в Гамбурге т.н. «рыбного» лагеря, где было сосредоточено около 20 тысяч ост-арбайтеров, главным образом русских, были в этот первый период репатриации вывезены все до единого обители. Среди увезенных было несколько священнослужителей. Уезжая, они плакали горькими слезами, и многие прибегали к нам, прося «похлопотать, чтоб можно было остаться».
Но мы с о. Виталием к этому времени только с трудом начали находить ходы к английским офицерам, от которых зависело осуществление репатриации. Разговоры с ними были приблизительно одинаковыми:
– Неужели вы будете проводить насильственную репатриацию?
– Насильственную (forced) нет, конечно.
– Значит те, кто не хотят возвращаться домой, могут остаться?
– А если они не хотят?
– Ну почему же они не хотят? Ведь повлияйте на них. Ведь в России все так прекрасно. Им будет очень хорошо.
– Да как же я им буду рассказывать о том, что делается в России, когда они это все знают гораздо лучше меня.
Такие разговоры не приводили ни к чему. Со слезами и отчаянием люди каждый день продолжали уезжать на Восток. Оттуда стали доходить вести все более мрачные. Нескольким увезенным удалось бежать и вернуться. Они рассказывали об ужасах. Среди увозимых начались самоубийства. Доходили слухи, что в американской зоне самоубийства принимают массовый характер.
Наконец, в конце мая один лагерь в Гамбурге, предназначенный к вывозу, Квер-камп или Функтурм, с 600 русских насельников, выкинул черный флаг и составил прошение по-русски и по-английски (английский текст писал В. Геккер), в котором решительно просил английские власти расстрелять их на месте, но не отправлять на Родину. Под прошением было поставлено 268 подписей, так как не все 600 человек в этом лагере решились подписать такое категорическое заявление.
С этим документом я пошел к начальнику репатриационного отдела, полковнику Джеймсу. Приняв от меня указанное прошение, полковник обещался снестись по этому делу с Главным Военным Управлением и через несколько дней дал ответ.
Ответ был получен в самом начале июня. Его я помню точно наизусть: – No person, who is not a war criminal, or was not a Sоviet citizen by the first of September, 1939, is to be repatriated against his wish (Никто, кто не является военным преступником или советским гражданином к 1-му сентября 1939 г., не должен быть репатриированным против своей воли).
Это значило, что советские граждане, бывшие таковыми к 1-му сентября 1939 г. подлежали репатриации, и против своей воли.
Помню, в какое негодование пришел молодой английский священник из числа «Cowley Fathers», который на короткое время приехал тогда в Германию, чтобы работать с Ди-Пи, как стали зваться ост-арбайтеры. Убедившись, что он ничем помочь не может, он скоро уехал. К сожалению, не помню его имени.
Но вскоре нам с о. Виталием стали вырисовываться возможности обойти безчеловеческие правила и добиться спасения наших людей от насильственной репатриации.
На следующий день после получения официального ответа из Главной Квартиры мы снова были у полковника Джеймса.
– А как польские граждане, могут ли они остаться в Германии при желании?
– They enjoy the privilege to choose, whether to go or not (Они пользуются привилегией выбирать, ехать им или нет), – не без мрачной иронии ответил полковник, и я тоже наизусть заполнил эти слова.
– Так эти жители лагеря Квер-кампа, подписавшие прошение о расстреле и все живущие вместе с ними, являются все без исключения польскими гражданами. Как известно, в Польше до войны было около 8 миллионов русских, украинцев и белорусов. Удостоверить их принадлежность к польскому гражданству документами мы не можем, так как немцы у всех работников с востока и у русских и у поляков отбирали документы. Следовательно, мы должны положиться на показания самих людей. Что вы на это скажете?
– Прекрасно. Составьте список жителей Квер-кампа, не желающих возвращаться на родину, принесите его польскому офицеру связи, состоящему при нашем военном управлении, и если он этот список примет, я ничего не буду иметь против того, чтобы эти люди были переведены в польский лагерь и остались в Германии.
Мы составили этот список. На этот раз записавшихся было 618 человек, все поголовно жители Квер-кампа. Этот список мы отнесли к польскому офицеру связи, майору армии Андерса, убежденному антикоммунисту. Он подписал список, как соответствующий действительности, поставив на него свою печать, и вместе с нами, т.е. со мной и с о. Виталием, отнес его к полковнику Джеймсу, который принял его и сказал, что во-вторник 5-го июня насельники Квер-кампа будут перевезены в польский лагерь.
Это была суббота 2-го июня – 20-го мая по церковному календарю. Заехав на минуту домой, мы радостно отправились в лагерь Квер-камп. Там наше известие было принято с восторгом. Женщины из двух кусков белой и красной материи сшили польский флаг, который был поднят над лагерем, мужчины наскоро стали заучивать основные польские фразы, коверкая их на русский лад, вроде: «Я польски виитко разумею».
В одном пустовавшем бараке мы скобками прикрепили к пустым шкафам захваченные нами с собой иконы. Получился иконостас. Мы начали служение всенощной, а после всенощной исповедывали всех желающих на другой день причаститься. Исповедывалось и на другой день причащалось около 400 человек, больше половины жителей лагеря. Среди детей в лагере оказалось много некрещеных. Рано утром на следующий день, до литургии мы крестили более 30 детей. После литургии с массовым причащением мы совершили несколько бракосочетаний пар живших дотоле в гражданском сожитии, из-за опасности церковных браков при советской власти и трудности совершения этого при немецких властях, не допускавших эмигрантского духовенства к ост-арбайтерам.
После литургии и венчания сразу 12 пар, был торжественный обед. Настроение у всех было радостное, праздничное.
Утомленные всем пережитым, мы лишь к 5-ти часам вернулись домой, и слегли отдыхать. Но в 7 часов к нам ворвались двое присланных от лагеря. Они примчались на велосипедах и взволновано сообщили, что в лагерь приехали 30 английских грузовиков, чтобы куда-то отвозить их. Я поспешил их успокоить, что отвозить их будут, наверное, в польский лагерь, как обещал полковник Джеймс.
– Да ведь он говорил – во-вторник, а сейчас только воскресенье, и шоферы не говорят, куда они нас везут. Нам очень страшно. Пожалуйста, поезжайте с нами, поговорите с англичанами, куда они нас везут.
Ехать нам крайне не хотелось. Устали мы отчаянно. Главное, никакого сознания необходимости ехать у нас не было. Тем не менее, уступая настойчивым мольбам, мы сели в трамвай и поехали.
В лагере мы застали до сотни английских полицейских, оцепивших лагерь и не выпускавших никого из него. На дворе стояло 30 грузовиков, на которые английские полисмены складывали пожитки жителей Квер-кампа и куда принуждали садиться самих жителей. Некоторые из жителей, бросив свои пожитки, бежали из лагеря.
Мы подошли к шоферам и стали спрашивать их куда намереваются они вести наших людей.
– Мы не знаем, – сухо отвечали они. Это нам не понравилось. Поговорив с о. Виталием, мы решили, что он останется тут, в канцелярии лагеря, у телефона, а я поеду с людьми, и если все будет благополучно, то через час я позвоню ему. Если же будет неблагополучно, то о. Виталий бросится в английское командование, чтобы попробовать спасать нас.
– Можно ли мне ехать с вашими людьми? Спросил я шоферов.
– Пожалуйста.
Мы влезли на грузовики. Я поместился в кабинке с шофером. Все тридцать машин помчались, сразу взяв предельно скорый ход.
Мы быстро промчались через Гамбург, выехали на его окраину и подъехали к лагерю, затянутому тремя рядами колючей проволоки. Ворота лагеря широко распахнулись и наши грузовики на полном ходу влетели в ворота один за другим.
Ворота захлопнулись. Над главной конторой лагеря мы увидели большое полотно красного флага с серпом и молотом. С крыльца конторы спускался советский офицер с огромными погонами, с красным бантом на груди. Подойдя к нам, он аффектированным голосом произнес:
– А, батя, очень приятно, будем вместе работать. Я вышел из шоферной будки.
– А скажите, тут есть английский офицер? – подавляя волнение, я спросил у советского офицера.
– Английских офицеров тут нет, – тем же искусственным аффектированным тоном ответил тот. – Здесь советский транзитный лагерь с советскими гражданами. Здесь находимся мы – советские офицеры и к нашим услугам есть немецкая полиция.
– Скажите, а как отсюда можно выйти? – спросил я, сосредоточенно стремясь найти английского офицера, чтобы с его помощью вырвать людей из ловушки.
– Зайдите ко мне в контору, я напишу вам пропуск, с которым вас выпустят. Но завтра к утру все должны быть на месте, так как в 9 часов утра отсюда отправляется транспорт в советскую зону, и все находящиеся в этом лагере будут отправлены с завтрашним транспортом.
– С этими словами советский офицер отошел от нас. С грузовиков стали спускаться люди, слышавшие наш разговор. У них были страшные, посеревшие, перекошенные нечеловеческим испугом лица.
– Отец священник, это куда же мы попали?
Я уже и сам почти не справлялся со своим испугом и волнением, и ничего не мог ответить.
– Подождите, ребята, я сейчас узнаю, – наконец сказал я, оглядываясь и ища, кого можно расспросить подробнее. Мимо нас проходили какие-то две девицы.
– Маруся, смотри: поп. Я такого еще не видала.
Я подошел к ним. – Девчата, не, знаете ли, нет ли где-нибудь здесь поблизости английского офицера?
– Есть, вон там за лагерем. Только к нему, чтобы пойти, нужен пропуск. У него часовой стоит.
Я бросился туда. Так как я говорю по-английски, и так как я был одет в рясу с наперсным крестом, то часовые легко пропустили меня к офицеру – майору Андерсону.
– Это недоразумение, – закричал я, входя к нему в контору. – Мои люди – польские граждане, а вы привезли их в советский транзитный лагерь!
– Ах, это вечная путаница. Русские, поляки, их так трудно отличить друг от друга. Соберите документы от ваших людей, принесите их мне, и я сейчас же отдам распоряжение перевести их в польский лагерь.
– У них нет документов, как вам известно, немцы отобрали у всех рабочих с востока, у русских и поляков, все документы (спасибо им сердечное за это, при этом подумал я).
– А, так подождите минутку, присядьте, я сейчас вызову польского офицера. – Он позвонил по телефону, и через 15 минут к конторе подъехал на мотоциклете польский офицер, говоривший по-английски.
– Там привезли польских граждан, – сказал англичанин поляку. – Проверьте их и переведите в свой лагерь.
Поляк вышел. Через несколько минут он вернулся и заявил:
– Ни один из них не польский гражданин, ни один из них даже не говорит по-польски. Это все советские граждане.
В это время я с ужасом заметил у него над левым карманом на груди маленькую красную звездочку. Это, оказывается, был красный поляк или присланный от Люблинского правительства или перешедший на сторону коммунистов тут. Англичане этой разницы почти и не понимали, а для нас это был вопрос жизни или смерти.
Майор Андерсон посмотрел на меня холодным враждебным взглядом.
– Что это значит? – спросил он.
– Я знаю, что я говорю, – настаивал я. – Это польские граждане. Полковник Джеймс знает этот случай.
– Я расследую это, – сказал Андерсон, переставая разговаривать.
Я вышел от него в черном мраке отчаяния. Ко мне подошли некоторые из приехавших со мной людей.
– Отец священник, они не признают нас тут поляками и записывают нас советскими. Что нам делать?
Меня охватил ужас. Это новый удар. Единственным шансом для спасения мне представлялось – завтра утром как-нибудь отбиться от отправки в советскую зону. Следующий транспорт пойдет лишь через три дня. За эти три дня мы свяжемся с полковником Джеймсом и добьемся, перемещения наших людей в польский лагерь, основываясь на официальном списке, в котором они помечены польскими гражданами. А теперь, если будет приготовлен новый официальный список тех же людей, уже как советских граждан, то придется разбирать, какой официальный список более соответствует действительности, и мы окажемся в тяжелом безысходном положении.
На слова же майора Андерсона о том, что он расследует этот случай, я не полагался, так как было уже 10 часов вечера, и полковника Джеймса достать было невозможно.
К нам подошел советский офицер и, прислушавшись, закричал, меняя прежний аффективно дружеский тон на грубо враждебный.
– Вы здесь, батька, агитацию не разводите, убирайтесь вон из лагеря, пока я вас выпускаю.
– Я тоже переменил тон и закричал:
– Я вас не спрашиваю, что мне делать. Я сам знаю, что я буду делать. Советский офицер ушел.
Нам на ночлег отвели самый скверный, грязный, пропахший гнилью барак с засаленными вонючими нарами. Никто не входил в это помещение. Безумно уставший, я задремал под деревом.
Был уже двенадцатый час, когда ко мне подошел английский солдат
– Майор просит вас к себе.
Я прошел к майору Андерсону. Он сидел за столом. Рядом с ним стоял польский офицер, поодаль, у входа стоял советский офицер. Высокомерным, холодным, недружелюбным тоном Андерсон обратился ко мне:
– На каком основании вы нарушаете правила этого лагеря?
У меня уже тоже не было желания говорить с ним дружественно:
– А какие это правила вашего лагеря?
Они – не польские граждане, они даже не говорят по-польски, – перебивает меня польский офицер.
– Раз я говорю, что они – польские граждане, значит они – польские граждане, – в свою очередь перебиваю я польского офицера. Потом, обращаясь к англичанину, кричу на него:
– Как вам не стыдно, вы играете человеческими жизнями, вы знаете, что значит для моих людей, польских граждан, попасть в советский лагерь и быть вывезенными на советскую территорию.
– Никто из них не будет вывезен в советскую зону, – тем же холодным высокомерным тоном сказал Андерсон. – Полковник Джеймс подтвердил ваше показание и завтра, в семь часов утра все ваши люди будут перевезены в польский лагерь.
– Что, – закричал я, – это правда?
– Я вам сказал это, – прежним надменным тоном сказал майор. – Но вы должны извиниться перед польским офицером и перед советским офицером, потому что вы были грубы с ними.
– Пожалуйста, с удовольствием, хоть сто раз, – воскликнул я, и, обращаясь к польскому офицеру, сказал по-английски, – Простите меня, пожалуйста, дорогой сер.
– С удовольствием, – ответил поляк.
Потом, обернувшись к советскому офицеру, уже по-русски говорю ему:
– Простите меня, ради Бога, дорогой гражданин офицер! – Тот что-то пробурчал в ответ, чего я не расслышал. Я выскочил из комнаты английского офицера, стремясь как можно скорее сообщить радостную новость нашим людям.
Подбежав к ним, я закричал:
– Ребята, завтра мы не поедем на советскую зону, нас повезут в семь часов утра в польский лагерь!
Но люди уже потеряли доверие ко мне. Ведь это, в конце концов, я уверял их, что они могут ехать сюда без опасения.
– Никуда нас не повезут. Мы сами знаем, что делать, – раздались голоса.
Я почувствовал, что вот-вот начнется страшная сцена массового взаимного убийства и самоубийства. Сведения о подобных явлениях в американской зоне к нам уже доходили. Под влиянием явного недоверия наших людей к принесенной им радостной новости, поблекла и моя радужная уверенность: «А вдруг английский майор соврал, чтобы успокоить людей?» – приходила в голову мысль. К счастью я не знал тогда, как обманул английский маршал казаков в Тироле. У меня все-таки было доверие к слову английского офицера.
– Ребята, – сказал я своим людям, – пожалуйста, не делайте ничего сегодня. Подождите до утра. Если нас повезут в советскую зону, то я сам благословлю вас резать друг друга и себя самих, так как лучше смерть, чем оказаться в советских руках. Но я не думаю, чтобы этот английский майор так просто нагло врал. Подождите до 7-ми часов утра.
Если их недоверие заразило меня, то и моя надежда отчасти передалась им. Никто ничего не предпринимал, но настроение у нас стало еще более напряженным, нестерпимым.
Две девицы, которых я встретил при выезде в лагерь, подошли ко мне.
– Гражданин священник, вам здесь неудобно, это плохой барак. Пойдемте лучше к нам, в административный барак. Мы приготовим там для вас и ужин и постель.
Сидеть всю ночь с моими людьми при их растущем недоверии в тяжелой напряженности было невыносимо. Я пошел с девицами в административный барак. В одной из комнат, где помещался низший персонал лагеря, собралось шесть человек молодежи: три девицы и три юноши, служащие лагеря. Слух о том, что мне удалось добиться отправки наших людей в польский лагерь и, следовательно, возможность для них остаться и не ехать в СССР уже разнесся по лагерю и вызвал интерес даже у этих, сравнительно привилегированных советских служащих.
– Гражданин священник, почему же эти граждане, которые с вами, не хотят ехать на родину? Ведь товарищ Сталин сказал: родина вас ждет, пора включаться в стройку.
Я колебался, как мне ответить. Раскрывать все карты пред ними, служащими советского транзитного лагеря, было конечно нельзя. Но и замкнуться в отчужденной скрытности тоже не хотелось: они так дружески отнеслись ко мне в эту тяжелую минуту и оказали мне такую услугу в самом начале, показав, где находится английский офицер. Кроме того, я понимал, что, приоткрываясь, я, мог дать им драгоценное указание, как и им, избежать страшной участи отправки в советские руки. Поэтому я стал излагать им ситуацию с официальной точки зрения.
– Слова Сталина не относятся к моим людям, так как они не советские граждане, а польские.
– Ну, какие же они польские граждане, если они по-польскому и не говорят?
– В Польше до войны, в ее восточных частях, было до 8-ми миллионов русских, украинцев и белорусов, из которых многие не говорили по-польски.
– А как же тогда отличить, кто польский, а кто советский гражданин? – задали они самый главный, самый существенный вопрос.
Я в официальных терминах приоткрыл им картину. – К сожалению, установить документально, кто является польским, а кто советским гражданином не представляется возможным, так как немцы и у тех и у других отобрали все документы. Поэтому приходится довольствоваться словесными показаниями: если вы заявляете, что вы советский гражданин и советский офицер вас признает таковым, то вы считаетесь советским гражданином, а если вы заявляете, что вы польский гражданин и польский офицер вас признает своим, то вы считаетесь польским гражданином.
Отрадно отметить, что мой совет пригодился. Всех шестерых я встретил позднее в одном из наших лагерей, в «Колорадо» около Ганновера.
Спать в ту ночь, несмотря на жуткую усталость, было невозможно. Ведь эти юноши и девицы могли свободно зарезать меня и утром уехать в советскую зону, где за это получат только награду. В душе поднималась молитва, но не та спокойная молитва, которую совершаешь в обычное время, а та, которую все мы испытывали незадолго до того, когда бомбы падали рядом: «Господи спаси, Господи помилуй, Господи пощади!» – рвалось из таких глубин души, которых даже не знаешь в себе в обычное время.
В 5 часов, еще до конца запретного времени, ко мне пришел отец Виталий, приехавший в лагерь на английском автомобиле. Это ему мы были обязаны своим спасением. Не дождавшись накануне моего условного телефонного звонка, он почуял что-то неладное и добился свидания с полковником Джеймсом, который установил, где мы находимся, и дал распоряжение майору Андерсону перевести нас в польский лагерь.
В 7 ч. утра подали нам грузовики. Мы с о. Виталием обошли шоферов, спрашивая, куда нас повезут.
– В Венторф (польский лагерь) – отвечали они, успокаивая нас, уменьшая тревогу, но все же не уничтожая ее.
Английский сержант, дежуривший в комнате майора Андерсона, позволил отцу Виталию остаться у телефона. Мы снова условились, что если я не позвоню через час-полтора, то чтобы он поднимал шум для нашего спасения. Мы влезли со всеми вещами на грузовики. На этот раз я поместился не с шофером в будке, а на площадке, со всеми людьми. Они были мрачны, не разговаривали, не отвечали на улыбки, видимо совсем мне не доверяли. Рядом со мной село двое дюжих, широкоплечих парня, смотревших враждебно. Я крикнул о. Виталию по-французски:
– Ну, если нас все-таки отвезут на советскую зону, то обо мне можешь не беспокоиться, я живым туда не доеду, эти ребята прикончат меня раньше.
Мы тронулись. Машины снова сразу взяли предельную скорость. Пути на советскую зону в Любек и на польский лагерь в Венторф лежали в том же направлении. Издалека увидели мы тот придорожный столб, который обозначал разветвление: если мы поедем прямо, значит на советскую зону, а если направо, то в польский лагерь.
Наш грузовик мчится бешено, вот и заветный придорожный столб. Грузовик подлетел… и повернул направо. Души захлебнулись радостью, я перекрестился. Лица у всех просветлели. Мои мрачные соседи расплылись радостной улыбкой и посмотрели на меня.
– Кажись в польский, – сказали они немного смущенно.
Вот и Венторф. Высокие здания, широкая площадка. Большой польский флаг над центральным домом. Я соскакиваю с грузовика. Ко мне подъезжает автомобиль с громкоговорителем и я, не помня себя от радости, в восторге от обретенной заново жизни и свободы, крещусь и кричу:
– Слава Богу, ребята, поздравляю, мы в польском лагере. Стройтесь у окна направо для регистрации.
Через несколько недель в Венторфе уже было две тысячи русских обитателей. Их добрым ангелом-хранителем стал английский капитан Рэмедж, шотландец, говоривший по-русски. Он защищал и подбадривал наших людей при неизменных страшных для них посещениях лагеря советскими комиссиями, уговаривавшими их уезжать в Россию. Благодаря его стараниям, с осени русские обитатели польского лагеря Венторф получили свой чисто русский лагерь Фишбек, в котором была создана большая просторная церковь из двух соединенных бараков. При церкви возникли две школы – русская и украинская, возникла гимназия, Высшие Пастырские богословские курсы, в которых учились нынешний епископ Павел [Павлов – ред.], архимандрит Феодор [Голицын – ред.], священники находящиеся в Америке, Канаде и Австралии. Тут же были основаны живописная и иконописная школы и мастерские. Лагерь этот процветал в течение нескольких лет и для всех своих насельников остался незабываемым светлым воспоминанием.
Беседы о Священном Писании и о вере и Церкви, Т. 5. Издание Комитета русской православной молодежи заграницей. Нью-Йорк, 1995 г. C. 267-279.
