Архимандрит Константин: Духовное руководство православным пастырем своих пасомых
Скромны, порой убоги условия и масштабы деятельности зарубежного пастыря.
Громадны стоящие перед ним задачи, и не находят они себе аналогии, в глубине и новизне своей, в русском прошлом.
Вывернута наизнанку Россия в СССР. Таившееся стыдное, срамное, гадкое, преступное, предосудительное, кощунственное, запретное, отвергавшееся не только церковью, но и государством, стало господствующей и торжествующей явью. Светлое и достойное находит себе место лишь в тайниках быта и души.
Счастлив удел Зарубежной Руси. Может она вне Родины открыто являть то светлое и достойное, чем жила Историческая Россия. Но не только происходит это вне Родины; протекает это вне уклада, который был привычен её духовной жизни. Это надо особо подчеркнуть. Как быстро ни шла вперёд на путях культурного прогресса Императорская Россия, не выходила, однако, народная церковная жизнь из атмосферы патриархального быта. В ней росла Россия, как нечто сплошное и органически целостное, не терпящее пустот и перерывов: некое исполинское гнездо! ДУХОВНЫМ началом объединялось оно, но с незапамятных времён эта духовная сплочённость обнаруживала себя в повседневной сплочённости ПАТРИАРХАЛЬНО-ЖИТЕЙСКОЙ. Гнездо семейного, традицией сложенного из многих поколений, очага, лежало в основе целой системы "миров", имевших свою вершину в живом воплощении единой русской семьи — Царе Православном. Гнездо вырастало в грандиозный мир, в Империю, которая, по своей духовной природе, оставалась единым гнездом.
Гнездовое начало получило выражение и в практике духовного окормления. Его основные очаги — монастыри. Ими ширилась и расселялась Россия — много ли городов найдём, выросших не из монастырского посада? Подобием монастыря была и сама Россия — допетровская. Частными духовными центрами оставались монастыри до конца. Конечно — не формальными. Формальности вообще не любила Русь. Не знал формальной организации и приход: проблема прихода вообще относится уже к упадочному периоду. Исконная Россия знает храм с причтом, погост при нём. Жизнь храма сплетается в нечто единое с жизнью каждой отдельной семьи и всего маленького "мира", тянущегося к храму. Живое воплощение храма — батюшка. Он — плоть от плоти ЦЕРКОВНОГО НАРОДА. ЭТО И ЕСТЬ ОСНОВА СВЯТОЙ РУСИ. Не даром спасение для духовенства, получившего ложное направление в школе, митр. Антоний искал в общении его с церковным народом. В нормальных же условиях связь батюшки с ним могла быть столь тесной, что, продолжая пользоваться образом "гнезда", можно сравнить его с птицей, высиживающей птенцов ("кокошем"), собравшей под крылья своих птенцов.
Должен был ли, для успеха своей духовной работы, быть русский батюшка особо умелым организатором, особо искусным проповедником, особо опытным духовником, подвижником нарочитым, выдающимся вообще церковным деятелем? Нет! Оставался он рядовым участником жизни, делившим со своей паствой её трудовую тяжесть. И задача его, в сущности, сводилась к тому, чтобы быть той живой силой, которая способна делать Церковь постоянной участницей жизни церковного народа — на данном его отрезке. Желая оттенить отрицательную сторону современной приходской жизни, иногда говорят, что приход не желает в священнике ничего видеть, кроме требоисправителя. Можно, с известным правом, сказать то же самое и о русском церковном народе, но какая разница будет в СМЫСЛЕ сказанного! Сейчас под "требой" понимают нечто врывающееся в светскую жизнь, оторванную от Церкви. А раньше треба составляла нерв жизни. Вся жизнь человека, от первого крика при появлении на свет до последнего вздоха, "требовала" участия священника. Это была насущная потреба, почему и требник иногда носил наименование "потребника".
Разгромлено ныне тысячелетнее гнездо Святой Руси, продолжавшее храниться и под покровом Императорской России. Успела, к счастию, вылететь, или была выброшена, немалая часть птенцов этого гнезда. Рассеяны они по всему свету. И сказывается тысячелетний опыт церковной жизни: жизнь не в жизнь, раз нет церкви! Первое, в чём повсеместно выражается забота совместного существования, это — устройство своего храма. Для него нужен священник. Так и начинается жизнь зарубежного пастыря! Многотрудный и скорбный подвиг. Не прежнее то скромное дело рядового церковнослужителя, ограниченного кругозором своей колокольни, правда, в составе крепко слаженного церковного уклада, но через свой малый мир входящего органической частью в громадный мир Православной России. Зарубежный пастырь — СТРОИТЕЛЬ жизни, строитель ЦЕРКОВНОЙ жизни, и это на чужом пустом месте, предоставленный почти исключительно самому себе, а главное — лишённый того, что составляло великую силу былой России: церковного народа, применительно к данному месту сплочённого в семейственное гнездо.
Кто вокруг него? Русские зарубежники, разношёрстная их группа, которая силой обстоятельств осела на данном месте и которая объединена сознанием, что без церкви — жизнь не в жизнь. Это много, очень много! Этим сказано, что зарубежники, здесь осевшие, свободным изволением определяют свою дальнейшую судьбу, как продолжателей России, как детей Святой Руси. Они хотят быть достойными членами того целого, которое носит имя "Зарубежная Русь". Тут и обнаруживается, однако, "глубина" и "новизна" задач пастыря, по сравнению с прошлым.
Раньше был русский человек "захребетником" Православного Царства. Охотно бунтовал он против него — но не в уверенности ли часто подсознательной, что не свалишь его ничем? Нет теперь этого Исполина! Бывал и раньше русский православный человек за пределами России — порой в трудных, подневольных условиях. За своей спиной неизменно чувствовал он громаду Русского Православного Царства. Тыл у него был — и какой! Нет его сейчас. Пусто стало в мире, и себе предоставлен русский человек. Правда, дано ему одно бесценное условие жизни: свободен он устраивать свою жизнь, как захочет. И в данном случае он самоопределился: хочет жить церковно. Но что под этим он понимает? Если хочется ему, чтобы рядом была церковь, куда бы он мог обратиться, когда ему понадобится (по образному выражению Розанова, употреблённому им в старой России применительно к русскому интеллигенту) — "как на почту сходить, или булку купить", то мало этого теперь. Такое отношение могла терпеть Матушка-Русь. Худшее терпела она. В том мире, где нет Матушки-Руси — так крепкой церковной жизни на пустом месте не устроишь. Счастье для священника, если среди его паствы оказались дети истинного церковного народа, нетронутые. Счастье его, если есть люди, вернувшиеся в Церковь — по-настоящему, нашедшие в ней смысл жизни. Большинство — обычно материал, из которого надо строить церковный народ. Непрочно они связаны с церковью. Это, в сущности, "амфибии", которые лишь частью своего естества готовы пребывать в Церкви. Они хотят иметь церковь, но они как раз склонны принести в церковь то, что, как требование, выставлял тот же Розанов для "возвращения" интеллигенции в Церковь: самих себя, со своей внутренней жизнью, к которой Церковь и должна приспособиться. Различие только в том, что в настоящих условиях неизмеримо более примитивный характер имеет то, что с собой в Церковь несёт "культурный" русский человек. В нём сказывается дитя своего времени и, можно сказать, жертва среды. Храм предназначается для праздничных служб, превращаясь, в значительной мере, в место общественной встречи, и притом в условиях прогрессирующего внешнего удобства. Приход становится обычной общественной организацией, занимающейся делами, имеющими отношение к Церкви. Батюшка должен быть удобным человеком, готовым быть в наличии, когда он нужен, но умеющим не показываться на глаза, когда он некстати как "батюшка", или же способным принимать общий мирской облик, не напоминающий о том, что он "батюшка". Какое место присвоено батюшке в таком церковном мире? Оно может быть бо́льшим, может быть меньшим. Разве в этом дело? Можно даже сказать, что раз в таком направлении прочно потекла церковная жизнь, быть может лучше, если оттёрт священник от её руководства. Важно другое. Важно то, что в содержании так устанавливающейся церковной жизни с трудом находит себе сколько ни будь достойное место то, что составляет основной нерв пастырской деятельности: духовничество.
Всё внимание, вся энергия, весь духовный пыл пастыря должен быть направлен именно сюда. Здесь должна идти борьба за приход.
Перед жуткой дилеммой оказывается поставлен священник. Хочет он быть строго на страже церковной Истины? — Тогда всё меньше будет находиться из его паствы, кого и к Чаше можно допустить. Готов идти он на то, чтобы исповедь превращалась в некое формальное предварение причастия, к которому привычно тянется прихожанин в особо великие дни, даже и в атмосфере растущего отчуждения от Церкви? Но тогда какой ответ понесёт священник перед Богом! Подкрадывается лукавая мысль: не изменились ли, с обстоятельствами времени, сами условия церковной жизни так, что уже как бы состоялось смягчение исконных церковных требований? Не дай Бог, чтобы священник дал себя увлечь на этот путь. — Скользкий он, и далеко может завести. Но как же быть? Жизнь то — жизнью остаётся?
Выход один. Строго разделять пастырю в своей оценке поступков паствы "грех воли" от "греха ума" и последовательно проводить этот принцип в своей духовнической практике.
Церковный закон, поскольку он по заданию общеобязателен, остаётся в силе. Вот то основное, на чём должен твёрдо стоят пастырь. Нет в жизни Церкви того "обычного права", которое способно было бы обессилить общеобязательное веление Церкви. Вот исходная аксиома церковного сознания.
Отменён ли пост? Отменена ли обязательная посещаемость церковной службы? Отменён ли церковный устав? Отменена ли обязательность говения, в подлинном смысле этого понятия? Отменены ли внешние проявления богопочитания? Отменена ли обязательность домашней молитвы? Отменена ли обязательность знания, хотя бы элементарного, основ своей веры? Отменена ли обязательность крестить детей в своей вере и в ней воспитывать их? Отменён ли церковный брак?... Этот список можно было бы продолжить. Найдите людей, в жизни которых это "неотменённое" было бы практикуемо? Много ли таких? В кругу интеллигенции, в частности, не редким ли исключением будут они?
В последнем вопросе нет преувеличения. Еп. Феофан указывал на два признака близящегося конца света: духовная опустошённость внешнего церковного благолепия и отпадение от Церкви отдельных людей в силу присущего им "мнения". Если первый признак нагляден в СССР, в Московской Патриархии, то второй не обнаруживается ли особенно ярко в зарубежной церкви? Не тут ли, вообще, основная угроза нашему духовному бытию, с которой надо бороться всеми силами?
Всмотримся духовными очами в паству, заполняющую в праздничные дни наши храмы. Много ли среди неё людей "культурных", которые ничего "своего" нарочито и ревниво не вносят в Церковь? Много ли таких, кто смиренно и просто принимают всё учимое Церковью и ею требуемое, как нерушимую Истину? Если Вы общались сколько ни будь близко с отдельными людьми, составляющими это церковное собрание, то Вы могли легко убедиться, в какой мере каждый, в той ли, в иной ли форме, но крепко связан каким-либо "своим" мнением, спокойно и уверенно противопоставляемым им Церкви. Кто постов не признаёт, кто верит в переселение душ, кто отрицает необходимость общественной молитвы, кто вообще молитву считает допустимой лишь поскольку "хочется" молиться, всякую иную молитву почитая лицемерием и т.д. Особенно распространённым является "мнение", будто молиться можно в любом храме и будто Бог выше всех установленных людьми "формальностей", только людям и нужных. Широко распространённым является "мнение", отрицающее силу церковной дисциплины, господствует в быту непонимание силы священства, — непонимание, имеющее тоже практическую силу "мнения". В основе же лежит что? Глубоко укоренившаяся уверенность, что конечным критерием Истины является собственное сознание каждого, и что совесть может спокойно утверждаться на голосе собственного сознания. А ведь это, в сущности, протестантское умонастроение. Оно широко господствует и в нашей среде, и именно в этом надо отдать себе ясный отчёт. Это и есть тот ГРЕХ УМА, которым болеет наша паства. С ним должна идти борьба. И даже возникает такой вопрос: не есть ли это форма, в которой "отступление", ныне широко захватывающее мир, вербует в свои ряды именно православных? ВОЛЬНОДУМСТВО, не специфическая ли это форма "отступления", присущая православному сознанию? Вспомним жидовствующих и стригольников и тот спасительный испуг пред этой напастью, который испытали тогда ведущие люди Церкви. В разных образах — многоразлично прельстительных! — не является ли наша, вскормленная великой Русской культурой общественность, почти повально заражённой аналогичным вольнодумством? Церковным именно вольнодумством, которое почти безраздельно господствует даже в политически "правой" среде? Вольнодумство — не наше ли это православное "отступление", параллельное латинскому католичеству и германскому протестантизму? Некое особое, церковно-религиозно ослабленное и духовно расслабленное подобие сектантства, внешне могущее быть безобидным, но в форме "свободы мнений" проникающим не только в ограду Церкви, но и выше и дальше... Не стал ли у нас уже своего рода бытовым явлением священник "сам по себе", — занимающийся громкой церковно-автономной публицистикой и считающийся, и сам себя почитающий, православным?
Как бороться с этим злом? Какой совет дать духовнику?
Исповедь, это — личная встреча, активным участником которой является духовник. Достаточно прочесть чин исповедания по требнику, чтобы убедиться в том, какой исчерпывающе-исследовательский характер должна, согласно требнику, иметь — при полном сохранении свободы покаяния! — беседа духовника с говеющим. Привести должна она к конечному отпущению грехов лишь после того, как исповедник отчётливо распознает, покаянно засвидетельствует и свободно-сознательно отвергнет (после, в случае надобности, соответственных исправительных действий!) свои грехи. В какой форме и мере современный духовник практически должен осуществлять это задание? Не может быть тут никаких твёрдых правил. Пастырская совесть одна способна определить, как должную меру требовательности, так и допустимую же меру снисходительности. Никакая власть на земле не призвана предопределять предмет той таинственной, от всего мира укрытой, тайной исповеди, пресыщенной благодатью встречи человека с человеком, в итоге которой Христос устами Своего священника выносит приговор, записываемый ангелами на Небесах. Речь может идти здесь только о помощи духовнику в деле распознания болезни, с которой приходят современные люди к нему в исповедальную врачебницу. А поскольку он утвердится в признании этой болезни грехом ума, определится, тем самым, и метод борьбы с ней.
Грех ума — это та личная анафема, о которой говорит молитва перед исповедью, читаемая священником ["или под свою анaфему падоша" — требн.]. Она отсекает человека от Церкви. И потому борьба с этим грехом только тогда может быть признана приведшей к положительному результату, когда поражённый этой духовной язвой осознает её истинную греховную природу, то есть, когда он поймёт, что это грех ума. Это не значит, что в этих терминах должно быть исторгнуто у исповедника отвержение им своего греха. Это значит то, что исповедник должен признать над собой непогрешимую и нерушимую силу церковной Истины. Он должен капитулировать перед Церковью — безоговорочно! Он должен сдаться на Её суд и решение, упразднив внутреннего судью, которого он до сих пор, в той или иной форме, слушался. И это во всех направлениях и во всех смыслах. Отвергнуться он должен своего вольнодумного "я". Он должен понять, что на исповеди он не ставит в известность духовника о несоответствии своего поведения с требованиями Церкви, приводя убедительные мотивы и законные обстоятельства, именно так определяющие его поведение, а приносит покаяние в неисполнении требования Церкви, абсолютно обязательного. Оправданием же этого неисполнения может быть — и то лишь по суду духовника! — одна только немощь. Он должен выходить от духовника не с подкреплённым сознанием своей правоты, обуславливающей его оправданность, а в смиренном сознании своей перед Богом виновности, покрываемой только милосердием Божиим. В этом именно плане должна идти борьба с Врагом и на этой почве должна в конечном счёте быть даже генеральная битва.
Ты не постишься — обстоятельства не позволяют или здоровье? То немощь твоя. И если ты смиренно сознаёшь свой грех, по немощи совершаемый, Господь простит тебе его. Но это ГРЕХ! И он остаётся на тебе, если ты прикрываешь распущенность плоти немощью и обстоятельствами. А если ты сознательно отвергаешь пост и в этом сознании остаёшься даже перед лицом духовника — чем он тебе может помочь? Твой грех, из греха воли, покрываемого покаянием и изглаживаемого властью священника, превращается в грех ума — не только остающийся в силе, но решительно умножающийся в своей силе, поскольку он противопоставляется власти духовника. Это — бунт, противление, отпадение от Церкви, отступление…
Ты чай пьёшь утром перед тем, как пойти к литургии. Простит тебе Бог и это, если по немощи делаешь ты это, опасаясь, что не выстоишь долгой обедни натощак, не сможешь выполнить свои обязанности чтеца или певца надлежащим образом. Но остерегись тогда вкусить антидор, который даётся вместо причастия; смиренно понеси последствия своей немощи. А если ты сознательно будешь приходить позавтракав и считать себя в этом правым — тут в силу входят все соображения, приведённые выше... И т.д. И т.д. Вот где подлинная борьба за душу человека, и уж дело это пастырской совести решать, как в каждом отдельном случае поступать. Вести эту борьбу надо и с амвона, и в частных беседах, но преимущественно в духовнической работе, и это не только с точки зрения ответственности пастыря за души людей, зреющих для "отступления" от Церкви и обречённых, раньше или позже, на отпадение от неё, раз только останутся они в своём вольнодумстве. Это надо и с точки зрения обязанности пастыря по отношению к той части паствы, которая есть подлинный церковный народ. Эти духовные чада — основное достояние пастыря, и оправданным предстанет он перед Господом, только в том случае, если сможет сказать о них с чистой совестью: "Вот я и дети, которых Ты дал мне, Господи"!
С ними должен быть у пастыря ничем незамутнённый общий язык — а как сможет он сохранить его, если они будут видеть в действиях пастыря не снисхождение к немощи, а потакательство неправде? И с ними основная работа должна тоже происходить в форме духовничества — конечно, в ином плане. Тут в помощь духовнику может прийти исповедальная практика первохристианских времён. Для тех, к кому можно уже без особой натяжки применять термин "последних христиан", опыт первохристианства поучителен.
Первохристиане пребывали в состоянии постоянной готовности к участию в Евхаристической трапезе. Поскольку смущалась их душа, открывались они обществу святых или предстоятелю, снимая тем с себя греховную скверну, и каждая евхаристическая встреча предполагала общее участие в Трапезе. На другом полюсе было отпадение от Церкви, когда люди, не выдерживая исповеднического подвига, в любой момент способного перейти в подвиг мученический — падали. То не отступники (апостаты), которые сознательно уходили от Церкви, а те, кто падали в сознании греховности ими совершаемого. Возвращение их в Церковь было многоступенчатым подвигом смиреннейшего покаяния, многолетнего, после успешного выполнения которого коленопреклонённый кающийся чрез хиротесию — возложение рук предстоятеля — допускался к Святому Причастию, способный снова войти, как равноправный член в общество святых.
Наше время знает эти два полюса. Двойствен состав тех "своих", на которых должен опираться пастырь. Это, с одной стороны, "возвращенцы" — не те к Церкви тянущиеся, но склонные утвердиться в своей теплохладности, о задаче полного возвращения которых в лоно Церкви мы только что говорили, а современные Савлы, иногда в миниатюре, а иногда и худшие, чем он, гонители, обратившиеся ко Христу в итоге испытаний нашего времени. Градация их очень велика. Самое частое в наших зарубежных условиях явление такого типа, это — "вольнодумное" отчуждение от Церкви, внешне выражающееся в долголетнем небывании у исповеди. Но, поскольку в состав зарубежья входит и новая эмиграция, могут быть и настоящие богоборцы, вернувшиеся к Церкви. Исповедь за много лет, иногда раскрывающая глубокую бездну падения и буквально взывающая, в отдельных случаях, к эпитимийному очищению, представляет аналогию более или менее близкую восприятию первохристианской Церковью "павших". Поскольку же произошло истинное воссоединение их с Церковью, такие духовные чада требуют особого к себе внимания, естественно попадая в ту среду, которая может быть уже причтена к "церковному народу" истинному, в жизни церковной видящему смысл своего существования.
Применительно же к этой части паствы, возникает аналогия с первохристианским отношением к Евхаристической Трапезе. Говение утрачивает значение длительной подготовки к исповеди за большой, часто годовой, период жизни, пусть церковно и просветляемой, но как бы издалека лишь. Говение перестаёт быть методом переключения из мирского строя в церковный, через покаянное перестраивание души. Человек, ныне к Церкви близко подошедший, теснее к ней жмётся и не хочет уже отрываться от неё. Он не хочет духовную близость к Церкви делать лишь светлым эпизодом некой иной жизни, от Церкви привычно отчуждённой. Такой человек стремится к более частой исповеди, к более частому приобщению Святых Тайн. Эта устремлённость начала получать, так сказать, право гражданства ещё до Революции, в предощущении её бедствий. Мне приходилось слышать из уст человека, заслуживающего доверие, высококачественного духовника-схимника, что о. Иоанн Кронштадтский для близко к Церкви живущих мирян считал нормальным 18-тикратное говение в году. Исходя из того, что вышеупомянутый старец считал обязательным приступ к Чаше во все двунадесятые праздники и в день Ангела, можно так получить число 18: 12 праздников, Пасха, именины, четыре поста.
Таким образом работа духовническая зарубежного пастыря получает троякий характер. Это, во-первых, работа над вольнодумными церковниками, ниточкой к Церкви привязанными, хотя этого и не осознающими, и иногда весьма самоуверенно выдвигающими себя на ведущие административные роли. Это — работа, требующая не только громадного такта житейского, но и подлинной духовнической мудрости. То крестный подвиг современного пастыря — борьба с вольнодумной гордыней своих же церковников. Во-вторых, это повседневная работа с церковным народом — дело тоже не лёгкое, так как это нередко люди, носящие следы пережитых испытаний и сочетающие глубокую преданность Церкви и подлинную верность ей с изъянами душевными, которые легко могут вести к столкновениям, а тем самым и к взаимному охлаждению. Единственный способ подлинного овладения этой средой, каждым в отдельности и всеми вместе, это превращение их в своих близких духовных чад, находящихся не под авторитетом "отца настоятеля", а под любящей рукой "духовного отца", ведущего их по пути спасения от одной исповедальной встречи к другой. Нет сейчас старцев, но подобие старчества естественно рождается из подобной тесной связи духовника с постоянными его духовными чадами, образующими таким образом некую внутреннюю Церковь, которая и должна быть основным гнездом каждого прихода.
И наконец, в-третьих, это работа над теми, кто, со стороны ли, или из состава своей же "внешней" Церкви, подходит к последней черте и из "павшего" готов превратиться, чудом покаянного подвига, в подлинного члена Церкви. Это — чудо обновления человеческой души, и несказанна должна быть радость духовника, если удаётся вынести на своих плечах заблудшую овцу. Не надо делать себе иллюзий. Это единичные и редкие случаи, поскольку, в отличие от практики первохристианства, это ведь не "павшие", сознающие совершаемый ими грех, а "отступившие", не осознающие тяжести своего греха. Этому пример — всё наше русское общество, с такой горячностью восставшее против большевиков и в массе своей прямо таки хлынувшее к Церкви. Вошло ли оно, однако, в Церковь так, как это надлежало бы сделать? Нет, ведь! Но если и некоторых лишь, немногих, удастся священнику спасти — достаточная это награда всем трудам современного зарубежного пастыря, покрываемым всё той же Павловой формулой: "для всех был всем".
Иногда внезапная духовническая встреча мгновенно вызывает поединок с Сатаной в борьбе за душу человека. Иногда и, конечно, гораздо чаще, это — настойчивая воспитательная работа, в конечном лишь счёте приводящая к такому поединку. Иногда и нет такой генеральной битвы, а идёт как бы работа садовника над слабеньким, едва живым ростком, требующим чуть не каждодневного ухода. Но при всех условиях — тут основное дело зарубежного священника! Не в проповедничестве, как таковом, не в административно-организационной деятельности, не в благотворительной работе, не на культурно-просветительном фронте. Всё это нужно, всё полезно, но всё это будет построено на песке, если это не есть нечто лишь сопутствующее, восполняющее, вспомоществующее по отношению к основной работе, истинностроительной — к духовничеству, в том объёме, о котором здесь шла речь.
Надо понимать, в какое время живём мы.
Для одних — всё в мире благополучно. Для того, чтобы такое искусственно себе навязываемое умонастроение могло удержаться, надо своё сознание держать в постоянном отвлечении от реальной действительности, надо мешать себе остаться наедине с самим собой, надо не давать себе ответственно задуматься над тем, что вокруг происходит. Жизнь так и строится вокруг нас. И нужно иметь мужество себе сказать: сама Церковь своими начинаниями — вечерами, собраниями, даже церковными торжествами — может идти в ногу с этой общественной направленностью. Это путь, твёрдо принятый латинской церковью. Но и нас стережёт соблазн на улицу вынести Церковь и с современной общественной деятельностью начать сливать церковную жизнь. Церковь должна иметь мужество идти против течения и громко и неуклонно свидетельствовать о том, что не благополучно в мире. Должна она свидетельствовать о том, что её забота — спасение душ и ничего больше. Должна она звать всех, и старых, и малых, к принятию ими самими, каждым из них этой заботы к своему сердцу, поскольку вне этого никакая сила в мире не спасёт их. И это не в общей форме, а с указанием на грозные признаки конца мира, о которых неустанно говорили все духоносные отцы последних десятилетий с потрясающей иногда конкретностью. И не может Церковь принимать к исполнению требование, к ней иногда предъявляемое — не касаться этого наскучившего вопроса. Трудно поверить, но таким бывает требование той молодёжи, которую окормляет наша Церковь. Эту настроенность надо сломить, а не потакать ей. Другой вопрос — каким методом? Но разве услугу окажем мы нашей молодёжи, если создадим для неё условия, при которых она будет находиться в иллюзии, будто она пребывает в Церкви и пользуется её покровом и защитой, а на самом деле, в существе своём, будет коснеть в том общем трансе благополучия, в который погружен мир, явно гибнущий? Не в том сейчас дело, чтобы, пребывая в ограде церковной, с Церковью не порывая формально и получая в ней некоторое душевное утешение, всё своё молодое горение направлять, тем не менее, на "подготовку к жизни", в смысле достижения в ней успеха. Это прах, который в любой момент — и, быть может, не за горами он! — может быть разнесён вихрем событий. Всё благополучно! Можно было читать на этих днях высказывания пресловутого еп. Шина о том, что атомная бомба, в сущности, не страшна. Надо только суметь изменить настроенность души современного человечества — и атомная энергия будет употреблена на дальнейшее усовершенствование человеческой жизни на нашей планете. Если мы хотим следовать этим путём, не долговечно наше церковное строительство: где нам конкурировать с нашими соперниками, неизмеримо более успешными, чем мы, в деле церковного разукрашивания обесцерковленной жизни. Наш путь: оставаться подлинной Церковью, говорить её полным голосом и спасать себя и тех, кого мы окажемся в силах увлечь за собой на этот путь, в век всеобщей гибели.
Спасаяй да спасет свою душу.
Игумен Константин
Православная Русь-№№14-15-1954г.
Метки: рпцз, архимандрит константин