Архимандрит Константин: К познанию нашего места в мире (1960)
Если мир вас ненавидит, знайте, что Меня прежде вас возненавидел (Ин 15.18).
"В ад можно прийти или упасть, хотя того не хочешь и не думаешь о том: на небо нельзя взойти, когда не хочешь и не думаешь о том". Так учил митрополит Филарет Московский. "Откуда надменность?" — спрашивает Иоанн Златоуст. И отвечал: "От того, что мы не испытываем себя самих. Но кто же, скажешь, не знает собственной природы? Многие, и может быть — все, кроме немногих… Что такое человек?.. Человек есть существо; но он может сделаться ангелом и зверем… По собственному настроению, он может быть всем, и ангелом и человеком. Что я говорю ангелом? И сыном Божиим… Ангелом делает добродетель, а добродетель в нашей власти… Нельзя быть ангелом по естеству; это доказывает дьявол, бывший таким прежде".
Зависящая от собственного выбора двойственность судьбы человеческой наглядно изображена в прологе 1 июля, в повести св. Нила: "Душа человека находится между ангелом и бесом. Ангел вкладывает и показывает ей, и учит тому, что к добродетели; бес же вкладывает то, что есть грех. Душа имеет власть последовать тому, что её больше привлечёт — или ангелу, или бесу. Поэтому будь внимателен, чтобы не отвергнуть ангела".
Что же нужно, чтобы оказаться на стороне ангела? Вера нужна. "Душа без веры есть сосуд запертый для благодати, — говорит митрополит Филарет, — а душа верующего — открытый. Вера открывает душу для принятия благодати". Какая вера нужна? "В области веры, — учит епископ Феофан, — апостол говорит: 'Мы имеем ум Христов' (1Кор 2.16). Чей же ум вне области веры? Лукавого. Оттого и отличительной чертой его стало лукавство". А как такую истинную веру получить? "'Вера от слуха' (Ин 11.25): слушай Евангелие, говорящее тебе, и св. отцов, объясняющих Евангелие; слушай их внимательно, и мало-помалу вселится в тебя живая вера, которая потребует от тебя исполнения евангельских заповедей, за это исполнение наградит надеждой несомненного спасения. Она сделает тебя на земле последователем Христовым, сонаследником Его на небе". Так говорит епископ Игнатий Брянчанинов.
С такой верой неразрывно связано сознание своего падения. "Нищета духа и зрение своего падения, — говорит еп. Игнатий, — уже есть блаженство для падшего человека. Видящий падение своё способен признать необходимость спасения, Спасителя — способен уверовать в Евангелие живой верой". Познали мы своё падение, благодатствуемые правой верой, — что следует? "Мы созданы для жизни в раю. Но согрешили и изгнаны на эту землю скорбную. Зачем? Чтобы принести покаяние. Жизнь наша на земле есть епитимия. А тому, кто несёт епитимию, что свойственно? Сетовать, сокрушаться, плакать о грехах своих". Так говорит еп. Феофан. Таковым стало состояние нашей души, — только тогда спокойны можем мы быть. "Божие приходит само собой, в то время, как мы и не думаем о нём. Истинно так! но если место чисто, а не осквернено" (Исаак Сирин).
А чтобы место оставалось чистым — что нужно? "Один брат спросил некоего старца, сообщает св. Дорофей: что мне делать, отче, чтобы бояться Бога?" Старец отвечал ему. "Иди живи с человеком, боящимся Бога, и тем самым, что он боится Бога, научит он тебя бояться Бога". "Не столько вдавайся в глубокие исследования о Боге, сколько старайся подражать Ему", учит св. Григорий Богослов. "Христианин! Будь, а не кажись: вот одно из важнейших для тебя правил", говорит митрополит Филарет.
Так мы на добром пути. Но этот путь узок. Жди испытаний, не бойся их: в них спасение. "Быть в безопасности от гонений — есть тягчайшее из всех гонений; это хуже самого гонения. Безопасность — наводит на душу сон, производит великую невнимательность и беспечность, возбуждает всякого рода страсти… Во время же гонений страх… всем этим страстям не позволяет даже подать голоса… Я слышал некогда от отцов наших… что во время древних гонений можно было видеть мужей истинно христианских" (св. Иоанн Златоуст). Итак, страшно не гонение! Что же страшно? Св. Ефрем Сирин об "ищущих живого слова во времена последние", так говорил: "они будут проходить землю от востока к западу и от севера к югу, ища такого слова — и не найдут его".
Вот что страшно!
Не доживаем ли мы до этого времени? Не входим ли уже в него?
* * *
Царь Алексей Михайлович однажды нечаянно перекрестился, проезжая мимо кирхи. Духовник его указал ему на допущенную ошибку. Последовал приказ: перенести кирку за город, за ручей Кукуй. Вообще, на московском языке лютеранские кирки именовались ропатами (т.е. капищами), божницами, молитвенными избами. Характер нашей веротерпимости выражен царём Иоанном Грозным в его обращении к Поссевину так: "лютеране, как и все иноверцы, живут свободно в России, но не смеют сообщать другим своих заблуждений". То же сказано было Флетчеру: "Государю нашему, великому государю-царю и великому князю до их веры дела нет. Многих вер люди живут в государстве государя нашего, а никоторых государств от веры их отводить не велит, всякий живёт по своей вере".
Иное видим при Петре. Он сам бывал и певал в лютеранских храмах. Собственноручно положил камень при построении в Москве кирхи Петра и Павла. Смерть его помешала напечатанию на славянском языке "римских, лютеранских и кальвинских катехизм" и пр. — "для чтения и ведения". Это были уклоны. Оставался Пётр православным, как и правительственная линия поведения оставалась при нём православной.
После Петра можно, однако, говорить с известным правом даже о гонениях, испытанных Православной Церковью. В манифесте при воцарении Екатерины II можно найти многозначительные слова: "Православная наша Церковь крайне уже подвержена оставалась опасности, переменою древнего в России православия и приятия иноверного закона" (т.е. лютеранского).
Бывали и впоследствии некоторые уклоны, но Православие бесспорно оставалось господствующей верой. В 1862 году, на молебне по поводу тысячелетия России, могла быть с полным правом вознесена молитва, составленная митрополитом Филаретом, заключавшая следующие слова: "Соблюди в нас православную веру в её чистоте и силе, и да пребудет она, какой она есть сейчас, средоточием общественного единения, источником просвещения, основанием и твердыней народного благонравия, правды законов, благодетельности управления, нерушимости благосостояния…"
Являясь формально господствующей, Православная вера внутреннее миссионерство осуществляла предельно мягко. Можно говорить даже о покровительстве, оказываемом и иноверию и инославию нашей верховной властью: "имперскость" свою она проявляла, сочетая охрану православия с доброжелательным вниманием ко всему населению Империи, со свойственными ему вероисповеданиями.
Большие скорби иногда претерпевала церковно-православная совесть. Открытие в начале XX века в Петербурге мечети на видном месте вызвало пламенную отповедь архиепископа Никона в его знаменитых "дневниках"… Он готов был усматривать в этом акте грозное предзнаменование конца мира!
Терпимость в отношении инославия, а равно и магометанства и буддизма, не таила впрочем особых опасностей для русского народа. Раскол и сектантство — вот что могло ему угрожать. Когда в 60-х годах возник вопрос о приравнении раскольников к инославным, вознегодовал митрополит Филарет. Придут к православным старообрядцы белокриницкого отделения и скажут — признайте наших архиереев и поставляемых нами священников. За ними придут старообрядцы новорусские и т.д. "А что будет в селениях? — вопрошал митрополит Филарет. Придут в селения лжесвященник австрийский, лжесвященник русский, большак беспоповщины и будут расхищать и разделять селение на несколько приходов разных вер. Одному пастырю будет трудно превозмочь многих волков…" В одном городе будут две кафедры, православная и эксправославная, два архиерея, православный и эксправославный, два епархиальных управления…
В нашу задачу не входит давать описание и оценку нашего прошлого под углом зрения взаимоотношения Православия с иными верами. Иллюстрациями служат приведенные примеры — того, какие формы могло принимать у нас соседство вероисповеданий. Внешним могло оно быть, что не исключало доброжелательства. Могла возникать внутренняя близость. Это таило опасности. "Будь милостив не только к своим христианам, но и чужим… Если кто скажет тебе — ту и другую веру дал Бог: отвечай — разве Бог двоеверен?" Так на заре нашей веры учил преп. Феодосий Печерский…
* * *
"Церковные перегородки не доходят до небес". Это изречение митрополита Платона (Городецкаго), сказанное при встрече с инославными и вызвавшее возмущение К.П. Победоносцева, получило широкое распространение. Оно безобидно и бесспорно, если понимать под этим допустимость общения людей, принадлежащих к разным верам, на, так сказать, нейтральной почве: не должно задевать общение пунктов расхождения. Оно абсолютно ложно, если рпонимать под этим существование над всеми церквами какой-то нейтральной зоны, в преддверии небес, где уже различия теряют своё церковное значение. Оно соблазнительно, поскольку оно употребляется, не будучи уточняемо в своём содержании. Этим скрадывается двоякий смысл, заключающийся в этом изречении — диаметрально противоположный.
О митрополите Филарете Московском рассказывают, будто он, на склоне лет, когда спросили его, как он мыслит завершение нашей тяжбы с раскольниками, скорбно задумался, а потом сказал, что наступят времена, при которых забудем мы о своих разделениях… Допустим, что митрополит Филарет действительно так сказал — свидетельствует ли это о том, что и он признавал условность и относительность церковных перегородок? Никак! Тут о другом речь. Грядёт час, когда люди, устремлённые к Богу, в таком страхе и с таким упованием будут взирать на Небо, ожидая увидеть на нём знамение грядущего Христа, не только как страшного Судию, но, для них, и Освободителя, что, кроме этого, им открывающегося, Неба, они вообще ничего уже не будут видеть. И в единении будут ощущать себя со всеми, кто, за какими бы кто "перегородками" ни пребывал, с такой же устремлённостью будут взирать на Небо…
В наше, пред-Антихристово, время можно уже наблюдать явления как бы уже прообразующие эти последние времена. Известны случаи, когда священнослужители разных исповеданий братски шли на казнь, в тесном единении принимая мученическую кончину от рук безбожников. Разительный пример преодоления "перегородок" являет нам картина мученической смерти евреев от руки национал-социалистов Германии во время оккупации западной России войсками Гитлера. Массовый характер носили эти экзекуции. Об одной из них мне довелось слышать рассказ от имоверных свидетелей. Во главе с раввинами шли эти толпы в полном порядке в праздничных одеждах, с пением надлежащих песнопений. Для них были подготовлены продолговатые ряды общих могил, куда все они должны были лечь. Нечто было потрясающее. И когда готово было прорваться отчаяние, раздался голос раввина, возгласивший слова, освятившие всё происходившее новым светом — Христовым — и превратился убой в мученичество, возвращающее заблудших в стадо Христово. Раввин напомнил слова, произнесенныя когда-то праотцами зде находившихся при крестной смерти Спасителя: "Кровь Его на нас и на чадах наших". Вот когда свершается — прорицание! Надо понести смертную муку, как искупление за грех отцов… И в спокойствии стали обречённые ложиться в приготовленные могильные рвы в ожидании убиения… Так пали "перегородки" даже в отношении еврейства, не то что инославной христианской церкви, — не во исполнение ли пророчества апостольского о возвращении ко Христу пред концом мира коренного иудейства?
Значит ли это, что потеряло значение различие между христианами и иудеями, даже в этот последний час? Это значит лишь то, что кровью оказались крещены иудеи — и так соединились с христианами в царстве Христовом. Если бы кто на основании подобных фактов стал говорить об упразднении "перегородок", он не только был бы в заблуждении — он впал бы в страшный грех. Здесь не "перегородки" упраздняются, а происходит предсмертное дивное преображение человеческого естества, освобождающее души от гнездящихся в них заблуждений. Так происходит — на участке ли малом, ещё при течении Истории, или в масштабе вселенском Конца Мира — слияние в одно стадо овец Христовых, разбредшихся по разным "перегородкам", а теперь, чудом Божией благодати, освобождённых от всего отчуждавшего их от Истины.
Можно полярную противоположность двух содержаний, способных быть вложенными в формулу "перегородок", "не доходящих до небес", иллюстрировать следующим образом.
Светит солнце — Солнце Истины. Одним оно открыто полностью — сияет для них полным светом блистающий диск, и ходят они в свете Истины. Другие, в большей ли, в меньшей ли степени окружены тьмой неведения, заблуждений, суеверий, обмана, отступлений, а к тому же и всяческих внешних обстоятельств, неблагоприятных для обладания чистым зрением. Во тьме ходят они, в сумерках. Все же хоть краешек Светила Истины им доступен, хотя бы рассеянный Свет, от Него исходящий, но доходит до них и живит и их. И поскольку живут они этим Светом — не чужд им Христос истинный, и есть что-то общее между всеми, кто хотя бы слабо озарены Светом Истины. Беда в том, что ослеплённые заблуждениями соблазнены мыслью о том, будто именно им то и вручена полнота Истины. Не с любовью устремляются они к тем, кто обладают Её полнотой, а, либо отчуждённо сторонятся их, либо, хуже того, с ненавистью взирают на них, самим своим бытием бросающих зловещую тень на то, что они считают истиной. Напротив того, не утратившие полноты зрения и живущие в свете Солнца Правды, те могут спокойно и любовно взирать на всё множество ослеплённых или полуослеплённых. Готовы они прийти к ним на помощь, ибо видят они всю губительную силу их заблуждений.
Двойной жизнью живут помрачённые: во Христе они, поскольку к Нему, хотя бы и помрачёнными очами, но устремляются. Но против Христа они, поскольку, веря в свою ложь, вооружаются против тех, кто обладает полнотой Истины. Эта укоренённость в своей неправоте препятствует обращению к Истине. И погрязают они все больше во лжи, во тьме… Но есть и среди них такие, кто начинают понимать свою ограниченность, свою помрачённость. Эту искру может раздуть в спасительный пожар, потребляющий беззакония в душе укоренившийся, благодатный ветер промыслительно развёртывающихся событий. И разве не естественно тогда ослеплённому младшему брату ощутить, со всей силой внезапно возникающего убеждения, старшинство и первенство братьев зрячих — и к ним обратиться за помощью, за поддержкой, за защитой против самого себя, в своей укоренившейся неправде? И разве не может так создаваться некая солидарность в недрах "перегородками" разобщённого церковного мира — солидарность, способная, в какой-то судьбоносный момент, послужить благодарной почвой для возгорания полноты света Христова в сердцах тех избранных, кто вопреки "перегородкам", в отмену их, всем сердцем жаждут этой полноты…
А вот другая картина…
Сияет то же Солнце Правды. Люди живут в Его свете, пользуются его благами. Но не думают о Нём, не взирают на Него. Им не до Него. Пусть и сохранился, в той или иной мере, образ благочестия — внутренней силы он уже не имеет. Это "культ" — у одних один, у других другой. Так ли он важен? Да и так ли важно принадлежать к тому или другому "культу"? Везде Бог — нужны разве Ему эти "перегородки"! Сами люди их понаделали — надо избавляться от них. Почему не начать жить так, как бы их и не было? Будем общими усилиями устраивать жизнь на земле. Господь придёт на землю? Фанатики нас приучили бояться этого! Бояться Бога — какой абсурд! Как можно Христа бояться! Мы приемлем благостное Его учение — как приемлем учения и других учителей веры: всё доброе созвучно. Самомнение думать, будто кто обладает полнотой Истины. Полнота эта возникнет только тогда, когда мы все объединимся в служении ей. Вот и будем ждать Бога — будем готовиться к этому общими усилиями, стараясь забыть о всяческих "перегородках". Сольёмся все воедино на земле — тогда и придёт Господь, чтобы слиться с нами — благостный Учитель. И воцарится рай на земле…
В первом случае "перегородки" забываются поскольку люди соприкасаются с Вечностью. В страхе Божием готовы люди идти на Страшный Суд — люди Божии, пусть и разбредшиеся по разным "перегородкам", отбившись от истинного Божия стада, но сохранившие в сердце устремлённость ко Христу истинному. Ко Христу сейчас устремлены все — и Христос-Судия воздаст каждому, кто чего достоин в этом, приведённом к исходному единству, стаде.
Во втором случае не потому делаются излишними "перегородки", что всё приходит к концу на этой земле и все устремляются ко Христу, нисходящему в силе и славе, а, напротив, их устраняют, чтобы свободнее можно было самому человечеству устраивать свою земную судьбу, рисующуюся в перспективах, мечтательно наполняемых блаженным содержанием, в конечном итоге включающем в себя и Бога, на землю нисходящего. Реальности Страшного Суда, перед которым каждый предстанет в своей Христовой годности, противостоит мечтательное строительство земного рая, находящее своё реальное завершение в Антихристе.
Доходит так до своего предела извечная разобщённость "сынов Божиих" и "сынов противления". Встреча готовится Антихриста и Христа, после чего целостно во времени протекавшее мироздание преобразуется в расщеплённую Вечность: овцы воедино сведённого Христова стада пойдут к вечному блаженству, тогда как козлища, знаком антихристовым отмеченные, погрузятся в тьму вечного небытия, исполненного неизреченных мук.
Тайна благочестия становится явью блаженной Вечности. Тайна беззакония становится явью адских мучений, не имеющих конца.
* * *
Сто лет исполняется со дня кончины А.С. Хомякова. Не так давно мы поминали его. Мы отдавали должное его огромным дарованиям, его светлому моральному облику, его церковному благочестию, спасшему его душу от соблазнов века и обеспечившему ему добрую кончину. Многому он нас способен научить. И всё же — отмечали мы — учителем нашим не может он стать. Не понимал он той реальности, в которой мы живём, не видел приближающейся Апостасии. Оптимистически воспринимал он будущее, видя для России огромные перспективы. По-западному воспринимал он самую природу инославия. Видя беспомощность его, чисто логическую, пред Истиной, являемой Православием, миссию России усматривал он в том, чтобы облегчить Западу, в тесном общении с ним, включение и его в некий торжествующий общий апофеоз Истины. В этом сказывалась явная недооценка губительного существа Отступления как процесса вольного отпадения от Истины. Ведь тут имеет место некое перерождение сознания, некое наложение на него печати беззакония, смыть которую действием логики невозможно. Должно возникнуть покаянное осознание греха — тягчайшего греха ума: вещь, граничащая с чудом Божией благодати! Подобное чудо духовного преображения не может не быть редким даже в отношении отдельных лиц. Можно ли мыслить его, как массовое явление, вызванное силой логического убеждения?
Есть в мировоззрении Хомякова и налёт, православию чуждый — западнический. Приведём цитату из его опыта истолкования всемирной истории. Попутно высказанная мысль. Как далека она от церковного сознания!
"Рождение в Иудее или Вифлееме, тридцатилетний срок жизни, смерть на кресте и т.д. являются бесспорно как случайности, но они не имеют никакого влияния ни на развитие учения ни на жизнь Иисуса. Учение Его сомкнуто само в себе и не носит никакой печати, наложенной извне; Его жизнь есть только необходимая земная оболочка Его учения, без блеска и славы, без великолепной борьбы или великолепного торжества. Самая смерть Его на кресте, вдали от учеников, бежавших от страха, и между двух разбойников, представляет какой-то характер равнодушия исторического к добру и злу; она имеет высокое значение для судьбы народа-палача и не имеет никакого возвратного влияния на внутреннее значение христианства…"
Беспомощность обнаруживает Хомяков, вопреки огромности своих дарований, и при подходе к реальностям современности, родственным тому, что сейчас расцвело таким пышным цветом. Гагарин в брошюре "Будет ли Россия католической?", говорил о том, в какой мере облегчится примирение нашей Церкви с Ватиканом, поскольку им допущено будет приобщение под двумя видами и брак духовенства. Хомяков по этому поводу пишет:
"Предположим, что эта чудовищная уния осуществилась. Итак, Церковь сложилась из двух провинциальных церквей, состоящих во внутреннем общении — церкви римской и церкви восточной. Одна смотрит на спорные пункты как на сомнительные мнения, другая, как на члены веры. Отлично! Христианин Востока принимает римскую веру, он остаётся в общении со всею Церковью: но половина её принимает его с радостью, а другая не смеет судить его, потому что об этом предмете у неё нет определённой веры. Возьмём теперь обратный случай. Кто-нибудь из области римской принимает восточное мнение: он необходимо исключается из общения с своею провинциальной Церковью, ибо она отвергла член её Символа веры, то есть догмат веры, а через это самое исключается из общения и с восточными (так как они находятся в полном общении с западными). Западные исключают человека из общения за то, что они веруют тому, чему веруют их братья, с которыми они состоят в общении, а восточные исключают этого несчастного за то, что он исповедует их собственную веру. Трудно вообразить себе что-либо более нелепое. Из этого смешного положения только один выход, а именно: допустить, что латинянин не лишится общения за принятие восточного верования, то есть за оставление догмата. Тем самым латинский догмат низводится на степень простого мнения, и раскол осуждается согласно предложению великого Марка Ефесского. Вот в числе других пример самоубийства ложных учений".
Перед нами логическая головоломка, пусть и приводящая к правильному выводу.
Спасла Хомякова, в его сближении с Западом, полнота и целостность сохранённой им Веры. Он писал Пальмеру: "Что касается меня, то скажу Вам прямо: как бы ни был счастлив воссоединению с церковью даже самого малого числа англичан, но я не порадовался бы даже обращению и целой Англии, если бы обращённая Англия должна была внести в православный мир дух, раздвоенный сомнениями и внутренними противоречиями. Прошу вас, скажите мне, начинался ли когда какой-либо символ веры словами: "я буду верить" (или "не стану сомневаться")? Не все ли начинаются словом: "верую"?"
Счастье Хомякова, что жил он и умер в этой Вере. Наложила она печать и на творения его. Он не потерял её. Но он не понимал, что потеря этой веры Западом есть не просто заблуждение, даже не просто грех ума отдельного человека, а нечто духовно-родственное тому греху, прощения которого не обещал Сам Христос — нечто, во всяком случае, на пути к этому греху стоящее…
И ещё одного не понимал Хомяков. Он не отдавал себе ясного отчёта в том, что мы, храня сокровище Веры за своими "перегородками", являем собою нечто абсолютно замкнутое. Мы можем принимать возвращающихся в наши стены — большего и иного мы не можем сделать. Выйти из наших стен мы можем только навстречу Христу, приходящему в мир в силе и славе. Никакого, в общности с Западом, дальнейшего развёртывания истории Церкви — не может быть. Никакой эволюции, никаких не может быть новизн положительных, выводящих нас из наших "перегородок". А между тем Хомяков утверждал, что задачей русского человека, пред лицом Запада, является — "задуматься русским умом" над его достижениями. В этом видел он спасительный путь и для нас! Светский богослов, Хомяков не обладал духовным прозрением, которое обнаруживалось у его современников, заслуживших именование "отцов Церкви". Надо ли этому удивляться!
* * *
В 1389 году патриарх Антоний писал великому князю Василию: "С печалью узнал, что ты не позволяешь митрополиту поминать на литургии божественное имя Императора, говоря — "мы имеем Церковь, а Императора не имеем и не хотим знать". Это не хорошо. Святый Император занимает высокое место в Церкви. Он не то, что остальные правители — местные князья и потентаты. Император в начале установил и утвердил истинную веру для всего мира. Императоры созывали Вселенские Соборы. Они утвердили своими законами соблюдение того, что божественные и святые каноны объявили истинными догматами и православием церковной жизни… Невозможно христианину иметь Церковь, но не Императора. Ибо Церковь и Император находятся в тесном единении… и невозможно отделить одну от другого".
Знаем мы из Евангелия, как, по повелению Кесаря, произведено было описание вселенной, ему подвластной. Знаем мы из Евангелия, что Господь заповедал этому Кесарю в земном подчиняться. От этого Кесаря идёт преемственная линия земных правителей, единственных в своей высокой помазанности. Пусть первые, языческие ещё, Кесари встретили гонениями возникшую Церковь Христову: промыслительно приведена была тем Церковь к победе над всем миром — и склонился, наконец, и сам Кесарь пред знамением Креста, став православным Царём-Кесарем, являющим ту высшую власть в мире, которой поручено хранить Церковь.
Хранить Церковь! Страшно подумать! Врата адовы бессильны одолеть Церковь Христову, а есть на земле власть, назначение которой — хранить Её! Ясно, что такая власть не может стоять вне Церкви: она должна принадлежать Церкви, ощущая себя Ея служительницей. Нераздельная общность Царя с Церковью получила наименование симфонии. Не формальная, не внешняя то связь, а некое гармоничное единство.
Законным преемником таких Кесарей стал — Русский Царь. Когда Церковь венчает на Царство Русского Царя, она, в лице своего предстоятеля, говорит ему поучение. А у Царя на устах лишь смиренное исповедание Символа Веры: то единственная "программа" его пред лицом Церкви. И прославляет в нем Церковь того Удерживающего, который не только от гражданского зла оберегает Церковь, но наличие которого, рядом с Церковью, обуславливает связанность самих адских сил зла. Вот величие Русского Православного Царя! Им держался православный мир — им держалась и вся вселенная, пусть не знала и не признавала она этого, пусть в очах делавшей историю западной Европы являлась Россия воплощением отсталости и варварства.
Чтобы получить представление о том, как культурный Запад воспринимал мироспасительную "симфонию" православного царства, приведём пример. В 1868 году в соборе Богоматери Парижа знаменитый проповедник иезуит Феликс, в серии великопостных проповедей на тему о прогрессе в зависимости от религии, посвятил одну России.
"Нужно ли говорить, — учил он, — что руссицизм больше, чем англиканизм, лишён жизненности, я разумею, истинной христианской жизненности? Да, и можно ли говорить серьёзно, что русская религия — живая религия? Вблизи наблюдателя в этой выродившейся религии только и поражает отсутствие сверхъестественной жизни: она буквально то, что говорил де Местр о всех отделившихся церквах, применяя это особенно к Церкви, которую он имел перед глазами (т.е. русскую): подобна замороженному трупу, который в холоде ещё сохранил формы. Да, там этот холод душ, отделившихся от великого фокуса теплоты, сохраняет только видимость жизни в оледенелых формах и под ледяной мантией. Но поднимите эту гиперборейскую мантию, положите руку на сердце этого трупа: что? — вы чувствуете биение жизни?.. И если нет жизни в сердце этой религии, какого же можно плода ждать от её утробы? Есть три божественных цветка, которые свидетельствуют о христианской плодородности; это цветок святости, цветок апостольства и цветок мученичества".
О святости о. Феликс говорит, что ещё можно найти признаки патриархального благочестия в сердце русского народа, но было бы напрасно искать величественных фигур подражателей Христа. Вместо апостольства проповеди и распространения слова Божия он находит — немоту, прерываемую только чем-то похожим на мычание. Вместо мученичества, вместо поддержания достоинства, в русском клире он видит только сервилизм.
"Русский клир снизу до верха своей иерархии преклоняется перед силой и потерял всякую независимость. Я уже не спрашиваю, довольно ли ещё на его челе, склонившемся перед религиозно-могущественной автократией, блестит ореол знания, добродетелей и самопожертвования. Ах! те, кто видели его вблизи, дали бы, к сожалению, обвинительные показания. Они бы сказали, что деспотизм более или менее сгладил с их чела этот тройственный ореол. Там может быть найдутся примеры унижения достоинства такие, которых я не могу привести здесь, не теряя уважения к самому себе. Но то, что господствует там над всем, что развращает всё, что истребляет всё в этом падшем клире, выражается в трижды унизительном для христианского священника одном слове: раб, раб, раб!".
И дальше: "Да, заметьте это господа! То, что составляет его (т.е. русского клира) унижение, есть наша опасность. Чем более унижена эта религия, тем более она грозна. Чем более она теряет свободу, тем более она грозит нашей. Чем более этот фетишизм, который преклоняется пред идолом власти, сближает её с варварством, тем она опаснее для будущности цивилизации Европы и всего мира… Да, господа, этого именно самого страшусь я от этой одной из наиболее рабских пред страшной властью религий за нашу христианскую Европу, я боюсь, чтобы она когда-нибудь, если не во всей, то в большей части Европы, не сделалась виновницей унижения настолько же могущественного, как будет она сама, и самого рабского, и самого низкого".
Мы воспроизвели эту потрясающую иллюстрацию не для того, чтобы метать обличительные громы против католиков. Мы хотим лишь сделать наглядной трагедию латинства, в его отступлении от церковной Истины. Ватикан не может не ненавидеть Православие — особенно в его национально-государственной мощи. С самого возникновения процесса, ведущего человечество к Антихристу уже организационно, печать Антихриста запечатлена на всех ступенях того процесса, начиная со ступени первой — латинской схизмы. Вопреки наименованию "схизмой", то было возникновение Церкви, вступающей в соревнование с Церковью истинною. Существо нового церковного образования определялось не теми, пусть и существенными, отступлениями от Истины, которые были тогда Римом установлены, а фактом провозглашения себя Церковью, соперничающей с Церковью истинною.
Отсюда возникала двойственность латинства — а за ним и всех последующих ступеней начатого процесса отступления. Христианством оставались церковные образования, поскольку не переходили они заветной черты, т.е. не переставали верить во Христа-Бога, члена Святой Троицы. Но антихристов знак на себя клали; поскольку оказывались вынужденными, как врага, соперничающего с ними, воспринимать истинную Церковь, исповедующую истинное Православие. Двойной жизнью жил католицизм от 1054 года. Католики служили Богу истинному, пусть и с допущенными ими отступлениями от истинной веры, и оправданно носили имя христиан, поскольку таковыми оставались, пусть и ущербными в своём церковном сознании. Но одновременно, поскольку обращались они лицом к Православию — ненавистью кипели они, и задачей себе ставили уничтожить Православие, всеми мерами, самыми жестокими и лукавыми, готовые воинствовать против Истины Православия, воплощённой в Православной Церкви.
Протестантизм не унаследовал от католицизма пламенность ненависти к Православию — заслонено было оно самим католицизмом. Для протестантизма отчуждение от Православия было характерным. А дальнейшие стадии процесса отступления от исходной Истины уж знаменовали и отчуждение и воинствование в отношении христианства в целом, а не именно Православия. При всех условиях понятно, что не способен был Запад воспринимать Православное Царство Российское как основоположную охранительную силу вселенной.
Надо ли удивляться тому, что Запад покровительствовал Русской Революции и воспринял её конечное осуществление, как своё торжество? Имеет лишь исторический интерес установление конкретных актов, осуществлённых конкретными вдохновителями и пособниками Русской Революции в её завершительной стадии. Это были лишь эпизодические моменты стихийного отталкивания Запада от Русского Православного Царства, которое [отталкивание] источником своим имело духовную природу западной цивилизации, — этого порождения и постепенного раскрытия, всё более отчётливого и агрессивного, Отступления, начатого в 1054 году. Начало антихристово восстало против начала Христова — пусть могло это делаться и под знаком Христа, как мы только что видели. Оно неизменно примешивалось к "политике" на всём протяжении тех веков, когда Запад, в образе католицизма и протестантизма, соседствовал с нами. Оно только расширяло свои границы, раскрывало свою внутреннюю природу, когда, в обмирщённом виде, будь то под знаком "Просвещения", будь то под знаком "Марксизма", наносило удары, всё более и более губительные, по самому сердцу Исторической России. Ленин в пломбированном вагоне — лишь последнее звено длинной и многообразной цепи… Злорадно взирал Ватикан на "Пугачёва из университета", предвещённого умным де Местром. Его боялся глубокий мыслитель. Но плодами деятельности его благодарно пользовался папский престол.
* * *
Что осталось от Исторической России? Народ. Не как организованное Целое, а как человеческий состав, обнажённый от спасительного покрова внешней безопасности, даваемого правовым государством, и лишённый духовной целостности внутренней, обусловленной принадлежностью к Православному Царству. Не просто на произвол судьбы был оставлен этот народ в анархической смуте. Стал он одновременно и жертвой, и орудием сатанинской власти, овладевшей государственным аппаратом и превратившей его в организацию "тоталитарного" насилия и соблазна, развращения и вымогательства — неслыханных в истории человечества.
В этих условиях Божиим даром явилось выведение за исторические пределы России сотен тысяч русских людей, не только тем пощажённых от лютой участи советчины, но и получивших возможность явить себя "Зарубежной Россией", открыто длящей преемственное бытие в рассеянии сохраняющейся Исторической России. Двоякая возможность открывалась русскому народу, на свободу выведенному. Россия пала. Почему? Потому, что восприняла западную свободу не для того, чтобы принести её Богу в вящей преданности Церкви, а для того чтобы высвободиться от святого плена, в который отдал себя Русский народ в своём историческом служении Церкви, — и пойти путём самоублажения.
Для русского Зарубежья открывался выбор: или на хлебах свободного мира, вложившись в его жизнь, продолжать идти его путями, всё больше прилаживая к нему своё душевное и духовное хозяйства и, в конечном счёте, ассимилируясь ему; или, видя в себе посланцев к культурам отступнического Запада от сохранившегося в своём русско-православном облике Востока, открывать свободному миру вверенную России Истину, если и не в образе специального миссионерства, то чрез явление себя миру в своём подлинном духовном облике на всём пространстве своего рассеяния.
В плане нашего духовного, внутренне-церковного делания это деление отвечает тому, которое на своём бесподобном языке св. Тихон Задонский формулировал так: "Два рода учёных и мудрых людей: одни учатся в школах от книг, но множество из них гораздо безумнее простых безграмотных, которые даже алфавита христианского не знают; ум острят, слова исправляют и украшают, но своего сердца исправить не хотят. Другие учатся в молитве со смирением и усердием и просвещаются от Духа Святого, и являются мудрее философов века сего; поскольку благочестивые и святые, и Богу любезные; они хоть алфавита не знают, но добро различают; просто, грубо говорят, но красиво и благоприятно живут. Таковым, христиане, подражайте". Не нужно, конечно, буквально принимать этот совет, но нельзя не принять его как руководящую нить.
Вот мы попали заграницу, на свободу — попали, продолжая, милостью Божией, находиться за нашей исторической церковной "перегородкой". Чего нам ещё надо? Ничего. Мы всё имеем. Наша "перегородка" истинно доходит до небес — небесами она и образована. Мы — со Христом. А другие? Господь указал своим ученикам не возбранять тем, кто не с ними ходят, но именем Его бесов изгоняют, пояснив тут же: "Кто не против вас, тот за вас" (Лк 9.50). Мы не скрываем себя — и если мир нас приемлет, какими мы являемся, то есть как исповедников истинной веры, тем не свидетельствует ли мир, что не чужд и ему Христос истинный? И если вывел нас Господь на просторы мира, то не для того ли, чтобы мы являли верность Ему, исповедуя свою веру и тем являли бы Его, Истинного Христа? Сохраняя верность Христу в своей "перегородке", мы не только спасаем свои души. Мы сохраняем себя для тех путей, на которые волен нас направить Господь во спасение России. Более того: мы открываем возможность всему отступившему от Христа миру воочию знакомиться с истинной верой. И тут отдаём мы себя Христу для направления нас на пути, Ему ведомые, во спасение тех, кто способен покаянно возвращаться в лоно истинной Церкви…
Так раздваивается русское Зарубежье. Одна часть, "учёных и мудрых людей", которые "ум острят", сливается с Западом, разделяя с ним путь гибели. Другая "просвещается от Духа Святого". Спасаясь сама, она самим фактом своего бытия, в верности своему святому прошлому "добро различая", зовёт заблудших на путь спасения.
* * *
"Dие Russen kennen wir nicht" [Мы не знаем русских — нем.], со спокойной улыбкой, когда-то, больше полувека тому назад, сказал мне знаменитый гейдельбергский государствовед, с недоумением читая обращённое к нему письмо одного из крупнейших русских юристов, бывавшего и в Гейдельберге. "Rossиса non leguntur" [Русские не понятны — лат.]. Спокойно выводил за скобки своего ведения Запад, и Русскую Церковь, и благочестие православное, и культуру нашу церковную. Варварство, чудачество, ханжество… Примитив, только этнографически интересный. Переворот произвела Первая Великая Война — и это не только в силу катастрофы, безнадёжно низвергшей Запад со столпа безбрежного прогресса, якобы обеспеченного его культуре, но и в силу одновременного непосредственного стыка его с русским православием, в его бытовой непосредственности.
То, что раньше было уделом тех немногих иностранцев, которых судьба закидывала в Россию и которые становились иногда более русскими, чем сами русские, чувствуя себя чужаками на своей родине, когда они туда вновь попадали, теперь в какой-то мере коснулось масс, исчислявшихся сотнями тысяч, если не миллионами. То были пленные, в нашем русском широком быту делавшиеся участниками нашей жизни. То были и те, кто у себя на родине в соприкосновение приходили с нашими пленными, при всей их относительной отчуждённости от населения. То была встреча с нашей эмиграцией. Ниспавший с вершины самодовольного благополучия иностранец — в частности и прежде всего немец, с нами соседствующий, — внезапно ощутил благодатную силу нашей веры и нашего благочестия — переживая иногда положительно некую спасительную душевную травму.
Трудно оценить, какие бы последствия были этого благодетельного шока, если бы не возникло некое, выделенное западным Отступлением против этой для него возникшей опасности, "противоядие" — в лице экуменизма. Да, многое хорошо в Православии, в частности, в русском бытовом православии. И надо, конечно, это хорошее распознать и оценить по достоинству. Больше того — надо его освоить в той или иной мере. Но ведь не всё хорошо в Православии! Есть и ему чему поучиться у западных исповеданий, в частности у протестантизма. Надо друг у друга заимствовать всё хорошее, что свойственно отдельным исповеданиям, покончив с прежней отчуждённостью. Мысль работает и дальше. Надо идти на сближение всё больше — поняв, что полноты Истины нет ни у какой Церкви и что она может быть достигнута только в сочетании всех отраслей христианства, исторически разошедшихся, во что-то единое, целостное, полное, всеобъемлющее. Раньше создавалась атмосфера, благоприятствующая тому, чтобы живой, сочувственный интерес укреплялся к тому, что происходило за нашей "перегородкой". Дух благодати повеял оттуда, зовущий на путь обращения к Истине, возвращения в Отчий Дом. Перевернул установку сознания экуменизм: долой "перегородки". В этом — общее спасение.
Так радикально и принципиально устранялась из поля зрения историческая реальность постепенного, ступенчатого Отступления, преодолением которого могло бы быть только возвращение к Истине, в её сохранившейся силе Православия. Вместо того возникает новая задача — влекущая самое Православие на путь Отступления, в новой его фазе, сводящей историческую "вертикаль" ступенчатого Отступления в программную, "горизонталь" вселенскости, все фазы Отступления поглощающей, со включением в него самого Православия, упраздняющегося в своей единственности и снижающегося до так называемой "интеркоммюннион". Это — новое слово, определяющее нечто абсолютно новое, свойственное нашей эпохе Отступления, а именно участие в общей евхаристической трапезе лиц, принадлежащих к разным исповеданиям. Этим "новым" погашается то, что лежит в основе каждого верования, поскольку оно остаётся подлинным верованием, пусть и ущерблённым в своей объективной истинности: духовное целомудрие. Этим возводится в некий не только отвлечённый принцип духовный блуд, но превращается он в систему действий, символизирующих отрицание высшей святыни, во спасение человечества Богом дарованной, и демонстративно попирающих эту святыню. Вместо возвращения заблудших в Отчий Дом — нечто предельно страшное, что может совершаться человечеством только в состоянии уже том, когда вера в Истину преобразуется в веру в Ложь.
Вот какой зловещей перспективой, реально всё более полно осуществляющейся и православие к себе влекущей, ответил протестантизм на благодатную перспективу, пред ним открывающуюся, воссоединения с Православием, в своей духовной красоте пред ним впервые раскрывшимся.
* * *
Сложнее обстоял вопрос с Ватиканом… Если протестантизм, выросший из отталкивания от папства, мог игнорировать православие и жить так, как будто его и не было, чисто внешне воспринимая его бытие, то Рим знал православие, и, живя сохранившимися в католицизме и постепенно разрушавшимися в своей истинности его остатками, должен был всё больше ненавидеть его, поскольку всё больше укреплялся в своём от него Отступлении. Падение Православного Царства было как бы последним предостережением католицизму, предвещавшим и его гибель, вместе со всем человечеством, если не произойдёт "обращения" России — к её старым истинным путям.
Это и было содержанием фатимского явления Божией Матери португальским детям, которому мы не имеем основания не доверять, в его истинной сущности, — именно такой. Вся сила внутренней порчи католицизма, в его ведущих верхах, обнаружилась в том, как воспринят, использован и проведён был в жизнь урок Фатимы. Как известно, всё в целом католичество было по истечении известного срока духовно мобилизовано на предмет вымаливания у Владычицы помощи в деле "обращения" русско-православных — в католицизм и подчинения России папе. Это практически значило, что Ватикан должен был стать противником восстановления Исторической России, а следовательно — противником и падения советчины.
Самоубийственный удар был нанесён Ватиканом католичеству и в другом отношении. Для совращения России новый был придан характер Восточному обряду. То была уже не временная уступка схизматикам для приучения их к католицизму всецелому, а установление новой формы церковности и благочестия, равноправно становящейся рядом с латинской формой, традиционной, свойственной историческому католицизму. Восточная форма копировала Православие во всём, воспринимая весь и внутренний его молитвенный опыт, с одним только изменением: папа признается и этими "православными" главой Церкви, наместником Христа. Так одновременно делался Ватикан и союзником антихристовой власти, в её значении как власти, вступающей в открытую борьбу со Христом, и воплотителем антихристовой власти в её значении подмены Христа и фальсификации христианства.
Существенно то, что не только то была подмена Православия, но то была и подмена католицизма. Поскольку католицизм становился лишь вариантом христианства, равноправным с заведомо подменённым православием — и сам он лишался всякой истинности, обрекая своих "верных" на заведомую неверность. Духовного целомудрия уже не могло быть у тех, кто делались лояльными, искренними, верными последователями папы на том его новом пути, когда он одну только точку неподвижную оставлял на церковном горизонте, это — самого себя, как наместника Христа. И это в тех условиях, когда этот наместник Христов руку протягивал богоборческой власти, поднявшей вселенскую войну против Христа!
Если исторический протестантизм обернулся после падения России, к её рассеянным по всей свободной вселенной чадам, ей остающимся верными, ликом "экуменизма", своё политическое выражение получающем в духовном блуде, "интеркоммюннион", то аналогичным ликом, являющим такое же самоутверждение в духовном блуде, обернулся к Русскому Зарубежью и католицизм, поскольку "восточный обряд" стал равноправным вариантом исторического католицизма, благодарно ныне протягивающего руку большевикам за их растление православной России. И можно измерить всю поистине адскую силу злорадства Ватикана, если задуматься над теми мыслями и чувствами, которые должны испытывать его деятели, называя Красную Москву, сумевшую растлить русскую православную иерархию до степени превращения её и в орудие советской агрессии, и в союзника советской сатанократии — Третьим Римом, — тем, же, якобы, каким он был долгие века стояния Православного Русского Царства, в его значении опоры Удерживающего…
* * *
Когда употребляем мы слово "Отступление", по-гречески "Апостасия", то двоякий смысл придаём мы этому слову — не всегда отдавая в этом себе ясный отчёт. Можно говорить, в самом общем смысле, об Отступлении как о длительном историческом процессе, начавшемся в 1054 году, когда впервые, рядом с ранее известными явлениями "ереси, раскола и бесчинного сборища", в которые умещались все до того случавшиеся измены истинной Церкви, появилось нечто новое, о чём давалось понять в апостольских учениях, но что до нестоящего времени не получало никакого точного содержания. Появилось нечто, Церкви изменяющее — но не в составе самой Церкви, а рядом с ней возникающее в образе соперничающей Церкви, точнее, подобия её, и своей задачей ставящее стать на место истинной Церкви как якобы, неистинной.
Начинается далее процесс, в котором, с одной стороны всё полнее и глубже проникает в бытие отступившей Церкви неистинность её, подавляя проблески истинности, в ней сохранившиеся. А с другой стороны всё прогрессирует Отступление ступенчатое, всё дальше отодвигаясь от исходной церковной истинности. Этот длящийся веками процесс, наконец, переходит в некую стадию, когда такую конкретную завершённость приобретает Отступление, что к нему, на греческом языке, может быть уже присоединён член. Это ещё не конец, получающий воплощение в личности Антихриста. Но то уже воздвижение, с разных концов, того здания вселенского, которое конкретно подготовляет его приятие. Подобным "свершением", как мы говорили, является, применительно к протестантизму, так называемый "экуменизм". Подобным "свершением" является, применительно к католицизму — "восточный обряд". Посмотрим теперь — что является подобным "свершением" применительно к православию.
И в отношении Православия можно говорить об Отступлении в обоих смыслах — общем и частном. В общем смысле нашим Отступлением является вольнодумство. Это легко поймёт каждый, кто способен ощутить сущность Руси допетровской в сопоставлении её с Россией Императорской, основанной Петром. Для Руси допетровской было характерно хранящееся в чистоте духовное целомудрие: Церковь исчерпывала содержание жизни. Западническое обновление России означало устранение этой целостности сознания, со внесением в душу каждого отдельного человека, и в жизнь русского общества, множества руководящих ценностей, если и сводимых в законченную пирамиду, то не по признаку подведения всего под церковную крышу, а по признаку — утверждения во главу угла России как национального целого. Тем создавался суррогат иерархии ценностей, с уклоном, однако, сильным, в направлении церковном, что принципиально смягчало, а практически в значительной мере даже угашало зловещее значение разрушения московского церковного уклада жизни. Но если говорить о так называемом, "обществе", то, поскольку оно приобретало самостоятельное и всё большее значение, оно воспринимало западническую новизну жизнепонимания именно как высвобождение от исконного святого плена, с поставлением по своему выбору себе новых кумиров. Это не упраздняло обязательной принадлежности к Церкви, но вводило "церковность" в состав множества ценностей, которые отныне образовывали внутренний мир каждого сколько-нибудь "просвещённого" человека.
Процесс "вольнодумного" Отступления "расцерковлял" не только "общество". Он поражал народ, поскольку его охватывало "просвещение", как внедрялся и в духовенство, особенно "учёное". Можно говорить о своего рода "ступенчатости" и применительно к Отступлению русско-православному, если не в смысле исторического процесса, то в смысле предметной градации процесса оформления и углубления отступничества от Церкви.
Самая мягкая форма не так далека от того, что делалось и на Москве: то было утилитарное обращение к опыту Запада. Это, в сущности, было характерно и для всей петровской реформы, в её основной заданности. Разница, однако, была та, что на Москве "инструментальное" отношение к западным "хитростям" было выдержано, а потому не нарушалась тогда целостность общенародного церковного сознания. Пётр же вывел насильственно русского человека из Церкви, заставляя его осмотреться вокруг себя и включать весь мир в своё сознание, тем усложняя былую мотивацию поведения новыми мотивами.
Конечно, не всех то глубоко задевало. Оставалась целина нетронутая, — тот спасительный "балласт", который давал стойкость русской имперской государственности. Были и такие, кто, воспринимая западническую выучку как нечто положительное, только крепче утверждались в своём стоянии церковном. Огромная масса, как мы отмечали выше, осложняла своё исходное мировоззрение великодержавным патриотизмом, но не мыслила и имперской русскости вне верности православию, пусть и поколебленной в своей целостности. На этом, однако, наше западничество не остановилось. Дальше начиналось уже отступничество душевно-разорительное и духовно-губительное. Тут бесконечное могло быть множество оттенков в сложнейшей и путаннейшей совместности западничества с русскостью. Результатом конечным было или унылое и пассивное отщепенство или экзальтация разрушительства в отношении традиционного, духовно просветлённого, русского быта. Завершалась ступенчатость теми "Пугачёвыми из университета", которым суждено было покончить с Россией. Вся жизнь Империи нашей, вплоть до позорного её конца, может быть задним числом рассматриваема, как причудливое переплетение всех возможных форм и вариантов расцерковления и отступничества, живших и расцветавших за счёт расточаемого богатства веками накопленной духовно-полноценной русскости, как бы самим Промыслом оберегаемой во всех перипетиях имперского нашего роста.
Революция была завершительной стадией русско-православного Отступления. И в ней можно наблюдать своеобразную ступенчатость, имеющую уже не только смысловой, но и исторический характер. 1905 год показал Революцию в её зародышевой полноте. Далее расчленилась она. "Февраль"! Этим именем можно собирательно обозначить все возможные формы вольнодумства, не принимающие облик воинствующего безбожия. "Октябрь"! Этим именем можно обозначить это последнее, относя народничество, по началу в "октябре" занимавшее видное место, к явлениям, в "октябре" служебную лишь роль отыгравшим, чтобы возвратиться в своё исходное лоно "февральское".
В отношении Православия под рубрику "февраля" можно подвести "вольнодумство" всяческого калибра и покроя, разрушавшее наше духовное целомудрие. В плане узко-церковном укладывается в эту рубрику и всякого типа обновленчество. "Октябрь" в действии, рождает, в конечном счёте, нечто в церковном плане предельно страшное. Это то, что привычно обозначается словосочетанием "советская Церковь".
Это то именно, о чём с такой поразительной наглядностью прорекал еп. Феофан Затворник: внешнее подобие Церкви, лишённой благодати и являющейся только её обманчиво-соблазнительной видимостью. Поучительно, что еп. Феофан выразил духовную суть и того, что мы наименовали "февралём" как символом "вольнодумства", когда говорил о другой форме расцерковления, показательной для завершительной Апостасии. Он говорил о наличии "мнений", каждым на свой лад исповедуемых — в отмену церковной истины. Разве это не есть то "вольнодумство", о котором мы говорили, как о сути нашего русско-православного Отступления! Это как бы тот питательный бульон в котором развиваются бациллы антихристовы, отверждаясь, в конечном итоге, в двуликий образ Антихриста, одновременно являющегося и воинствующим Христо-борцем и облечённым в обманную видимость Христа Христо-предателем. В октябрьском своём лике вселенский размах получает Русская Революция. Христоборческая сила мёртвой хваткой держит в лапах тоталитарной сатанократии человеческий состав захваченной части нашей планеты, чтобы, на него опираясь, всеми средствами насилия и обмана постепенно завладевать остальным миром, ещё живущим на свободе, Христопредательская же сила, в образе Советской Церкви, внедряющаяся в церковные круги свободного мира, парализует сопротивляемость его, подготовляя, вместе с тем, уже в масштабе интерконфессиональном, подножие грядущему Антихристу.
Вот что является "свершением" процесса Отступления применительно к Православию…
* * *
Начальные строки настоящей статьи намечают основные моменты так сказать методики нашего спасения. На какой основе покоятся все они? В какой атмосфере протекают? В Церкви совершается спасение. И поскольку о спасительности самых гонений говорит Златоуст, дождём благодати ниспадают эти гонения на среду, объемлемую опять-таки атмосферой Церкви. А если чем-то предельно страшным звучит прорицание о временах, когда можно будет искать по всему свету и не услышать живого голоса — какой голос тут имеется ввиду? Голос Церкви! И когда ставили мы тут же вопрос — не входим ли мы, не вошли ли уже в эпоху именно такую, когда надо искать по миру живого голоса — именно это имели мы в виду: голос Церкви теперь трудно услышать, такой голос, в отношении которого была бы действительная уверенность, что это неподменный голос неподменной Церкви. Вот в чём сказывается ужас Апостасии того завершительного её периода, когда уже свидетелями являемся мы не только духовной, но уже и организационной подготовки приятия на землю Антихриста…
Мы видели антицерковную природу экуменизма — соблазн этот оказался действенным для православной иерархии. Как это ни странно, действенным оказался соблазн и католицизма — показал то вселенский собор папы Иоанна XXIII, в стадии его подготовки. Но самым действенным оказался соблазн советской церкви. Очень неблагополучно с свободным православием, в частности с Грецией! Не сказано ещё нигде последнего слова, но втягивается наглядно в Антихристову подготовительную работу оно. Образуется уже и внутри-православный экуменизм, попирающий самый принцип Церкви. Церковь истинная, силой вещей, обрекается на обособленность — в ожидании, быть может, недолгом, того, что придётся ей и в свободном ныне секторе вселенной уходить в катакомбы. Вот когда уже нигде, действительно, нельзя будет услышать живого слова!
Что касается устремления свободного мира инославного к православию, то нарочито-пагубным является облечение советского зла в православно-церковную ризу Ангела Света. Устремление к Православию свободного мира оказывается в силу этого отравленным в самом своём зародыше. Это происходит не только потому, что затуманен взгляд свободного мира для распознания зла: большевизма, но и потому, что отсутствует в сознании устремляющихся к Православию самое понимание православного значения Церкви. Это надо сказать не только о тех многочисленных представителях западного богословия, которые, давая самую сочувственную, а иногда и восторженную оценку Православию, рассматривают его лишь как источник обогащения своего исповедания за его счёт, даже и не помышляя о присоединении к нему: мыслится взаимное общение только в форме "экуменического" объединения на путях к новой Церкви, универсальной. Это надо сказать и о тех, очень немногих, кто присоединяются к Православию. И для них Православие не Церковь, сохранившаяся в истинности и являющаяся местом спасения, в своей неповторимой единственности, а равноценная другим Церковь, которой нужно быть благодарной за то, что она сохранила полноту своей исходной истинности, каковая, сама по себе, спасительна и для тех, кто её сохранили, а равно и для тех, кто сумели её оценить и к ней приобщиться. Можно легко себе представить, как при таком умоначертании трудно, если вообще возможно, различить печать антихристову на Советской Церкви, являющей наглядно всю полноту исходной истинности, — но будучи, вместе с тем, одной лишь её видимостью, прикрывающей сатанинское Зло!
Можно иногда читать проникновенные суждения новообращённых о благодатной природе свойственного Православию "консерватизма", как бы предопределяемого полнотой присущей Православию истинности. "Для меня стало ясно, говорит новообращённый испанец [1], что всякого типа христианин имеет возможность жертвовать частью целого своего учения для придания большей ясности своей вере. Только не православный христианин! Он неколебимо предан сущности Христианства, которое есть откровенная Истина, вечная и неизменная. Римо-католик, например, может отказаться от Папы, как я это сделал, или опровергнуть учение о Чистилище, или отвергнуть постановления Тридентского Собора, не перестав быть христианином. Также и протестант может отказаться от великих реформаторов с их учением о божественной благодати и предопределении, и всё же остаться христианином. Одна лишь Православная вера не имеет иных элементов вне существенных и основных истин Христианства, открытых Богом через Иисуса Христа. Православная Церковь единственная, которая никогда перед своими последователями не одобряла ничего, кроме того, что "всегда, везде и всеми" было рассматриваемо, как учение, открытое нам Богом (св. Викентий Лирийский). Поэтому обращение в православие ничего иного не означает, как охват Евангельской веры в её исходной чистоте, тогда как отвергнуть и оставить его значило бы отвергнуть и оставить всё христианство в целом". "Православная Церковь единственная, которая, как верный хранитель евангельской веры, ничего не изменила в ней, ничего не отняла от неё, ничего не прибавила к ней…"
Представим себе человека, так воспринимающего Православие и закрывающего глаза на все конкретно-историческое, имеющим перед глазами прекрасные, таким же настроением проникнуты, статьи, помещённые в той части ЖМП [советский Журнал Московской Патриархии], которая ставит себе целью именно этому спросу удовлетворить — полное утешение получит он. Быть может, новообращённый к тому же проникнут похвальным стремлением к "умной" молитве — и тут он найдёт, и соответствующие издания, и даже указания на авторитеты её, находящиеся в орбите Московской Патриархии. Бессилен новообращённый распознать соблазн, если далёк он от понимания того, что сейчас проблема "спасения" упирается в явление Церкви, в её преемственной верности Христу: её, эту Церковь, надо найти, чтобы спастись, к ней приобщившись. Иначе, ища полноты Церкви, попадёшь в полноту бесцерковности; думая идти ко Христу, окажешься в объятиях Антихриста; желая уневеститься Христу, окажешься жертвой духовного блудодеяния…
* * *
"Духовное целомудрие". "Духовный блуд"… Религия есть "связь". Может ли эта связь быть случайной, преходящей, временной, мимолётной? Бессмыслен самый вопрос! Если такова связь — то "религии" вообще нет, а есть только религиозно окрашенное переживание, а иногда и просто религиозная блажь, если не прямо уже бесчинная эстетическая причуда, религиозно-окрашенная — худшая форма бесчинства, свидетельствующая о полном духовном растлении человека. В какой мере усиливается пагубность сказанного применительно к Церкви, а тем паче к Церкви Православной! Вхождение в Церковь есть уневещение Христу, которое полноты достигает, уже граничащей с вневременным блаженством, в подвиге девственности, во имя общения с Христом подъятом…
Но если освобождение себя от всех связей с миром, вплоть до самой своей воли, есть удел тех, кто жаждет совершенства, то для всякого верующего целомудренное самоограждение от всего чуждого его вере, есть исходное условие действительной принадлежности к Церкви. Церковь — наше Всё, и если в плотском жительствовании так называемый флирт может более грязнить человека, поскольку он приемлется, как нечто законно-дозволенное, чем самое грубое падение, покаянно воспринятое в своей гнусности, то и беспечное и самодовольное порхание умом по разным "религиям" и "культам" с желанием получше удовлетворить своё духовное гортанобесие, есть нечто крепче от Церкви отдаляющее, чем срыв неверности, самый грубый, но так и ощущаемый, как тяжкий грех. Это понять — значит понять, что такое, в плане церковно-религиозном, являет собой Толстой, полвека со дня безпокаянной кончины которого мы в этом году отмечаем.
Толстой, в своём ответе Синоду, заявил, что он не считает свою веру истинной. Он не исключает того, что сам будет иначе верить, если ему покажут лучшее. Но сейчас он лучшего не видит. Что это, если не самодовольное самоутверждение в духовном блуде? Перенесите это рассуждение на отношения плотские — что получится? Самоутверждение в физическом блуде. Так и в плане духовном. Все религии для Толстого лишь разнообразнейший материал, религиозно-окрашенный: выбирай по вкусу!
Всякая подлинная религия есть, нравственная связь с чем то, чему себя человек отдаёт безраздельно — только это есть "вера", о которой можно сказать: "верую". Этого в Толстом нет — он один только существует, как мерило всех ценностей земных и небесных, собой воплощает некое существо богоподобное, которое, обладая разными потребностями, среди них имеет и выше всех других подымающуюся потребность религиозную. Её Толстой, наравне с другими, и удовлетворяет по своему выбору, в меру своего разумения, своих желаний, своих вкусов. Именно в этом своём качестве и является Толстой для нашей современности особенно доходчивым, удовлетворяя лучше кого бы то ни было какому-то, именно ныне возникшему в своей подавляющей массовости, спросу. И в этой своей соблазнительности страшен Толстой не только православным или даже вообще христианам, а всем верующим, кто бы какую веру ни исповедовал, кто бы к какой секте, к какому культу ни принадлежал. Поскольку, проникнувшись влиянием Толстого, никто не станет ни толстовцем, ни еретиком, какого бы то ни было типа, ни раскольником, ни невером-атеистом: каждый станет духовным циником-развратником, удовлетворяющим свою религиозную блажь, чтобы не сказать иногда даже похоть, соответственно своим вкусам, потребностям, наклонностям… В этом именно смысле Толстой ныне универсален — всечеловечен, в предельной степени "экуменичен". В его лице нам явлена такая "интеркоммюнион", которая предваряет уже самого Антихриста, в его всепоглощающей всеядности.
Прозорливо обличал о. Иоанн Кронштадтский Толстого на закате нашего национально-государственного бытия. Что бы он сказал теперь на закате всечеловеческого бытия! Нет более созвучного этой закатной современности человека, чем Толстой. И как был он своего рода лакмусовой бумажкой, определявшей безошибочно церковно-религиозную годность человека в те времена, когда на повестке дня стояла судьба России, так становится он такой же лакмусовой бумажкой, определяющей религиозную годность всего человечества сейчас, когда на повестке дня достаточно ясно уже стоит судьба вселенной. И то обстоятельство, что за "великим писателем земли Русской" в представлении мира стоит вся наша великая культура, притупляет до последней степени сохранившийся инстинкт самосохранения, ибо скрадывается тем антихристова сущность, так отчётливо обозначенная в Толстом о. Иоанном. Выходя далеко за пределы официальной, формальной, канонической церковности, Толстой оказывается неким общим знаменателем, к которому приходит церковный "экуменизм" — в его предварении антихристова воцарения над миром.
* * *
Когда придёт Господь в силе и славе? Даже ангелы не знают этого. Но тут же Господь раскрывает нам, а за Ним Его ученики, а за ними святые отцы — различные знамения приближения страшного часа и зовут нас к бдительности в распознании их. Во всём течении нашей жизни две опасности нас стерегут — одинаково губительные, как бы два полюса, между которыми метётся человеческий дух, Божией благодатью не просветлённый: уныние и беспечность. Для тех, кого в уныние приводит самая мысль о Страшном Суде, и кто готовы гнать её от себя как устрашающее привидение — для тех спасение от уныния может быть обретено только в беспечности. А от неё, поскольку не будет преодолена, отвращающая от мысли о Страшном Суде, связанность духа узами мира сего, опять-таки один только путь лежит обратный — к унынию. Так и протекает, до спасительного протрезвления, жизнь таких людей. То, что знамения множатся, нагромождаются, приобретают всё более явственно-демонстративный характер, свидетельствуя о приближении конца мира — то есть очевидность.
Но ведь мы видим не всё, что в мире творится. И это должно налагать на нас нарочитую сдержанность и осторожность не только в определении срока, хотя бы примерного и условного, конца мира, но и в самой оценке состояния мира, как "фатально" обречённого на близкий конец. Фатализм не совместим с осознанием мира как ведомого Промыслом Божиим. Осуществляется промыслительная забота Живым Богом, ведущим ко спасению живые души, Им к жизни вызываемые. И вот тут и надо нам особенно отчётливо сознавать, в какой мере видимое нами в земной жизни ещё не исчерпывает сущего.
Это наглядно в отношении нашей Родины и вообще всего мира, захваченного сатанинской властью, где духовно-живое загнано в подполье и только там может себя потаённо являть. Но, в какой-то нам неведомой мере это так и в свободном мире, где под покровом наглядно, демонстративно порой, а в отдельных случаях вызывающе даже дерзко осуществляемого Отступления — протекает жизнь обыденная, лишь претерпевающая это зло, но в нём не участвующая и, может быть, только ждущая повода и основания, какой-то реальной возможности, какого-то решительного толчка, чтобы так или иначе себя обнаружить в своей устремлённости к Христу истинному.
Борьба тёмных сил с Христом не случайно сосредоточилась в нашем отечестве, являвшем собой Православное Царство, возглавляемое Удерживающим. Эта борьба идёт там и сейчас. Знаем мы разве те силы, которые зреют в советском подполье? Их нельзя ограничивать формально рамками т.н. Катакомбной Церкви, имеющей законное священство и живущее истинной церковной жизнью. Может существовать внутренняя направленность ко Христу в каждом сердце. Они тоже, может, ожидают лишь повода, основания, практической возможности, какого-то решительного толчка, чтобы явить себя, рождая, в совокупности, некую спасительную стихию покаянного возрождения России. А если прорвётся эта стихия к света Христову — не родит ли она встречное движение и в остальном мире, в своём видимом возглавлении больше всего боящемся именно восстановления Русского Православного Царства, но в каких-то своих недрах, может быть, готового на то, чтобы радикально пересмотреть исходную установку сознания и в страшных испытаниях узреть в ней губительный лик Отступления, во всей его и исторической и современной реальности?
Всё это ведомо одному только Богу, в смиренном обращении к Которому и примем наш жизненный удел "последних христиан", предоставляя на Его промыслительную волю употребить нас во спасение, как России, так и остального мира, если есть живые силы, обращённые ко Христу истинному и в очах Божиих способные придать жизненную мощь дальнейшему течению мировой истории.
Архимандрит Константин
Примечание:
[1] Fr. Раul Ваllеstеr Соnиаlиеr. Его книга "Мое обращение в Православие" по-гречески напечатана в Афинах в 1954 г. и в переводе на итальянский в Неаполе в 1955 г.
Источник: "Православный Путь". Церковно-богословско-философский Ежегодник. Приложение к журналу "Православная Русь" [за 1960 год]. — Jordanville: Типография преп. Иова Почаевскаго. Holy Trinity Monastery, 1960. — С. 3–29.
Метки: рпцз, архимандрит константин
Комментарии
RSS лента комментариев этой записи