Синодик РПЦЗ: Жизнеописание схиархимандрита Амвросия Мильковского

Автор: Монахиня Вера. Дата публикации: 18 февраля 2015. Категория: Синодик РПЦЗ.

НЕМНОГОЛЕТНИЙ СТАРЕЦ

Старость честна не многолетна, ниже в числе лет почитается.
Седина же есть мудрость человеком, и возраст старости - житие нескверно. (Пр. Сол.)

ОГЛАВЛЕНИЕ:

I. ДО ПРИХОДА В ОПТИНУ ПУСТЫНЬ
II. В МОНАСТЫРЕ И СКИТАНЬЯ. ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ В РОССИИ
III. ЦАРЬГРАД. СЕРБИЯ, В МОНАСТЫРЯХ ДО ПЕТКОВИЦЫ
IV. В МОНАСТЫРЕ ПЕТКОВИЦЕ ДО ПОСТРИГА
V. В ПЕТКОВИЦЕ, МОНАШЕСТВО И СВЯЩЕНСТВО
VI. ПАСТЫРСКАЯ ПОЕЗДКА. НОВОЕ ПОСЛУШАНИЕ
VII. В БОЛГАРИИ. ОПЫТ СОЗИДАНИЯ
VIII. МИЛЬКОВО И ЕГО ДУША - БАТЮШКА
IX. НЕКОТОРЫЕ ЧЕРТЫ ЕГО ПАСТЫРСТВА
X. БОЛЕЗНЬ И ПРЕСТАВЛЕНИЕ



I. ДО ПРИХОДА В ОПТИНУ ПУСТЫНЬ

Преподобный Макарий, приступая к рассказу о двух известных ему подвижниках. воскликнул : "я плохой инок, братие. но я видел иноков". Если этот великий отец черпал в подобном воспоминании утешение, как же мне не радоваться, что я, слабый и только личину монашества носящий, буду говорить о Батюшке отце, Амвросии, которого видел и слышал, под крылом которого прожил три счастливейших года моей жизни, из чьих честных рук принял пострижение.
Мы называли и называем его Батюшкой. Это святое слово. Оно заменяет нам обращения и отец и авва. Так называли преподобного Серафима, так обращались к приснопоминаемому великому старцу Амвросию Оптинскому и другим старцам Оптинским, Глинским, Белобережским... Так с чудным именем Батюшки вошел в наши души, в сердца и память Мильковский схиархимандрит Амвросий.
Сам Батюшка любил приводить (не знаю чьи) слова о том, что монашество есть барометр церковной жизни, т.е., что в Церкви как бы определяется состоянием монашества высота или упадочность каждой отдельной эпохи. Развивая эту мысль, мы придем к тому, что относительная высота иноческого идеала в каждой поместной Церкви покажет нам, как в данное время живут и чем дышат ее чада. Батюшка канонически принадлежал к Сербскому клиру и любил приютившую его Сербию. Но по рождению Пензенский, по воспитанию попович, главное по истокам духовной жизни Оптинский, по связям духовным с владыкой Антонием и иными, по влечению сердца, по душе и по духу - весь русский инок. Для нас он стоит на стрелке барометра церковной жизни зарубежья и даже более, в священном кровном единстве с тайными подвижниками подъяремной Руси, он тоже свидетельствует о дыхании жизни на Родине Антония и Феодосия Печерских, Сергия Радонежского, Нила Сорского и Оптинских старцев.
Батюшка родился в с. Говорове Саранского уезда Пензенской губернии в 1894 году 1-го января, в день св. Василия Великого, столпа церковного и учителя монашествующих. В тех же краях священствовал еще дед Батюшки отец Симеон Курганов, - человек добрый, хотя и не без слабостей. В том же Говорове служил у престола Божия и родитель отца Амвросия иерей Зиновий Курганов. Я весьма не богат биографическим материалом о детстве и отрочестве Батюшки. Знаю, что отец Зиновий был простой сельский священник, получивший в награду скуфью чуть ли не на 20-м году службы, был он несколько, как говорится, либеральным, не очень ценил монашество, делая, как увидим, некоторое исключение для Оптиной пустыни.
Мать носила имя Любви, была красавицей, рано умерла. Батюшка мало о ней помнил. Знаю, что был у Батюшки брат, окончивший жизнь самоубийством. Не знаю, были ли другие братья и сестры. При святом крещении Батюшке нарекли имя равноапостольного князя Владимира.
Я ничего не мог бы сказать о младенчестве Владимира Курганова, если бы не один чудный рассказ Батюшки, который передам почти дословно.
В один из своих предсмертных дней Батюшка в каком-то особом состоянии, просветленности, превозмогания земных страданий и уже с отблеском иного мира на лице призывал некоторых из братий поочередно для краткой беседы, с некоторыми даже деловой. Тут Батюшка и приоткрыл такую страничку своей души, о которой в своем великом смирении он прежде, думаю, никогда не говорил. И этой странички мне довольно. А беседа была такая: "Час мой подошел, Антоний" - сказал мой духовный отец, призвав и меня в этот день. "Бог даст, может еще поправитесь, поживете, Батюшка", говорю я с болью и в тоже время с радостью, потому что не часто приходилось мне говорить с ним в этот последний месяц.
"Нет, говорит, правда, хорошо бы пожить, теперь вот схиму принял, заняться молитвой... но пусть Господь принимает... так легко, благодатно, вот бы вздохнул и умереть... я думаю, Он меня примет... Кажется Он примет", выговорил особенно. Кажется, я сделал какое-то движение, а он даже строго сказал "постой" и задушевно продолжал, хотя говорить ему было трудно.
"Помню... когда я был вот такой карапуз (и Батюшка показал рукой, какой малый от пола) "в кабинете у отца... книжка священная история... В ней картинки... плохие картинки. Вот картинка, где Он распят... Я так плакал, зачем они Его распяли... Теперь скажу (и Батюшка блаженно просиял): принимай... я над Тобою плакал"...
"Ну", говорит Батюшка ласково мне: "вались, дай место другим, пусть идет Сергий".
Воспитывала Володю няня, любящая, рассказывавшая ему, журившая его. Впоследствии, любовно упрекая в чем-либо своих учеников, Батюшка говаривал: "вы мои, потому я вас и ругаю. Бывало, я спрашиваю няню: а что ты на других мальчишек не кричишь? Она и отвечает: потому что тебя больше люблю, потому и кричу".
Подросши, Володя поступил в Краснослободское духовное училище, а затем в Пензенскую Духовную Семинарию. Учился хорошо, но не блестяще.
Руководимый Промыслом Божиим, Владимир Зиновьевич Курганов по окончании четырех классов семинарии поступает на историко-филологический факультет Варшавского Императорского университета.
Может быть, окончив академию, он был бы любящим воспитателем юношества, впоследствии мудрым и любимым архипастырем, но иначе судил Господь: в великом Дому Божием понадобился новый сосуд иного назначения, чтобы и современники, приобретая вкус к простой монастырской жизни, пили радость общения с человеком Божиим.
В это время Владимир Курганов был юношей жизнерадостным (каким, впрочем, он был до конца жизни), весьма общительным, таким, как рисуется нам и его великий Оптинский тезка. Не будучи сыном отца состоятельного, он первое время устроился в какой-то общей студенческой комнате, где спали вповалку. Его университетский товарищ рассказывал, что после первого знакомства Зиновьич, как называли Владимира, повел его к себе ночевать и, открыв дверь в темную комнату, предупреждал: "осторожней шагай через человека", а затем устроил и его на свободном месте на полу. Впрочем, вскоре удалось найти комнату пополам с коллегою. Юношу называли Зиновьевичем, а также прозвищем "Русь", за то что он одевался по-русски (в косоворотку), но еще более за характер открытый, простой, неизломанный, русский.
А Варшава была город, как город, и не было там ни Кремля, ни пещер, бросались в глаза только латинские не то пилигримы, не то кающиеся, в больших капюшонах, проходившие свой искус. Но Господь и в этом городе послал юному Владимиру человека, и не монаха, а из белого духовенства, отца Константина Коронина.
Протоиерей Константин Коронин, ученик по академии и почитатель архимандрита Феофана, впоследствии архиепископа Полтавского, законоучительствовал в Варшаве и был в тоже время тюремным священником. Он собирал вокруг себя духовно настроенную молодежь и организовал религиозно-философский кружок. Его Батюшка впоследствии считал своим первым наставником в духовной жизни. Отец Константин, став духовником Владимира Курганова, учил его сокровенному деланию - молитве Иисусовой. Впоследствии о. Амвросий говорил своему ученику: "слушай, хочу передать тебе, как меня научил отец Константин, присматривайся к своему сердцу, вот так (и Батюшка показывал наглядно) и твори молитву Иисусову: "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня грешного".
Для Батюшки всю его жизнь было характерно отдавать себя духовному попечению избранного наставника, искренно, безоговорочно. С этого времени, от встречи с о. Константином, собственно, и начинается уже его искус еще в миру, но по существу уже монашеский, как жизнь под руководством. Было это перед объявлением великой войны. Сам Батюшка рассказывал об этом так: "На Пахомия Великого, пришел я к о. Константину, бух в ноги: будьте старцем".
Однако по истечении некоторого времени о. Константин сказал своему ученику: "Не могу больше тобою руководить, но поедем, и я передам тебя другому". И они поехали в Тверь.
В Твери о. Константин знакомит Владимира с ректором семинарии, архимандритом Вениамином, и вручает ему юношу для дальнейшего духовного руководства.
Этот духовный наставник, впоследствии епископ Севастопольский, имел и в будущем большое влияние на жизнь Батюшки, но когда он оставил собранное им в Сербии братство, Батюшка пережил горечь разочарования, которая впоследствии перешла в резко отрицательное отношение к столь печальной церковной деятельности епископа Вениамина, в будущем так называемого "временного экзарха". Однако, справедливость требует отметить, что это отрицательное отношение к епископу Вениамину было принципиальным, как к архиерею, не устоявшему в церковной правде. Что же касается личных отношений, батюшка всегда питал любовь детскую и благодарное чувство ко всем своим наставникам, не пропуская случая для назидания своих послушников привести все доброе, усвоенное от общения с ними. Так и о встрече с епископом Вениамином он рассказывал: "вышел архимандрит радостный, открытый, я взглянул и полюбил его на всю жизнь".
Батюшка любил епископа Вениамина еще более, чем отца Константина Коронина, более чем и последующего своего наставника архиепископа Феофана Полтавского, хотя перед последним благоговел, как перед учителем о. Константина и епископа Вениамина. Забегая вперед, должен сказать, что в отношениях с владыкой Феофаном Батюшке тоже пришлось пережить болезненный перелом.
Но вернемся к юности Владимира Курганова. С архимандритом Вениамином он общался более продолжительно уже позднее, а в описываемое время все смешала и прервала Великая война.
В патриотическом порыве с другими студентами Владимир Зиновьевич оставляет университет и уходит на фронт работать в санитарном отряде, так называемой "летучке". Трудится самоотверженно: своими руками выносит холерных, служит для всех студентов светлым примером, всех восхищает, как свидетельствует его товарищ по университету и "летучке".
Затем по Высочайшему повелению эти студенты отзываются в Ростов на Дону, где заканчивают курс наук в эвакуированном туда Варшавском университете.
В Ростове на него имело влияние знакомство с чудным пастырем священником о. Иоанном, отзывчивым, сострадательным и молитвенником. (Все это и Батюшкины черты). О дерзновении, которое стяжал этот иерей перед Богом, свидетельствует рассказ о том, что когда в начале революции неистовый матрос, ворвавшись в дом о. Иоанна хотел напасть на его дочь, и та в отчаянии призвала в помощь отсутствовавшего в то время своего отца, матрос внезапно ослеп.
Здесь и застает Владимира февральская революция. Убежденнейший монархист и патриот, в это тяжелое время он принимает участие самое активное в демонстрации за победоносное ведение войны в противовес развившейся в это время пораженческой пропаганде.
Вообще же, что касается этого периода между университетом и Оптиной, не ручаюсь за хронологическую последовательность.
Знаю, что Владимир побывал в родном селе, что там вступил в более тесное общение с людьми Божиими, которых умел там найти. Впоследствии он много рассказывал о мудром дяде Михаиле и о другом дедушке Михаиле, тайном монахе, которого постригли на Афоне и отправили на Родину, где он жил под одной крышей со своей женой. Эта жена в злобе на проводившего аскетическую жизнь мужа поднимала на него и топор, но Господь хранил избранника...
Однажды одного из этих подвижников посетила отшельница из Брянских лесов... обо всем этом слышал Владимир Курганов. Но главное, он умел у них научиться науке из наук: молитве и жизни духовной. Были у нас на Руси такие самородки (что, говорят, показал и Собор 1918 года), которые носили сермягу, но читали Василия Великого и других отцов, а главное на опыте проходили "Добротолюбие", т.е. заключенную в книге этого названия науку о художественном творении молитвы Иисусовой: "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного".
Владимир учился у них, как учился Арсений Великий у египетских монахов, который, когда его с удивлением спрашивали: как ты, знающий всю ученость Греции и Рима, находишь о чем говорить с этими грубыми египтянами, отвечал: я не знаю той азбуки, которую они знают.
У дяди Михаила или деда Михаила была ученица Наталия, умная, мужественная и ревностная подвижница, тайная монахиня. Будучи строгой постницей, она ела скоромное в среду и пятницу, чтобы люди не хвалили ее, подкладывала себе под платье подушки, чтобы казаться беременной и за это претерпеть Христа ради насмешки и оскорбления. Однажды Батюшка говел. Забыл ли он исповедать один свой грех, или не нашел в себе сил его высказать, он сидел у реки и плакал; наплакавшись встал, пошел в церковь и причастился. На обратном пути встречает Наталию, та смотрит на него и говорит: "А сегодня попов сын причастился лучше всех". Видно она имела Духа Божия.
И в то же время Владимир весел, жизнерадостен... А думал ли о монашестве? это тайна. Я полагаю, что в жизни его не было резкого перелома, что он призван "от младых ногтей". Впрочем, один из наших братий запомнил и такой рассказ: проходит мимо та же Наталия и говорит: "А попов сын будет монахом", Владимир же в ответ затягивает светскую песню... Было это, быть может, еще до знакомства с о. Константином Корониным.
Как и когда Владимир впервые поступил в монастырь, не знаю. Но полагал он начало в Григорьевом Бизюковом монастыре Херсонской епархии. Монастырь был большой и благоустроенный, хозяйственный, но Владимиру было там духовно тяжело, и он его оставил, не найдя искомого... Господь влек его в обитель, которая в описываемое время из всех русских обителей была особенно богата духом истинного монашества - в Оптину пустынь.
Но прежде мы видим Владимира Зиновьевича юнкером Александровского училища в Москве, фельдфебелем младшей роты. Рассказывают, что по прибытии в Первопрестольную, придя в Кремль, он положил земной поклон Московским святыням на все четыре стороны. Это было уже во время революции. Видимое торжество князя мира сего, конечно, укрепляет его в решении отречься от этого мира. Как юнкер, он принимал участие в обороне Кремля. Его пребывание в Москве совпадает с работой Всероссийского Собора. Здесь он снова встречает архимандрита Вениамина, и последний знакомит его со своим учителем, владыкой Феофаном Полтавским. Здесь он познакомился и с некоторыми известными столпами рядового монашества. Но события торопят его, и вот Владимир Зиновьевич Курганов решается бежать из Москвы на Козельск, в Оптину пустынь.
В солдатской шинели, приняв возможно более пролетарский вид, он пытается втиснуться в какую-то до последнего переполненную теплушку отходящего на юг поезда. Его встречают отборною руганью и не впускают. Но Владимиру помогает совершенное владение народным языком, он вдохновляется, входит в роль и начинает кричать по революционному, что и он "не даром кровь проливал", начинает требовать. Это действует, его впускают и с бранью, с пинками швыряют над головами в какой-то угол. Затем начинают забавляться его слетевшей фуражкой, перебрасывают ее, пока одному из них не становится совестно: "что же, товарищи, отдайте человеку шапку". Поезд идет... "А я", рассказывает Батюшка, "сжался да только творю молитву Иисусову". Так происходило бегство от мира современного подвижника.

II. В МОНАСТЫРЕ И СКИТАНЬЯ.
ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ В РОССИИ.

И вот, Владимир в Оптиной пустыни. Его тянуло сюда давно, после прочитанной книжки о. Сергия Четверикова "На службе Богу, на службе людям". Об Оптиной рассказывал ему и архимандрит Вениамин, посещавший ее студентом.
Козельская Введенская Оптина пустынь не принадлежит к числу особенно многолюдных, или богатых, или славных историческим прошлым русских монастырей. Братий там было всего человек 300-400, а та особенная жизнь и тот особенный дух, которые известны под именем Оптинских, были сосредоточены даже не во всем монастыре, а в отдельном скиту, в котором обычно проживало всего человек 25 братий.
Хотя, конечно, благоухание скита освящало весь монастырь, но, говоря об Оптиной, обычно говорят именно о ските; так буду говорить и я.
В скиту был особый устав. Литургия служилась только по праздникам, в обычные дни совершался чин пения 12-ти псалмов, молочная пища бывала только на Пасхальной седмице, женщины внутрь скита не допускались... Но не эти особенности создавали Оптинский дух; были живые носители этого духа - Оптинские старцы.
Леонид, Макарий, Амвросий, Иосиф, Варсонофий, Нектарий, два Анатолия - вот священные имена известнейших из них. Старцы действовали преемственно: умирал один, ему наследовал другой, подготовленный им ученик, старчествовавший еще при жизни учителя.
Многотрудная жизнь старца протекала в молитве, в ежедневном приеме многочисленных посетителей (к нему через особый вход допускались и женщины), в переписке со всеми дальними, требовавшими утешения, и в наставлении своих ближайших духовных чад, иноков скита.
О жизни и деяниях русских старцев написано не мало книг, многое узнаем мы из прекрасного труда замученного большевиками епископа Никодима "Отечественные подвижники XVIII и XIX столетия". Оптинский скит был особенно богат воспоминаниями о недавно почивших отцах. В скитских преданиях - богатейшее духовное наследство. Здесь и оперилась душа нашего Батюшки.
Сам Батюшка говорил о старцах, что каждый из них обладал каким-либо даром. Так, Макарий был особенно богат смирением, не было смиреннее его; старец Варсонофий (из военных, ушедший в монастырь в день своего производства в генералы) имел особый дар исповеди, так что ни одна душа не уходила от него, не открывшись ему вполне, не оставив чего-либо невыявленным по неумению высказать или по забывчивости; живший в то время старец Нектарий отличался детской простотою и тем, что никогда не смущался слышанным (черта драгоценная в духовнике, располагающая сердце человеческое к полной откровенности). Но Амвросий, прибавлял Батюшка, - имел самый большой дар, дар любви, и потому был выше всех.
Владыка Антоний называл тремя главными водителями русской духовной жизни последнего времени: Феофана Вышенского, Амвросия Оптинского и Иоанна Кронштадтского. Батюшка благоговил перед всеми тремя, но великий Оптинский старец был ближе всех его душе. Помню, как проходя по двору, он показал мне книгу писем Амвросия Оптинского, поднял ее вверх и с восхищением сказал: "вот книга, Антоний".
Читая впоследствии эту книгу, я испытывал чувство умиления, как бы я вновь беседую с нашим Батюшкой, столько я встретил там знакомого. Например, в умении, шутя и любя, укорить, обличить, в чуткости, мягкости, в суждении о том, что строгость начальствующего есть признак все-таки его несовершенства... В письмах Амвросия Оптинского характерно и то, что они ободряют, и читатель не чувствует, что писал их человек, много лет прикованный к постели болезнью: так ободрял нас и радовал, совершая свое служение, болезненный, хилый телом Батюшка... Так, не искусственно подражая, а органически, Батюшка был близок духу великого старца.
В Оптиной сперва Владимира не хотели принять: документа нет, шинель солдатская, - пустили на одну ночь. В эту ночь он видел сны, которые считал вещими - страшных чудовищ, а затем дивную музыку, пришедшую на смену ужасу. По Промыслу Божию его не только приняли в обитель, но назначили в сердце обители, в славный Оптинский скит, где он проходил послушание у садовника о. Иова, сурового, требовательного, про которого говорили, что кто у него выдержит, будет монахом. Товарищем у него был молодой брат Иван, образцовый послушник, старшим же над корпусом, в котором они жили, монах о. Полихроний.
В это время в Оптиной пустыни старчествовал детски кроткий и ласковый о. Нектарий. Он был главным старцем, но его труды по окормлению (т.е. духовному воспитанию) братии разделял и скитоначальник игумен отец Феодосий. Из оптинских старцев некоторые совмещали со старчеством административную должность скитоначальника, другие, напр. Амвросий и Нектарий, посвящая все свое время духовному руководству, оставляли эту заботу другому. Но и скитоначальник был мужем опытным и руководил духовной жизнью части братии, особенно новоначальных. Таков был и скитоначальник игумен о. Феодосий, старец Владимира, из солдат, человек простой, сильный духом. Про него рассказывали, что он, любя читать акафист Божией Матери, желал знать его наизусть. И когда скончался его наставник, старец Варсонофий, он, завернувшись в его одеяло, вдруг стал читать на память Богородичный акафист, получив этот дар, как Елисей с милотью Илииной.
Оптинские послушники имели келейное правило, состоявшее из пяти сотниц молитв Иисусовых, Божией Матери, ангелу хранителю и определенного числа прочитываемых кафизм. Они ежедневно открывали свои помыслы старцу и ничего не делали без его благословения. В келейной жизни они также во всем спрашивались у поставленного над ними старшего, так, Владимир - у вышеупомянутого о. Полихрония, с которым они по субботам ходили из скита в монастырь ко всенощной.
Владимир проявил ревность не только к молитве, но и к труду. Работал он, в саду ли, на огороде ли, без сожаления к себе, так что пот лил градом, помня, что телесный труд рождает смирение, а последнее - остальные добродетели. Господь и тогда награждал его за труд духовный и телесный. Но эта награда - тайна. Знавшие батюшку свидетельствуют, что он не любил говорить о себе. И это не противоречит тому, что об отдельных событиях своей жизни он рассказывал даже красочно, о своих радостях и горестях, но целомудренно молчал о том, что совершал Господь в глубине его сердца. На это проливает некоторый свет его Константинопольский дневник, читая который чувствуешь, что Господь возводил молодого подвижника по временам на немалые высоты созерцания. Одна из записей начинается словами: "Снова, как и в юные годы, Ты тихо снисшел в мою бедную душу". Эти слова дополняют наши скудные сведения о юности Батюшки, свидетельствуют, что и тогда Господь просвещал и радовал его сердце.
Смиренный по природе, Владимир проходил здесь школу смирения и простоты. Он вспоминал такой случай: в церкви, когда старцы пели на сходе, т.е. на середине храма, он держал перед ними нотный обиход. Взглянув на ноты, Владимир заметил, что старцы поют не так, как написано и хотел поправить. Но простые старцы строго остановили его, что он и воспринял, как должный урок.
Он любил братию, и братия его полюбила. Впоследствии, вспоминая Оптину, он указывал, как на ее особенность, на то, что в этой обители прекрасно уживались люди разных классов и разного развития.
Но послушник не искушенный не может быть иноком. Владимиру пришлось далее и поскользнуться на своем пути, чтобы приобрести духовный опыт. От тоски ли, которая пришла, когда прошла новизна впечатлений, или потому что нелегко было отрекаться от своей воли, у Владимира зародились безпокойные желания. Сам батюшка про это рассказывал так: "пошел я к о. Феодосию и говорю: батюшка, благословите английский язык изучать". "Господи помилуй", - старец любил повторять "Господи помилуй", - брат Владимир, зачем тебе английский"? "Хочу в подлиннике читать "Потерянный рай" Мильтона". "Господи помилуй, зачем тебе Мильтон? Вот тебе Антоний Великий, Макарий Великий, читай". Пошел я от него, а у самого в душе так и кипит: что мол этот мужик понимает... Другой раз, получаю письмо от друга, иду, прошу благословения ответить, "Господи помилуй, брат Владимир, ты ведь инок, инок значит иной мир, ты иной, а он иной, что тебе писать"...
Конечно, не в изучении английского языка было дело и не в ответе другу. Старец просто не находил полезным в данное время Владимиру отвлекаться или испытывал его послушание.
Сам Батюшка, что касается переписки, иногда даже давал совет ответить и потеплее.
"Иду я", говорит батюшка, "и думаю: нет, не могу, уйду, уйду... и ушел. И знаешь, просидел у себя в деревне (кажется два месяца) и не подумал ни за английскую книгу взяться, ни другу написать, просто искушение было".
Не могу сказать к этому ли пребыванию Владимира в деревне относится его противобольшевицкая деятельность среди крестьян. Знаю только, что батюшке приходилось горячо и напрямик говорить с крестьянами, что пытались арестовать его, но Господь хранил своего раба.
В деревне юноша опять затосковал по Оптиной. Все из рук валится, а отец Зиновий за ним ходит, показывает сундуки с платьем покойной матушки: "Ох, Володя, женись, смотри кому это достанется"? Только Владимиру все постыло, одно желание - вернуться в Оптину. И вернулся, просил прощения. Встретили с любовью, о. Феодосий свой подрясник на него надел.
Стал Владимир снова учиться послушанию, смирению... Только долго не пришлось, большевики поднимали головы все выше. В Оптину приезжал пресловутый Зиновьев, на огороде встретил Владимира, "пора балахон снимать", потом о Боге... Владимир отвечал кротко, но твердо. Говорят, уходя, Зиновьев сказал: "да, здесь рай", а потом поправился: "утопия", и еще прибавил: "Оптину и Шамордино пока придется не трогать". (Шамордино - женская обитель, основанная Амвросием Оптинским, близ самой Оптиной, там воспитывалось много сирот).
Но вот Советы объявили мобилизацию, стали призывать молодежь. Должен был отправиться и Владимир. Тяжело ему было, даже, как потом признавался, в душе пороптал на старцев: "вот не защитили, посылают дьяволу служить". Тем временем, простой старец скитоначальник о. Феодосий служил за него молебен.
В коридоре здания, где был медицинский осмотр, пришлось обождать. Вдруг (наяву ли, вздремнул ли) видит проплыло по коридору белое облачко, а в облачке Амвросий Оптинский, такой, как на портрете. Только вошел, еврей доктор и смотреть не стал; кричит: "негоден". Так и освободили.
Мобилизация была, должно быть, в Саранске, пошел Владимир к себе в село, встречает его старая няня: "а папа в церкви, ему Амвросий Оптинский являлся, пошел служить по нем заупокойную литургию". О. Зиновий был священник либеральный. Правда, Оптиной он отдавал предпочтение, перед другими обителями, но недооценивал значения монашества и не охотно смотрел на путь, избранный сыном. Теперь же, он сам заторопил Владимира в Оптину. И Батюшка вернулся в свою Оптину, но не надолго. Снова нависла опасность быть все же призванным советской властью. И юноша бежит на юг, испросив на это благословения старцев. Кто знает, считал ли Батюшка себя уже навеки предобрученным к иноческой жизни, но, кажется, это решение оставалось в нем неизменным, только исполнение откладывалось по обстоятельствам. Впоследствии Батюшка говаривал своим ученикам, что никогда нет благословения Божия и удачи человеку, раз надевшему хотя бы подрясник послушника, а затем пренебрегшему монашеством ради мира сего, - что так учили в Оптиной и что ему старцы тоже на прощание сказали: "будешь монахом, будешь самым счастливым человеком, не будешь монахом, будешь самым несчастным".
Курганов в Полтаве. После всенощной в домовой архиерейской церкви о нем докладывают владыке Феофану, с которым он познакомился в Москве.
Расскажу дальше словами Батюшки: "Принял меня владыка тепло, расспросил, а потом говорит своему эконому, игумену Симфериану: вот о. Симфериан, устройте Владимира Зиновьевича отдохнуть, а тот все кланяется: благословите Ваше Высокопреосвященство, все сделаю. Но, когда мы вышли, привел он меня к себе и спрашивает: "а пачпорт у тебя есть?"... Тут на меня такое уныние напало: какой у меня паспорт, когда я от большевиков бежал. Потом я слышал, что этот эконом выдавал добровольцев большевикам. Отвел он меня в какой-то погреб, такой, что если бы я там недельку прожил, наверное нажил бы туберкулез... На другое утро хожу я по коридору архиерейского дома, сумрачный. Вот, думаю: бежал да попался. Смотрю, идет мне навстречу иеромонах молодой, красивый, а он вчера у владыки сидел да молчал, слушал, когда я рассказывал. Что, говорит, с вами? Я к нему такое доверие почувствовал. Все и рассказал. А он кулак даже сжал "этот Симфериан... Знаете что, пойдем ко мне, будем жить как братья"...
Так рассказывал Батюшка, а молодой иеромонах был о. Иоасаф, впоследствии епископ Монтреальский и Канадский, а ныне архиепископ в Аргентине. Продолжу его словами, вот отрывок письма владыки Иоасафа: "Преосвященный Феофан посоветовал Владимиру Зиновьевичу жить у меня, хотя предоставлял ему жить в архиерейском доме. Я охотно согласился, и вот мы жили с ним в больничном здании нашего Полтавского духовного училища, посещая ежедневно службы в архиерейском доме. Жили мы в одной комнате, он был вроде моего келейника, сожителя, собрата мне. Кругом были большевики, занимали все помещение, за исключением нашей комнаты. Мы проходили мимо большевиков, они нас видели и точно не видели. Никто не спрашивал ни его, ни меня, чему мы крайне дивились и приписывали милости Божией. Но, в конце концов, мы принуждены были оставить это помещение. И я поселился в архиерейском доме вместе с другими иеромонахами, а он "Зиновьевич", как его обыкновенно называли, в каретнике, и жили, между каретами, так как стали обыскивать архиерейский дом по чьему-то доносу и искали белогвардейца, которого спрятали. И вот, "чтобы не подвести", Зиновьевич, ибо его разыскивали, жил под каретами. Ему приносили туда пищу, впрочем, он иногда выходил оттуда для богослужения и по другим важным надобностям. И так продолжалось до вступления добровольцев в Полтаву, т.е. около двух-трех месяцев".
Здесь, закончив рассказ владыки, добавлю, что и под каретами Батюшка продолжал свою монашескую подготовку: там он прочел аскетические творения епископа Игнатия Брянчанинова. Но прежде чем удалиться в тихую обитель, нужно было бороться с разрушителями монастырей и храмов. По освобождении Полтавы, Владимир стал добровольцем, он взял винтовку с верой, что эта борьба против диавола, каждую пулю, как он сам рассказывал, выпускал с молитвой.
Так с армией Владимир едва не дошел до своей Оптиной пустыни, но Господь судил только до Орла. Добровольцы не выдержали, герои стали отступать. Кажется под Киевом Владимир был ранен, он видел целившегося в него красноармейца... Но продолжу опять словами владыки Иоасафа: "он был ранен в грудь навылет. Ранен в легкое. Как он рассказывал: он сначала не чувствовал, пока не появилась кровь, после этого упал. Был затем отправлен в лазарет, долго лежал, заразился кроме того тифом, потом был у него паратиф. Долечивался он где-то около Керчи. Мы узнали об этом, когда прибыли из Новороссийска в Крым. Был слух, что он умер. Искали мы там его, но не нашли. И только когда были в Севастополе, Владимир Зиновьевич сюда прибыл, кажется, по вызову преосвященного епископа Вениамина. Увидели мы его черного и изможденного от болезни. Немного он отошел, живя у преосвященного Вениамина, а потом в Херсонесском монастыре, что около Севастополя, - где настоятелем был уже архимандрит Феодосий, теперь епископ Бразильский"...
В Херсонесе, до которого довел нас рассказ владыки Иоасафа, Господь послал Батюшке нового и последнего учителя, великого владыку Антония.
Должно быть Владимир с особым чувством входил в собор освященный именем Равноапостольного Князя. Сотворив уставные метания, он, не разгибаясь, поклонился направо и налево. Его заметил стоявший на клиросе митрополит Антоний и узнал в военном послушника: "Должно быть из северных монастырей, что гусака даешь", пошутил Владыка, благословляя юношу.
Однако тесное общение Курганова с великим аввой, столпом Православия, началось лишь в Константинополе. Теперь же его отвлекало новое дело. В апр. 1920 г. при штабе главнокомандующего генерала Врангеля учреждается кадр проповедников. Как проповедники назначаются о. протоиерей Василий Бощановский и о. Иоасаф. Батюшка снова с о. Иоасафом. Сопутствует ему, как псаломщик. Объезжают передовые позиции, деревни, которые захватывают добровольцы, сначала в Крыму, а потом вообще в Таврической губернии, вплоть до Днепра, до местечка Алешки. Приходилось ночевать в холодных помещениях, иногда просто в поле, на соломе, или на сене. Рана дает себя знать Владимиру, иногда он жалуется на боль, хватается за грудь. Приходится давать ему отдых.
И в то же время он трудится не только, как псаломщик, но и как монах, потому что, как сказано в отечнике, монах, есть тот, кто непрестанно себя понуждает. Вот как описывает Батюшку соработник о. Иоасафа по проповеди в армии, протоиерей о. Василий Бощановский: "Поражал он меня своей простотой, скромностью, приветливостью характера. Я не видел его никогда пасмурным, раздраженным. И таким он был со всеми - малыми, равными и старшими собеседниками. Безграничной любовью к Родине, родному народу и Церкви Православной горело сердце о. Амвросия. Любовь к Родине и родному народу и побудили о. Амвросия принять должность церковника при проповеднике армии, которая, не давая ему никаких материальных выгод, ежечасно подвергала его лишениям, скорбям, а нередко и смертельной опасности и от "своих" и от "чужих". Любовь к церкви особенно ярко пламенела в сердце о. Амвросия во время богослужения. Церковная молитва, уставное богослужение, уставное церковное пение - это была любимая стихия о. Амвросия... Участвовать в богослужениях, хотя бы в роли простого служителя, разжигающего угольки для кадила, доставляло истинное наслаждение почившему Батюшке о. Амвросию".
Этими строками о. Василия можно закончить первую часть жизнеописания схиархимандрита Амвросия. В это время ему шел 27-й год. Наступал октябрь 1920 года.
В Крыму Господь совершал суд над любимой и потому наказуемой Русью.
Если перед всемирным потопом Господь позаботился о всяком роде животных, птиц и даже пресмыкающихся, мог ли Всеблагий и теперь не позаботиться о всяком роде человеческом благоугодном Ему, мог ли не промыслить о роде иноческом. Ему Промыслителю известно, сколько Он сохранил семян русского монашества, а мы - людие Его, верим, что Батюшка о. Амвросий есть истинное семя.

III. ЦАРЬГРАД. СЕРБИЯ, В МОНАСТЫРЯХ ДО ПЕТКОВИЦЫ.

"Любовь есть отличительное свойство рабов Божиих". В константинопольском дневнике Батюшки имеются выписки из творений Златоуста, одна из них и заключает эти слова. "Любовь есть глава, корень, источник и мать всех благ, и без нее все прочее не приносит никакой пользы. Она есть знак учеников Господа, отличительное свойство рабов Божиих, признак апостолов".
Дневник вскрывает сердце Батюшки, богатое любовью.
Небольшая единственная тетрадь дневника, двадцать с небольшим исписанных листков, частью выписки из творений отцов, но большею частью молитвенные беседы с Богом, или самообличение, или запись о жизни души. Самообличение и строгость к себе подчеркивают искренность записи. Иные записи свидетельствуют, до каких высот созерцания поднималась смиренная душа 27-летнего Владимира Курганова. Вот отрывки: "Ум упраздняется от мыслей и образов, становится каким-то простым; сердце, как тихий огонек лампады, радостно трепещет от этого несказанного, открытого ему. Без образов, без мыслей душе, как-то несказанно открывается это Блаженнейшее, Святое, Чистое Бытие, Радость - Бог".
А в другом месте пишет: "Сладость Твоя несказанна, мир Твой неизреченен. О, если бы, всегда мне любить Тебя, всегда пребывать в Тебе, Господи, Господи мой".
Есть даже такие строки: "хотелось бы уничтожиться, уйти в небытие, ибо Ты слишком, слишком любишь нас"... Это почти что Ефремовское: "Ослаби ми волны благодати Твоея".
И не самообольщение диктует эти строки. От созерцания горняго Батюшка трезвенно переходит к видению своих немощей: "Дух мой горит от любви Твоей и от Того видения, кое Ты открываешь моему внутреннему я. Кто я? Господи, Господи, поистине мерзок и гнусен и горд, и нет во мне ничего такого, за что можно было бы излить что-либо от Твоих неизреченных даров"... Я хотел было для назидания здесь же привести несколько выписей, говорящих о том, как Батюшка без сожаления обличал свои немощи. Это умилительно читать, но может быть будет благоговейнее, если я просто засвидетельствую, что он укорял себя без сожаления и, конечно, без лицемерия, хотя иногда предметом самоукорения были такие сокровенные движения души, что иной в себе их и не приметил бы.
Да что говорить, помню, как он обличал себя не перед дневником даже, а перед своим же духовным сыном, имея в виду его духовную пользу.
"Знаешь", сказал он мне: "ты старайся исповедаться не общими фразами, а так, чтобы постыднее было, тогда будет польза... вот я, например, когда исповедуюсь у дедушки Марка, что толку, если просто скажу, что я горд, а вот я расскажу ему"... и Батюшка рассказал мне о себе случай, в котором видел проявление гордости, а я стоял умилившись и навсегда запомнил урок.
Но вернусь к дневнику. Вот что в нем чудно, вот что поражает: когда читаешь эти записи о созерцании, эту исповедь помыслов и выписки из святоотеческих творений, кажется, что это дневник инока тихой обители, но нет, это пишет Владимир Зиновьевич Курганов в шумном Константинополе, где он, как беженец, имеет много забот и суетливую службу.
Дневник же его, дневник послушника. Он часто говорит здесь о послушании отцам, подразумевая очевидно и митрополита Антония, которого здесь все чаще посещает, а также архиепископа Феофана Полтавского и епископа Вениамина, наставлявших его еще в России.
Видно, никакие обстоятельства не прерывают его аскетическую подготовку. Он послушник, быть может, с того дня, когда просил отца Константина Коронина быть его старцем и, во всяком случае, от Оптиной. На всех перепутиях жизни он старается не оставаться без руководителя. Так и впоследствии, будучи настоятелем, он говорил с сожалением: "ах, каким бы я мог быть послушником"!
Будучи наместником в Болгарии и даже настоятелем в Милково, он приглашает к себе тех, кого почитал своими учителями, но Господь сам поставил его на свещнике учительства, против его воли. В Полтаве, прячась от большевиков в каретнике архиерейского дома, он изучал Игнатия Брянчанинова; теперь он читает Златоуста и Пролог, а по выезде в Сербию - Макария Египетского, Иоанна Лествичника, Исаака Сирианина, как это можно проследить по выпискам.
Думается, Батюшкина жизнь есть редчайший пример терпеливой и непрестанной подготовки к монашеству, иночества во что бы то ни стало, иночества при всех обстоятельствах, иночества терпеливого, убежденного, радостного и до смерти.
Итак, Курганов в Царьграде. Усердно работает санитаром в госпитале, расположенном в здании посольства. Конечно, с живыми людьми он соприкасался не только, как санитар. Один из его бывших больных передал мне здесь Батюшкины к нему письма, это письма друга. Работает он, как и всюду, не за страх, а за совесть, на утешение больным. Лежал в госпитале один старообрядец. Когда подошла Пасха, он стал вздыхать о богослужебных книгах, и Владимир Зиновьевич достал ему Цветную Триодь. Почитав, он отдал, и, воздохнув, сказал: "Эх, меду напился"... "А я", говорит Батюшка, "молчу да думаю: из Никонианских книг напился ты меду".
В Константинополе же он встречает трех архимандритов, ныне епископов: своего Полтавского покровителя, о. Иоасафа; Херсонесского наместника о. Феодосия и о. Симона. Они жили вместе и голодали. Владимир Зиновьевич кормил их своими госпитальными щами и кашей и всячески старался помочь им, чем умилял их буквально до слез.
Из Константинополя о.о. архимандриты уехали в Сербию, Владимир Зиновьевич присоединился к ним уже позже.
Здесь же в Царьграде приголубил Курганова неусыпный отец монашествующих и ищущих монашества, владыка Антоний. Он полюбил Владимира Зиновьевича, часто приходившего к нему для беседы. Там же жили давнишние наставники Батюшки архиепископ Феофан и епископ Вениамин. Здесь Батюшка начинает свое служение, как клирик. Накануне дня св. Григория Богослова за вечерним чаем владыка Антоний предложил Владимиру Зиновьевичу принять иподиаконское посвящение, а на утро перед божественной литургией его и посвятил владыка архиепископ, ныне первоиерарх Зарубежной Церкви, митрополит Анастасий. В своем дневнике Батюшка именует Святителя Григория столпом Православия и просит: "Господи, даруй мне, хотя немного, подражать житию мужа сего".
Через три недели после этого радостного события, ночью, во время кашля, из горла пошла кровь... но иподиакон Владимир хочет молиться не о продлении жизни. Он пишет: "Разве Ему неизвестно существо мое, разве Он не знает жизни моей? Не все ли внутреннее мое открыто Ему? Разве у Него мало любви? Разве горшечник не знает, когда вынуть глиняный сосуд из плавильни. Да будет же благословен Он во всех делах Своих, ибо все Его - благо... Одного прошу у Тебя: прости меня за мои дела, за желания, за помыслы, какими непрестанно оскорблял я Твою святость и Твое милосердие, ибо я дело рук Твоих, я дело Твоей неизреченной любви и снисхождения. Я знаю, что недостоин я быть со святыми Твоими. Я грешен, я гнусен, я мерзок, но не отступай от меня Своею благодатию и хотя бы за молитвы отцов моих, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй и спаси мя".
Не будучи еще пастырем, Владимир Зиновьевич не может все же жить лишь для себя. Дневник рассказывает историю его дружбы с неким Мануилом Лукичом, о котором Батюшка все время беспокоится, за которого все время молится. Этот друг, сколько мне известно, впоследствии не оправдал доверия, ни архипастырей, принимавших в нем участие, ни Владимира Зиновьевича, что было для последнего причиной великой скорби.
Многократно в жизни приходилось Батюшке встречать неблагодарность или непонимание от близких людей, но он не, стал от этого ни разочарованным, ни замкнутым. Помню, как в Мильково он со слезами слушал женщину, повествовавшую о пережитом под властью коммунистов, от которых якобы бежала, а оказалась она провокаторшей. Помню, как тяжело на него действовал уход из монастыря молодых послушников, над душами которых он бодрствовал, как мать над люлькой ребенка. Знаю, как он плакал, проводив одного такого юношу, который позже вернулся, но ушел снова, и это тогда, когда Батюшка лежал уже на смертном одре. В отношениях к другу Лукичу Батюшка проявил такую же любовь и то же попечение о душе его. Не даром в дневнике встречаем выпись из Златоуста: "Нет другого такого свидетельства и знака верной любви ко Христу, как попечение о братиях и заботливость об их спасении".
Ничто не ожесточало его, он всегда оставался тем же, что был, когда писал: "Ах как горько душе моей от сознания, что не так я полон любви для окружающих, что не могу лить тепло на них своей души; а люди одиноки, - тяжело им.
Разве Лукич не одинок, разве легко душе его: нельзя покидать душу человека".
Последние слова были заповедью для Батюшки всю жизнь.
В то время беженская масса стремилась в Югославию, туда же потянулась Армия, оседала зарубежная Русь, а какая же Русь без инока. Надлежало появиться там и русскому иночеству. По началу прибыли отцы Иоасаф, Феодосий, и Симон, три архимандрита, остановились в монастыре Крушедоле на Фрушкой горе, затем перешли в монастырь Вратню Тимочской епархии.
Почти вслед за ними из Константинополя выехал и Владимир Зиновьевич. Кто послал его? Владыка митрополит Антоний? Архиепископ Феофан? Епископ Вениамин?
В дневнике записано, что он идет совершенно неожиданно, случайно.
Сперва он отправляется на остров Лемнос, где присоединяется к эвакуирующимся в то время воинским частям. С ними Лукич, о котором Владимир Зиновьевич все время безпокоится. Его волнует будущее, он чувствует, что едет на что-то большое. Пока что - их цель монастырь Вратня, а там - монашеское житие. Владимир Зиновьевич колеблется за Лукича, но, кажется, и за себя: "О, это блаженное и поистине ангельское житие, но оно блаженно лишь для возлюбивших Его, для тех кому Господь, хотя немного, открыл Себя. И тогда, поистине, на все решается человек: на нищету, на голод, на унижение, на все, лишь бы стяжать в сердце Сладчайшего Господа Иисуса, но для неузревших, что может быть горче, что может быть тягостнее этого пустынного одиночества"...
Свои колебания Владимир Зиновьевич успокаивает мыслью, что все совершающееся благоугодно Богу, если оно творится за послушание отцам.
В Сербию Батюшка вступает, как в родную славянскую страну. Первая остановка у него с Лукичем в монастыре Раванице на Фрушкой горе. Природой он здесь восхищается, но на душе не легко. Безпокойство о том, что не налаживается монашеская жизнь. Безпокойство за Лукича, которого он все хочет перевоспитать, о котором в одном письме позже пишет, что Лукич западник, что "для него на первом плане исторический естественный процесс... Церковь у него уже на втором плане"... Главным же образом, полагаю я, мучился Батюшка тоской по руководителям: "хочется убежать от всего" пишет он: "рыдать в себе. Надо исповедываться, а иначе невозможно жить". В монастыре Раваница Константинопольский дневник обрывается, шесть листков, написанных в Петковице пропало. Мильковских имеется лишь несколько строчек.
К трем архимандритам Владимир Зиновьевич и его спутник присоединяются в монастыре Вратне. Там живут около года. Лукич уходит отсюда, уходит из Батюшкиной жизни, оставив по себе скорбное воспоминание. Владимир Зиновьевич несет послушания повара, пекаря, пономаря, трапезного, одним словом делает все и, как свидетельствует владыка Иоасаф, делает с простотою сердечною, ревностно и благодушно.
Здесь во Вратне он был удостоен ночного видения ангела, стоявшего за одним из отцов, который тогда читал правило и, как признался Батюшке, особенно тепло в ту ночь молился. Здесь же нечистая сила на пустынной дороге, когда он гулял, устрашала его, бросив камень в него, а затем целой грудой камней. Но камни пролетали мимо. Вокруг никого не было... Не прошло и года, как это первое иноческое братство рассыпалось: отец Симон уехал в Польшу, отец Иоасаф в Ерцегнови, а оттуда законоучителем в Донской кадетский корпус.
Оставшиеся: отец архимандрит Феодосий с братом Влади-миром переезжают в монастырь Пречистой Тресковац Призренской епархии. Впоследствии Батюшка рассказывал, что он хотел, во чтобы то ни стало, быть истинным послушником, но оторванный от епископа Вениамина, к которому лежало его сердце, оторванный и от других своих наставников в духовной жизни, он тосковал, не имея старца, хотя и проходил свой путь терпеливо. Отрывок одного письма к другу показывает, чего это Батюшке стоило: "Вот уже третье место меняю, конечно, по воле Божией в Сербии, и везде нахожусь в отличнейших условиях внешних, но внутреннего мира, радости душевной, душевной теплоты, что все чувствовал в Константинополе, хотя и жил там, сам знаешь, в какой обстановке - нет. Ужасная внутренняя борьба лишила всего меня"...
Это душа послушника готовилась, как сказано, "распять себя миру", т.е. взойти на крест отречения от него. В Тресковце, как на последнем этапе перед монашеским постригом, Господь испытывал его великими испытаниями: "Стала появляться тоска по России, иногда жгучая, но не говорю о ней. Хочется домой. Увидеть бы снова Москву, монастыри, наши церковки, нашего русского мужика с сохою в поле, а за ним следом целая стая грачей, а поля без конца... тянутся, тянутся точно безбрежное Черное море. Эх, Русь, Русь... увидим ли тебя хоть раз... Почему-то все ждут весны, а я, мой дорогой, что-то и не думаю, что что-нибудь да будет"... (Из вышеупомянутого письма к другу).
Эта внутренняя борьба не была, конечно, безпрерывной. Батюшку и по Тресковцу помнят жизнерадостным и румяным. Пел во славу Божию, как и во Вратне, занимался иконописью, расписывал трапезную и дарил иконки своего художества. Ревностно нес все свои послушания и особенно любил возложенную на него заботу о приеме богомольцев, которых по заповеди Евангельской старался принять, как Христа Самого. Этому любовному отношению к посетителям монастыря, кто бы они ни были, впоследствии Батюшка учил и нас.
Так прожил в Сербии полтора с лишним года, живя последовательно в трех монастырях, Владимир Зиновьевич Курганов.
Однако три вида монашеской жизни различает преп. Иоанн Лествичник и другие отцы; - отшельничество, сожительство двух или трех и святое общежитие. Последнему виду многие отцы дают предпочтение. В это время и зародилась идея устройства русского
общежительного монастыря в Сербии. Дело начал в Шабацкой епархии любимый Батюшкой епископ Вениамин Севастопольский.
Еще прежде того приехал он, кажется, в Тресковац, где с О. Феодосием и братом Владимиром они переменились четками в знак того, что будут верны идее устройства общежития и ей отдадут свои силы.
Епископ Вениамин принял монастырь Петковицу, братия отчасти уже собралась, когда, ликвидировав дела и получив канонический отпуск, туда двинулись отец Феодосий и брат Владимир.

IV. В МОНАСТЫРЕ ПЕТКОВИЦЕ ДО ПОСТРИГА.

Петковица - монастырь Шабацкой епархии, основанный, должно быть в XVI веке. Во второй половине XIX века здесь принял монашество будущий митрополит Скоплянский Фирмилиан, известный своим "Толкованием Евангелия с беседами", а также составлением особенного издания требника. До 1923 г. здесь редко проживало больше 3-4 монашествующих (сербов). В Петковице был сделан первый опыт русского беженского иноческого общежития на юго-славянской почве. В этом смысле это обитель для нашего Зарубежья - историческая; по отношению к Мильковскому монастырю - обитель-мать. Петковица - купель, в которой, наконец, принял второе крещение пострига Владимир Курганов. Монастырь назван по имени преподобной Параскевы Сербской (по-сербски св. Петка), празднуемой 14 октября, здесь хранится часть ее перста. Впоследствии Батюшка особенно почитал память преп. Параскевы. В Мильково ей справляли службу со всенощным бдением.
Владимир Зиновьевич прибыв сюда с о. Феодосием, ревностно продолжал свой молитвенный подвиг, одновременно с усердием выполняя монастырские послушания.
Позже он говаривал нам, что по началу послушнику особенно помогает благодать Божия, а впоследствии эту помощь Божию уже приходится зарабатывать усилием.
Здесь на первых порах он, вероятно, утешался после тех скорбей и той внутренней борьбы, которые имел в Раванице и Тресковице. Здесь стремились создать быт и уклад русского общежительного монастыря, столь милый Батюшке. Здесь, что еще важнее, был человек, к которому лежало сердце брата Владимира еще с первых шагов его духовной жизни - епископ Вениамин.
"Снова и снова припадаю к Тебе", так начинается одна из немногих петковицких записей в дневнике. Собиралось братство: старые иноки вносили монастырские традиции и опыт, юные ревность о спасении. Появился кое-кто из сербов. Конечно, все это было не без недостатков: иные из старцев были ропотливы, вносили смущение, юные страдали неопытностью. Монастырская жизнь, однако, шла обычным порядком: добро и зло боролись и в общей жизни и в каждой отдельной душе.
Настоятель, епископ Вениамин, был общителен, подавал пример на послушании (бывало, сам в белой рубашке копает с братиями), заботился о церковном благолепии. Он хорошо знал церковное пение и устав, иногда сам канонаршил. После вечерней молитвы он обычно беседовал с братией, умея скрепить свою речь назидательным примером, который запоминался. Позже Батюшка, желая научить нас, например, тому, как важно иноку быть послушным и в малом, любил рассказывать следующий случай из жизни в Петковице.
Поручил ему владыка Вениамин перевесить на другое место какую-то лампадку, сказал про это как бы между прочим, а брат Владимир поленился, или позабыл, и не сделал. Владыка крепко пожурил его и рассказал о себе. как он, будучи студентом, пришел с товарищем на каникулы в Оптину пустынь. Когда брали благословение у старца, будущий епископ спросил, какое ему благословят послушание. Старец ответил: "ну какое тебе послушание, вот грибков иногда наберешь да принесешь". Прошло лето, пришел студент благословляться в дорогу, а старец и говорит: "а послушание-то не выполнили, грибков ни разу не принесли"...
Так и через Петковицу доходили до нас уроки Оптинских старцев.
Брат Владимир продолжает читать творения святых отцов.
В дневнике снова выписки из творений Златоуста.
Здесь же он ведет переписку с владыкой митрополитом Антонием, продолжавшуюся и позже. Эта переписка, конечно, имела для Батюшки громадное воспитательное значение и, должно быть, именно владыка митрополит научил брата Владимира сочетать аскетические стремления и внутреннюю жизнь с напряженным душевным участием в жизни Церкви.
Владыка пишет брату Владимиру о церковной жизни в России, о живоцерковниках, о притязаниях Царьграда, об автокефалии в Польше, об убийстве митрополита Георгия, о Карпатской Руси... И брат Владимир, как видно, глубоко переживает происходящее, почему владыка, успокаивая, пишет ему: "Не слишком убивайтесь расстройством церковного управления в России: при иконоборческих царях и при более ранних еретиках и хуже было. Силен был Ирод изгнать воплощенного Бога из страны своей, но два слова Евангельского повествования ликвидировали беду: "умершу же Ироду" и проч., а истина Господня пребывает во веки. Ведь ко времени монофелитского владычества, почти один только Максим Исповедник громко исповедовал Православие, и когда от него, уже ввергнутого в темницу, требовали общения с монофелитами, с коими уже четыре патриарха причащаются, он, что ответил? "Аще и вся вселенная причастится, аз един не причащуся"...
Вспоминаю, как после и Батюшка любил приводить эти слова преп. Максима, подчеркивая вслед за владыкой Антонием, что в то время все Православие сосредоточивалось в одном человеке, и что, следовательно, дело не в количестве, а в церковной правде.
Владыка сердечно относился ко всем нуждам Батюшки, поощрял его интерес к иконописи, заботился о здоровье, посылал очки.
Но не только по творениям святых отцов, не только в переписке с митрополитом Антонием учится брат Владимир. Он чувствует красоту основной добродетели смирения, он постигает ее и в повседневной жизни. Старый серб Моисей, позже постриженный в Мильково, вспоминает, как усердно, хотя и неумело помогал Батюшка в Петковице ему пахать, и как благодушно и терпеливо переносил окрики и упреки, когда дело шло не совсем гладко.
До пострига в Петковице брат Владимир пробыл послушником около полугода. Завершилась пятилетняя (считая от Оптиной) подготовка к великому дню в жизни инока, но тут последовало новое искушение, настоящее горе.
Батюшка, всегда горевший желанием быть иноком, стремился быть истинным послушником, т.е. не внешне только, не по букве, а и по духу, всего себя отдав руководству избранного старца, отречься от своих желаний, своих мнений так, как учили преподобные авва Дорофей, Иоанн Лествичник и Феодор Студит. Таким желанием горел некогда Паисий Величковский, но как великого Молдавского старца, так и Батюшку, Господь повел иным путем.
Брат Владимир любил епископа Вениамина, знал его еще будучи студентом, верил ему, его зову и указаниям не раз в жизни следовал, другого наставника в монашестве он не искал. Но здесь ему пришлось пережить страшное огорчение, ибо епископ Вениамин неожиданно отказался быть его восприемником от пострига. Он сослался на владыку Антония, которого надо спросить, может быть еще на другие причины... Что переживал послушник Владимир, может себе вполне представить только тот, кто сам раз в жизни от всего сердца вверял себя духовному водительству избранного старца, кто слышал слова: "ты же повинуйся старцу, как самому Христу", кто пел песню о царевиче Иоасафе, который с плачем ищет в пустыне своего наставника Варлаама, или кто сам был чадом такого старца, как батюшка отец Амвросий.
Однако должна иметь границы и любовь к наставникам, чтобы мы не впали в идолопоклонство, как предостерегает епископ Игнатий Брянчанинов, чтобы ничто нас не разлучало от любви Христовой. Так не отлучила брата Владимира от Христа и эта скорбь.
Он подчиняется воле настоятеля - епископа Вениамина. Последний постригает его и вручает, как старцу, отцу архимандриту Феодосию, под началом у которого прожил Владимир Зиновьевич в монастырях Вратне и Тресковце. Епископ Вениамин предлагает послушнику выбрать себе новое имя. Брат Владимир называет три имени особенно чтимых им угодников: преподобного Алексия человека Божия, славного терпеливым перенесением обид; преподобного Симеона Мироточивого сербского, оставившего земное царство, ради иноческого жития, и святителя Амвросия Медиоланского, ревностного обличителя самого царя, чье имя носил и столь любимый и почитаемый батюшкой великий Оптинский старец. Кажется, владыка Вениамин предоставил решение жребию. Во всяком случае, брат Владимир предложил три имени, и Господь судил ему быть Амвросием. Постриг совершен в великую среду 22 марта 1923 г. в день памяти святого священномученика Василия, пресвитера Анкирского.

V. В ПЕТКОВИЦЕ, МОНАШЕСТВО И СВЯЩЕНСТВО.

Отец Амвросий, следуя словам церковного песнопения, с которым братия приветствует нового инока: "познаем, братие, таинства силу", следуя и словам владыки Антония, всегда смотрел на постриг, как на великое таинство. Своему ученику позже он говорил: "не я тебя постриг, а благодать Божия".
Он же говорил: "знаешь, в монашеской жизни много шипов, но какие розы"! Благодать Божия, конечно, ублажила его скорби.
Спеша поведать о своей радости, он сообщает о постриге владыке митрополиту Антонию, и вот приходит ответное письмо великого аввы.
Владыка обычно писавший Батюшке с обращением "вы", на этот раз отечески зовет его "ты", как и впоследствии писал ему в некоторых случаях жизни, когда хотел особенно духовно приласкать и поддержать.
Митрополит Антоний начинает свое письмо с чудного определения монашества, как звания, в котором душа живее сознает свое сыновство Богу. Любящий Владыка давно благословил на этот путь, давно ждал этого дня и теперь пишет:
"Воистину Воскресе Христос, дорогой мой отче Амвросие. Радостно приветствую тебя с принятием ангельского образа. Теперь ты преимущественно перед мирянами, т.е. с более живым сознанием, будешь говорить: "Твой есмь аз, спаси мя". Бога и Христа считай хозяином своей жизни и, соблюдая послушание настоятелю и братии, не убивайся, когда видишь неправду или падение чье-либо"...
Месяца через три после пострига о. Амвросия владыка Антоний посетил Петковицу и рукоположил Батюшку в сан иеродиакона в воскресенье 2-го июля в день положения ризы Пресвятой Богородицы.
Это было время быстрого, но кратковременного расцвета Петковицы. Монастырь был, как сказано, в Шабацкой епархии, управлявшейся епископом Михаилом, прежде бывшим настоятелем сербского подворья в Москве. С его разрешения обитель посещали русские архиереи. Особым событием было прибытие чудотворной иконы Матери Божией Курской, которую торжественно встречали, носили крестным ходом в Шабац, возили и в другие места епархии (монастырь Троноша). Братство умножалось. Быт монастырский вырисовывался все более определенно. Церковные службы отличались благолепием и уставностью. Архиерейские служения совершались часто. Епископ Вениамин собственноручно живописал серафимов на стене главного храма. Устроили зимнюю домовую церковь в честь иконы Божией Матери Иверской. Планы же были гораздо шире, как об этом восторженно писал в дневнике Батюшка: типография, иконопись, пение, проповеди, сотрудничество с богомольческим движением, широкая миссионерская деятельность... И прежде всего, конечно, монастырь, общежитие, монашество...
Но не было главного, не было кормчего, который прочно связал бы свою жизнь с жизнью монастырского корабля.
Добрый, много трудившийся для обители, но мятущийся, епископ Вениамин оставил Петковицу для миссионерской работы на Карпатской Руси.
С отъездом его начался развал Петковицы. Этому развалу предшествовало тройное предзнаменование: во время литургии Владыку толкнули, и он пролил Пречистую Кровь Христову; накануне, за всенощной диакон толкнул аналой, на котором лежала чудотворная икона Пресвятой Богородицы, Курская, и образ упал; а когда Батюшка, исполнявший обязанности и параэклесиарха, пошел на колокольню звонить, большой колокол, оборвавшись, упал рядом с ним, по милости Божией не причинив батюшке вреда.
Уезжая, епископ Вениамин передал настоятельство своему учителю архиепископу Полтавскому и Переяславскому Феофану, проживавшему в Петковице с некоторого времени в качестве гостя.
Владыка архиепископ был человек иного склада. Суровый аскет, в свое время питавшийся просфоркой и водой, или периодически живший на кофе, он не вынес такого воздержания и впоследствии сам говаривал Батюшке, что лучше всего умеренность, так как чрезвычайным постом он довел себя до болезни, вынуждавшей изменить установленный режим. Молитвенник, носивший вериги, он замаливал то, что считал своим грехом - приближение к царской семье Распутина, в чем он вскоре раскаялся, но чего не мог исправить. Кабинетный мыслитель, он не знал жизни. Сам Батюшка впоследствии говорил про него: "свят, а не искусен". Но человек убежденной веры, знаток писания и отцов, владыка Феофан имел учеников и по академии и в широком смысле этого слова, которые перед ним благоговели. Отец Константин, архимандрит Иоасаф, сам епископ Вениамин - все это ученики владыки Феофана. Батюшка в то время тоже благоговел перед владыкой Феофаном и, как рассказывал позже, "у ног его учился", но признавался, что епископ Вениамин простотою, сердечностью и общительностью с простыми богомольцами был ему ближе.
Когда архиепископ Феофан принял обитель, уклад жизни должен был сильно измениться в связи с характером нового настоятеля.
Епископ Вениамин был общителен, владыка Феофан был замкнут. Он не посещал трапезу вместе с братией, и уже, конечно, не выходил на полевые работы.
Старшая братия стала роптать, младшая же была на стороне владыки архиепископа. Особенно скорбел, встречаясь с ропотом, о. Амвросий. Он всегда почитал святость настоятельской власти и еще прежде, когда среди старших было брожение против епископа Вениамина, становился на сторону последнего. Теперь же недовольные распоясались до того, что критиковали владыку Феофана, как это он не встречает гостей, не угощает лесничего и не пьет с ним.
Чувствуя свое безсилие успокоить страсти, тяготея к иному образу жизни, да и действительно не подходя к настоятельскому служению, архиепископ Феофан решил уходить из Петковицы.
Перед отъездом, в день храмового праздника Петковицы 1 октября 1923 г. за божественной литургией он рукоположил иеродиакона о. Амвросия в сан иеромонаха.
Говорят в тот день видели саму преподобную Параскеву, стоящую в алтаре у престола, видела богомолка Ангелина и другие. Настоятелем был назначен архимандрит Аристарх (ныне покойный). Впрочем, некоторое время вновь управлял обителью епископ Вениамин, вернувшийся было, и затем снова уехавший. Братства оставалось мало.
На Батюшку уход владыки Феофана произвел удручающее впечатление. Владыка Антоний в письме его утешает, обнадеживая относительно судьбы обители. Но обитель уже не выправилась, клонилась к упадку.
В те годы сами архипастыри жили надеждами на скорое возвращение на Родину, но Батюшка, как свидетельствует одно его письмо, весьма сомневался в этом. Однако он ничего не предпринимает для дальнейшего устройства своей жизни. Господь через других направлял его пути. Пока же он живет в Петковице. После настоятеля и эконома о. Владимира, занятого по хозяйству, он единственный иеромонах и потому ежедневно служит.
Церковь холодная, пол каменный, питание скудное: давали по одному куску сахара в день (вспоминал Батюшка впоследствии в Мильково, где мы получали по четыре). Однажды, отслужив литургию, он вышел из церкви, голова закружилась, сел на траву, хлынула кровь из горла... Это было новое предупреждение: первое было еще в Константинополе.
Ветхий человек Батюшки (по выражению апостола Павла), плоть его начинала тлеть в чахотке, но внутренний человек, душа, обновлялась, умножала данный в таинстве священства дар сострадательной любви к окружающим.
Уже кое-кто из младших стал искать духовного утешения у молодого иеромонаха Амвросия, только Батюшка убегал от них, если они хотели сделать его своим постоянным руководителем. Смирение удерживало его от этого. Впрочем, знаю юношу, который пришел в Петковицу с прекрасными задатками, с большою ревностью о спасении, но, еще не усвоив, как все мы, азбуки духовной жизни, которой начало есть смирение. Не знаю почему епископ Вениамин, в то время снова проживавший в обители, не очень тепло встретил пришедшего. Может быть он не понял его, может быть испытывал. Так или иначе юноша обиделся, насторожился, скрытая борьба началась. Кончилось тем, что Владыка сказал пришельцу: "никогда из тебя монаха не выйдет". Несчастный собрался уходить... Пришел в келию о. Амвросия, где было временно отведено ему место... сердито рассказывает о разговоре с Владыкой. Но Батюшка, выслушав сперва мягко упрекнул его... "видишь, какой ты гордый, вот все от тебя отвернулись". Потом сердце его не выдержало. Как мать прикрыл он юношу своею мантией, приголубил его... "и за эту минуту", поведал Батюшка, когда особые обстоятельства вынудили из него этот рассказ: "он теперь предан мне на всю жизнь". Владыка Вениамин ошибся: силою Батюшкиной любви юноша стал истинным монахом.
В Петковице проживал 75-тилетний больной и одинокий старик, крещеный еврей, Савелий Константинович Эфрон, литератор, писавший некогда под псевдонимом Литвина. Это был глубоко верующий человек, убежденнейший православный. Старика знали и уважали владыка митрополит Антоний и владыка Феофан, он сообщал им о своих работах по разоблачению темных сил кагала. Батюшка очень полюбил прямого старика и, чем мог, старался услужить ему, как безпомощному и больному. И старик ему платил тем же, а когда Батюшки не было писал ему, называя его своим безценным другом, своим сыном, говорил, что ему не достает Батюшки, "как будто кусочек его самого отделился". Позже, по отъезде в Болгарию, Батюшка писал владыке Феофану о том, чтобы перевести к себе старика Эфрона, но Господь не судил. Он скончался и погребен в Петковице. За отсутствием Батюшки на него там мало обращали внимания. К прежним испытаниям его присоединилось новое - слух, что сыновья его перешли на сторону большевиков. Этот православный еврей, один из составителей известной энциклопедии (Брокгауз и Эфрон), глубоко любил Россию. Своей заботой и любовью Батюшка согрел последние годы и его одиночества.
Любили Батюшку и окрестные богомольцы. Уже помянутая сестра Ангелина, которая видела преподобную Параскеву при батюшкином рукоположении, впоследствии монахиня, сшила ему облачения из тяжелого крестьянского полотна - священническое и диаконское. Эти облачения путешествовали за Батюшкой вплоть до Милькова, они действительно были прекрасны в своей простоте, белые с желтым вязаным шитьем, употреблялись у нас на Пасху и на великие праздники.

VI. ПАСТЫРСКАЯ ПОЕЗДКА. НОВОЕ ПОСЛУШАНИЕ.

В 1924 году Батюшке было дано послушание заменить заболевшего священника Русского Кадетского Корпуса в Сараево на дни Христовых страстей и праздник Пасхи. Впервые Господь призвал его для самостоятельного пастырского служения. О пятидневном пребывании Батюшки в Корпусе написал очень сердечные воспоминания директор генерал Адамович и ктитор корпусной церкви Николай Петрович Кадьян. Скромностью, молитвенностью и необыкновенной проникновенностью служения Батюшка оставил неизгладимое впечатление и среди взрослых и особенно среди кадет. С одним из этих кадет, в будущем поэтом Эйснером, Батюшка позже обменялся письмами, может быть, и с другими.
Н. П. Кадьян пишет, как в Великую Пятницу вечером, когда совершалась утреня Великой Субботы (погребение Христово), которая к сожалению принадлежит к числу служб необязательных для посещения в школах, в церкви появились молящиеся и выстояли всю службу, продолжавшуюся более четырех часов, так удержал их своим служением Батюшка.
"Очень грустно", пишет Н. П. Кадьян: "было всем нам расставаться со священником, заслужившим сразу общее расположение и любовь. Целый ряд писем, полученных мною, свидетельствует о его высоком подвиге благочестия... Молитвенное общение с ним было нечто новое для многих, не говорю об этих юношах, но даже взрослые чувствовали себя бодрее, сильнее и спокойнее. Чуткие детские души сами собою раскрывались в беседе наедине с отцом Амвросием, не мало было старших кадет, пришедших поговорить по душе о смущающих и волнующих их душу вопросах религии"...
Впоследствии Батюшка в письме к автору этих воспоминаний Н. П. Кадьяну писал: "я с наслаждением слушал о делах жизни человеческой, о том, как надо бережно относиться к душе человеческой, которая искуплена безценной кровью Спасителя Христа, как надо воспитывать ее прежде, чем она укрепится окончательно в основах добра, красоты и правды. Ведь это общее дело у воспитателей и священника; и вы ведь все собственно в миру священники, а потому, повторяю, благодарю Бога, что привел познакомиться с такими художниками высшего искусства (по учению святых отцов, у которых, по милости Божией, можно почерпнуть много и много драгоценных знаний из области этой науки всех наук - воспитания). Меня, конечно, очень интересует жизнь вверенной вам молодежи; интересует: как она сознает мир, как идет их внутренняя борьба, что преобладает в сердце их: идеализм... или дух времени разлагающе дохнул и на них? Есть ли искатели Бога? Вот почему мне было приятно познакомиться с вашими юнцами, как, например, Эйснером, ибо увидел и в нем внутреннюю борьбу - живую личность. Это будущая Россия"... Так плодотворен был и для Батюшки и для его временной паствы этот временный выезд в Сараево.
Только его ожидала другая нива.
Петковица угасала.
Архимандрит Феодосий, Батюшкин восприемник от пострига, получил назначение настоятелем прихода. Батюшка всегда сердечно относился к о. Феодосию, радовался его епископской хиротонии, бывшей уже в 1930 г., волновался, когда прошел слух, что она не состоится, говорил о нем: "мой авва"... Но обстоятельства складывались так, что юный о. Амвросий был предоставлен себе и должен был иночествовать без старца.
***
С июня месяца того же 1924 г. у Батюшки завязывается переписка о русском монастыре св. Благоверного князя Александра Невского близ Ямбола в Болгарии. Туда через Владыку Феофана и по его рекомендации зовет Батюшку епископ Серафим Богучарский, управляющий русскими приходами в Болгарии. Батюшка колеблется. Владыка Серафим зовет его туда, или в качестве своего наместника, или в качестве помощника архиепископа Феофана, если последний согласится принять монастырь. Батюшка ищет духовного руководства вл. Феофана, но владыка, имея в свою очередь различные планы, колеблется. К этому времени уже не видно признаков дальнейшего процветания Петковицы. Братия убывает, говорят о дальнейшем сокращении, о превращении обители в женскую, об этом хлопочет сам епископ Михаил Шабацкий.
Осенью 1924 г. Батюшка берет канонический отпуск от епископа Шабацкого Михаила, получает деньги на дорогу и выезжает в Болгарию. Будущее опять неизвестно. Петковица постепенно пустеет. Позже там был русский женский монастырь, затем женский же сербский и, наконец, обитель переходит на прежнее положение монастыря, в котором проживает три-четыре монаха серба.
С Батюшкой выезжает послушник Виктор. Приехав в Болгарию, иеромонах Амвросий некоторое время не принимает монастыря, а живет как бы в качестве гостя, все выжидая выяснения положения владыки Феофана, но затем покоряется воле, Божией и принимает монастырь, как наместник.
Владыка митрополит Антоний, как всегда, ободрил его, причем справедливо назвал послушание Батюшки настоятельским, так как владыка Серафим, нося звание настоятеля, жил в Софии.
Не знаю кому принадлежала инициатива назначения Батюшки, может быть, и владыке Феофану Полтавскому. Но никто, как владыка Антоний, непрестанно бдит над жизнью молодого иеромонаха Амвросия, твердо верит в талант данный Батюшке от Бога, и, как истинный архипастырь, заботится, чтобы этот талант не остался без применения.
Правда, владыка прежде писал Батюшке, что ему еще непременно следует учиться - или в Белграде, или у греков в Афинах, или в Черновицах, и обещал сам об этом заботиться; но позже, должно быть, оставил попечение об этом, видя, что Господь направляет подвижника иными путями.
Как верил владыка в нашего Батюшку, свидетельствуют слова его письма, которым он утешает его после того, как епископ Вениамин и архиепископ Феофан уже оставили Петковицу:
"И вот ты сам с своею восторженною душой и умением исполнять Божию службу, будешь одним из главных носителей иноческого духа, и ты некогда утвердишь братию свою"...
"Вообще же, друг, не скорби. Огонь, который горит в твоей душе, не останется без материала для горения и на будущее время". Так и теперь владыка написал Батюшке: "Господь да благословит начало Вашего настоятельского послушания, как благословил Своих учеников, возносясь на небо...".

VII. В БОЛГАРИИ. ОПЫТ СОЗИДАНИЯ.

Новое место служения Батюшки - храм памятник Освободительной войны, в апреле 1924 г. переведенный на положение монастыря постановлением Архиерейского Синода Русской Церкви заграницей.
Батюшке шел только 31 год, когда он принял этот монастырек, приютившийся на одной из вершин отрогов Балкан. Здоровье его было слабо, но энергия - юноши идеалиста. Наставника нет. Ожидавшийся архиепископ Феофан так и не приехал. Но у Батюшки были наставники: святые отцы и особенно - преподобный Феодор Студит, проповедник святого общежития. Была, хотя и кратковременная, школа, но школа оптинская, был опыт, и положительный и отрицательный, вынесенный из Петковицы.
И вот, он строит свое первое общежитие. Крохотное братство отца Амвросия состояло прежде всего из 5 послушников. Первый приехал с Батюшкой: это был юноша Виктор, бывший кадет и доброволец, впоследствии постриженный в монашество с наречением имени Луки и наследовавший Батюшке, как настоятель Милькова. Этот послушник так полюбил Батюшку, так привязался к нему, что, по справедливости, стал ближайшим чадом о. Амвросия, всецело и до конца ему преданным. Своею верностью он весьма утешал о. Амвросия и в дни жизни в Болгарии и в последующем.
Двое других - барин и крестьянин - были немного старше годами. Они тоже узнали Батюшку в Петковице и прибыли к нему оттуда.
Четвертый был человек пожилой из солдат, дослужившийся до офицерского чина, 25 лет носивший на груди икону.
Пятый гвардейский офицер. Кроме этих 5 временно оседали еще кое-кто.
Батюшкиными молитвами, любовью, трудами и смирением обитель ожила. Через небольшое время (да и вся история этого общежития исчерпывается одним годом) запахло монастырем.
В хлебопекарне брат Андрей и брат Иван, гвардейский офицер и крестьянин, с пением догматика "Всемирную славу" месили хлеб. Запущенное хозяйство приводилось в порядок. Заготовляли материал для ремонта крыш. Сами работали на уборке хлеба.
Вот что рассказывает об этом Батюшка своему другу и почитателю, с которым он много переписывался, состоявшему при владыке Антонии иеромонаху, а позже архимандриту Феодосию: "сейчас, почти с утра до вечера, братия на работе. Боюсь, чтобы не сделать из монастыря экономию, но как соблюсти гармонию жизни духовной и жизни материальной, право не знаю, и думаю, что в этом-то и состоит мудрость управления".
Эта мудрость давалась Батюшке.
Братия, не только Виктор, но и другие, любили о. Амвросия. Общими усилиями они при всей своей малочисленности стремились к уставному истовому богослужению.
Постепенно перешли к пению на два клироса с канонархом. Это вчетвером! Догматики - по обиходу! "Хвалите" - Глинское и так дальше!.. Как в Петковице!
В трапезе, кроме особенно тяжелых дней, читались жития святых, в церкви поучения преп. Феодора Студита - неопустительно.
Но важнее всего был Батюшкин подход к сердцу каждого, его доброе слово, сказанное как бы на ходу, но западавшее в душу. Об этом главном, с Божией помощью, я надеюсь рассказать уже в главах о жизни в Милькове.
Монастырь был небогатый: главным доходом служили приношение стекавшихся в большом числе к годовому празднику
Вознесения богомольцев, жертвовавших деньгами, зерном и даже скотом.
До прихода иноческого Братства обитель (тогда еще храм-па-мятник) имела также доход от дачников, съезжавшихся сюда, как на курорт, но это не соответствовало укладу монастырской жизни, и Батюшка отказался от этого дохода.
Окрестные болгары полюбили русского иеромонаха за приветливость его, за то, что ни одного богомольца не отпускали из обители не напоив и не накормив тем, что было под руками, а также за внимательное отношение в весьма чтимой ими святыне, часовне Вознесения Господня, построенной на вершине горы на месте бывшего когда-то еще во времена Византии монастыря вблизи от нынешней обители Александра Невского.
Часовню на удивление украсили куполом с золоченой бронзовой главой и крестом.
Завели иконописную хорошего письма...
Но все это строительство было прервано испытанием, которое по слову Писания постигает всех "хотящих жити благочестно".
Против Батюшки поднялись волны человеческой клеветы и устной и письменной. Заговорили о несоблюдении каких-то канцелярских законов, даже о растрате... об устройстве якобы разорительной иконописной... Как бы в обличение несправедливости обвинения в те дни в монастырь приехал болгарский протоиерей, чтобы сделать в иконописной заказ на очень большую сумму. Пронеслось даже о "сношениях с католиками", т. к. Батюшка дважды посетил ближний болгарский латинский монастырь для ознакомления.
Особенно же роптали на то, что Батюшка противодействовал желавшим приезжать в обитель лишь как на курорт. О. Амвросий действительно называл такое отношение к монастырю "иным благовествованием", несогласным с отеческим преданием. По этому поводу вспоминается мне и позднейший эпизод, бывший на моих глазах в Милькове. Под праздник (да еще, кажется Ильин день) прибыла в монастырь группа русской молодежи обоего пола, их разместили, накормили. Ко всенощной на короткое время завернул лишь кто из них. Мы решили, что они устали с дороги. Но наутро во время божественной литургии гости с граммофоном, который привезли с собою, отправились на берег нашей Моравы. Узнав об этом, кроткий Батюшка переменился: решительно и строго он приказал сейчас же вынести из отведенного гостям помещения велосипеды и вещи, сложить под дерево и повесить замок. Когда молодежь возвратилась и, толкнувшись в запертую дверь, пристыженно пошла под дерево, к ним подошел старый рясофорный монах и объяснил что "Батюшка очень огорчен их поведением". Гости поскорей уехали.
Но возвратимся к дням тех испытаний, постигших Батюшку. Нелегко было ему переживать все это! Безстрастие приобретается годами, а он был молод. Не было старшего, утешающего... "Батюшка, мне тяжело", пишет он другу, "очень тяжело... Что же это такое"!..
Говорить подробнее удерживает меня пример самого Батюшки, который впоследствии вспоминал обо всем пережитом примиренно, который о людях говорил беззлобно, стараясь в каждом подчеркнуть ту или другую добрую человеческую черточку. Но тогда было скорбно, скорбно... Только любовь и преданность послушников были приветом в горе...
***
...История малого общежития кончилась. Батюшка должен был получить увольнение.
Скорби усугублялись тем, что Батюшка не встретил понимания одного старца-монаха, которого любил и чей духовный авторитет весьма высоко ставил.
Но утешение в этом потопе скорбей нашлось. Оно истекало от любящего сердца владыки Антония, который, узнав о беде, учащает переписку, называет Батюшку другом и устраивает переезд иеромонаха Амвросия в Сербию.
В то время покойный епископ Браничевской епархии в Сербии, кротчайший монахолюбец преосвященный владыка Митрофан искал настоятеля для небольшого монастыря, Мильково. Владыка Антоний рассказал ему о Батюшке, и дело было решено. Туда был назначен иеромонах Амвросий по рекомендации, как это было сказано в акте, высокопреосвященнейшего Антония, митрополита Киевского и Галицкого.
Владыка не только рекомендует Батюшку, он следит за каждым его шагом на пути в Мильково, ободряет письмами, которые начинаются обращением "друг", временами отечески зовет его "на ты" ободряя, учит; утешая, пробирает; посылая альбом Владимирского собора, пишет: "учи живописи послушников и братию, это одно может наполнить жизнь". Он уверен, как сам это пишет, в "Батюшкиной звезде". Умилительно читать, как этот святитель, имевший попечение о всех Церквах, входит во все мелочи переезда. Вот, например, конец одного письма: "когда решишься ехать, дай мне телеграмму или письмо, я отвечу ехать ли тебе в Карловцы к преосвященному Митрофану, или прежде в Поражаевец, где его постоянное жительство. Целуй братию и молись о любящем митрополите Антонии".
Батюшка вообще необычайно почитал сан епископа, учил, что епископ носитель полноты благодати, в своей обители заботился о торжественности архиерейских встреч и богослужений, любил древнее благоговейное слово "святитель".
Но любовь его к святителю Антонию была особым чувством всецело преданного, любящего и любимого внука. Он никогда не мог забыть его постоянных забот и ласки, называет его своим отцом и учителем, аввой, а за глаза еще чаще нашим дорогим дедом, который для нас все, - дедушкой... В одном письме к другу пишет: "пока под горячую руку целуй святителю ноги".
Эта любовь не была только ответом благодарного сердца, она естественно вытекала из того духовного родства Батюшки с митрополитом Антонием, о котором засвидетельствовал сам владыка, говоря, что ближе всех ему по духу отец Амвросий и отец Иоанн (ныне епископ Шанхайский), как это записал П. С. Лопухин. (Смотри его очерк "Христианский подвижник в современных условиях").
Перед выездом из Болгарии, в Софии Батюшка молится у мощей св. краля Сербского Милютина.
С четырьмя послушниками Батюшка прибыл снова в Сербию на свое конечное пристанище, в монастырь Мильково, 24 янв. 1926 года, накануне праздника столь чтимого им святителя Григория Богослова.

VIII. МИЛЬКОВО И ЕГО ДУША - БАТЮШКА.

С прибытием в Мильково - конец Батюшкиным скитаниям. Господу было угодно, чтобы здесь о. Амвросий собрал братство, семь лет светил примером, согревал любовью и, наконец, упокоился за алтарем малого храма.

Монастырь Мильково основан св. деспотом Стефаном Высоким в начале XV века, в тяжелое для Сербии время. Св. Стефан был сын св. царя (князя) Лазаря Гребляновича, убитого в Косовской битве. Он построил лавру Манасию с несколькими скитами. Один из них (в 40 километрах от Манасии) и был - Мильково, первоначально носивший имя Буковицы. Впоследствии Буковицу обновили покаявшиеся разбойники братья Милько и Тодор. Отсюда, а также по имени жившего здесь благочестивого иерея Милько, в монашестве Мелетия, - название Мильково. В свое время этот монастырь осматривал и епископ Вениамин Севастопольский с целью устройства русской обители, но предпочел более благоустроенную и богатую Петковицу. Монастырь расположен под горой на берегу реки Моравы недалеко от железнодорожного узла Лапово.
Монастырь - бедный. Маленький храм Введения заново выстроен в середине прошлого столетия, но иконостас из нетвердого дерева, изъеденный червями, крошился уже в наше время. Лес повырубили в мировую войну, но растет молодняк. Впрочем, земля "моравская" весьма плодородна. Обычно здесь проживало два-три монаха серба. Батюшка застал трех русских старых валаамцев.
Созидать нужно было и духовно и материально.
Прибывших встретила скудость во всем. Наполовину плесневелая кукуруза, один мешок пшеничной муки, разваливавшаяся телега. Что касается Мильковской бедности отмечу кратко, что первые годы было очень трудно, бывало, что ели чуть ли не одну лебеду. Одевались лишь с помощью благодетелей.
Первый год в прощеное воскресение заговлялись кислой капустой (подарок соседнего священника), так как не было ни чего более скоромного. Но Батюшка начинает поправлять хозяйство, собирать братию; иные не выносят бедности и уходят, другие оседают.
Приходили старые монахи российских или афонских монастырей, из первых было побольше монахов валаамцев, изгнанных из родной обители за непринятие нового стиля, приходила молодежь. Появились и сербы, хотя немного. Но чего это Батюшке стоило! Скольких уход из обители пришлось ему и оплакать.
В виде крайней меры приходилось ему и самому хлопотать о переводе слишком уж неподходящих в другие монастыри.
Но Батюшка был терпелив, своей любовью покрывал слабости, что благотворнейше действовало и на тех, кого он покрывал, и на всю братию. Так что в Мильково неосуждение ближнего почиталось необходимейшей добродетелью. Помню, как один юноша, еще не вполне решившийся остаться в обители, был временно помещен Батюшкой в комнате рабочего серба. Узнав про это, я сказал: "ну, Гриша у Мики только ругаться научится". Батюшка вознегодовал: "Как, ты осуждаешь Мику". "Батюшка, простите". "Иди, иди от меня, осуждение хуже блуда". "Батюшка, простите". "Иди, иди".
А чтобы мы не осуждали, Батюшка примером учил в каждой душе искать нечто доброе. Был, например, у нас иеромонах из Петковицы. Будучи портным, он шил без благословения за деньги частным лицам. Батюшка боролся со злом, в конце концов и перевел его, но нам говорил: "Да, знаешь, но он такой целомудренный".
Такое отношение к нашим немощам рождало ответную любовь. Когда перед смертью Батюшка лежал в клинике, каждый из нас в письме старался ему свою любовь выразить, но особенно трогательно письмо старца, чьи немощи Батюшка не раз покрывал и про которого говаривал послушникам, что старец - мудрый (и это было так) и что он - молитвенник. Старичок, бывало, критиковал своего игумена, но в душе платил ему признательностью. Искренне и сердечно он писал: "Вы, Батюшка, служили нам и отцом духовным и цементом, связующим всех овец и козлов вроде меня во едино стадо". Его Батюшка, думается, и перед смертью вспомнил, когда ослабевшим голосом говорил: "старичка, старичка".
Пока умножалось и отсеивалось братство, поправилось и монастырское хозяйство, появился относительный достаток. Стали даже сами сеять пшеницу (а в начале всю землю давали в аренду). Господь благословил монастырский виноградник, огороды. Появились благодетели, пожертвовали одеяла, кое-что из одежды, присылали деньги. Братство становилось на ноги.
Владыка Митрофан оценил труды Батюшки и через год по принятии им Милькова в Лазареву субботу возвел его в сан игумена.
Этот добрый архипастырь был очень внимательным к нуждам Милькова и в тяжелые дни стремился помочь молодому братству. Очень много сделал для обители и занимавший в то время должность председателя Духовного суда Браничевской епархии протоиерей Душан Миланович. Он всегда любил и почитал Батюшку, учил его на первых порах вести монастырскую канцелярию. Когда Батюшка скончался, он служил уже в Белграде, но по извещении тотчас отправился на погребение, и, прибыв ночью, потребовал облачение, чтобы читать над почившим евангелие.
Работы в монастыре было много, но Батюшка помогал. Всюду заглянет, ободрит, посоветует, а к иному подойдет и скажет: "смотри, как у нас хорошо, настоящий монастырь: Лука иконы пишет, Сергий свинюшник мастерит. Феофанушка свечи делает, Алеха хлеб месит".
Или в курятник заглянет, там послушник усердно чистит. Батюшка ему скажет: "плачь, плачь, здесь тебя никто не видит"... и пойдет дальше, а тот на всю жизнь запомнил.
А другой раз копает, полет, или сам почистит в нечистом месте.
Принял на себя Батюшка и два особых послушания: петь литургию, когда другие заняты, и лепить монастырские печи. И то и другое вызывало кровотечение из простреленного легкого... Прекратит Батюшка на время пение, но тяжело ему; слушая, как
мы поем, шутя говорит: "эх, я бы вам показал". Пройдет месяц, а он опять поет. С печками еще меньше щадил себя Батюшка; и, уж если дело начато, а вечером и кровь пошла утром он продолжает.
Бывало, отстоит он полунощницу, часть утрени и - за работу над печной глиной. Выходят иеромонахи из церкви, идут к настоятелю благословиться, еще в клобуке, с мантией на руке. А он отрывается от глины с песком или от кирпичей, и полой подрясника или передником вытирает рот и кисть руки, чтобы поцеловаться с отцами рука в руку.
Он не только работал наравне с братией, он жертвовал для нас и столь желанным монаху келейным покоем. Батюшки хотелось бы и почитать и помолиться наедине, но он избрал другой нелегкий путь. Вход в настоятельскую келлию был невозбранный. Посредников - наместника, благочинного не было. Может быть, это потому, что Братство было небольшое, но и потому, что Батюшка все равно слишком безпокоился за каждый наш шаг, да и чувствовал он, что, как бы мудро другой за него ни распорядился, нам будет не доставать его любящего взгляда, его размашистого благословения, его доброго слова. Итак, у настоятеля не было приюта для уединения. Была келлия, в которую - повар, пекарь, трапезник, пономарь, пастух... приходили за благословением варить, месить, стучать в доску к обеду, звонить к вечерне, выгонять или не выгонять скотину... Сюда же шли поведать о своих скорбях, если не успели перехватить Батюшку во дворе или на кухне.
Здесь были и книги, которые Батюшка сам нам раздавал для чтения. Здесь стояла его довольно широкая железная кровать и тумбочка с картинками по жести, случайные, какие нашлись в Мильково. На окнах были решетки, их спилили во время предсмертной болезни, чтобы больше было воздуху. В углу деревянный образ Спасителя, а другие иконы на картоне или просто бумажные... Если Батюшка в редкую минуту и сидит здесь за книгой, для вошедшего он всегда оторвется. А когда ему нездоровится, что бывало часто, - библия с ним под подушкой, вынет, читает... Войдешь о чем-либо просить, хочешь по молодости на своем настоять. Он и откроет книгу Бытия и прочтет про Авраама, как он поспорил, прося за Содомян: ну, а если 20 праведников, а 10, а 5 ...
На стенах были и портреты убиенного Государя, Царской Семьи, Государя Кирилла Владимировича... картинка Св. Русь, Амвросий Оптинский, владыка Антоний, епископ Митрофан Браничевский... Открытка Великой Княгини Ольги Александровны: "мальчик послушник смотрит через речку на церковку", и такая подходящая к Батюшке литография Богданова-Бельского: отрок задумчиво слушает повествующего что-то странника, с котомкой за плечами.
Родная, любимая келлия!
Сохраняя гармонию материального и духовного, он заботился, чтобы трудовая братия, как пелось у нас в псалме, "зрила красоту Господню и посещала храм святый его".
Не знаю, пристрастен ли я, но для меня ни с чем несравним дух Мильковских служб; впрочем, их особенную легкость отметил уже в своем задушевном очерке и мирянин П. С. Лопухин.
Батюшка сделал то, что мы любили эти службы и стремились участвовать в них. Для этого и повар о. Стефан встает ночью, чтоб до литургии испечь праздничные лепешки и успеть на клирос, хотя этого от него не требовали, для этого пастух о. Рафаил, напасши скотину, торопится подоить корову и поспеть хоть к середине всенощной. А старичок валаамец, привыкший к уставным службам и затем изголодавшийся по ним, попадая в Мильково говорил: "да здесь - монастырь"!
Батюшка чувствовал красоту Господню в богослужебном обычае, в пении, особенно - старинном знаменном. Любил также и сербское пение.
Красоту же Господню он тонко понимал в иконописи. Батюшка особенно любил старинную икону, знал символическое значение разных красок. Он и сам несколько владел кистью, но в Милькове уже почти не притронулся к ней.
Зато он всей душой участвовал в иконописной работе своего духовного сына, будущего настоятеля, о. Луки. Он радовался его дарованию - как своему, рассказывал и писал, что вот - начали расписывать трапезную, или пишут икону святого Саввы - Патриарху...
Внутренняя роспись нашей крохотной церкви была постоянным предметом его мыслей и радостей: композиция Покрова, надписи на свитках у преподобных, одежда на ктиторской иконе св. Стефана, медальоны для изображения святых царей сербских... Походит, бывало, войдет в церковь, где в белом летнем подряснике работает о. Лука, станет за ним, утешается: иногда, чтобы смирить - скажет строго, а сам умиляется сердцем, смотрит, как трудится любимое чадо.
Мильково-Богородичный Введенский монастырь, как и Оптина. Батюшка горячо заботился, чтоб в обители прославлялась Матерь Божия. По отпусте утреннего и вечернего богослужений пели тропарь Введение, а затем шли в притвор и там, перед нашей местно-чтимой иконой Владычицы, пели валаамским напевом умилительную стихиру: "Не ввери мя человеческому предстательству".
Батюшка весьма почитал эту икону и говорил, что по молитвам перед нею уже были случаи особой благодатной помощи Божией. Кажется, с 1930 г. перед этим святым образом зажгли лампаду священным огнем, привезенным от Гроба Господня. Огоньку, конечно, случалось и потухнуть, но с тех пор Батюшка благословил поддерживать эту лампаду, как неугасимую. Но надо было видеть духовную радость Батюшки, когда он встречал святыню русского народа, чудотворную икону Пресвятой Богородицы Курскую! Всенощную начинали с таким расчетом, чтобы после первой кафизмы выйти к Мораве. Когда икону вносили на паром, начиналось одушевленное пение тропаря: "Яко необоримую стену". Батюшка с земными поклонами принимал образ и нес его к церкви, совершая на ходу молебен. Богородичное Евангелие читал наизусть.
Икону привозили ежегодно из Белграда. Пока она гостила в обители, перед нею ежедневно совершалось акафистное пение, и Батюшка заботился, чтоб вся братия поочередно носила икону из келлии, где она ночью находилась, в церковь.
Когда же чудотворную икону увозили в Крагуевац, он не спал, ожидая ее возвращения, а поезд приходил ночью. Сперва Батюшка бодрствовал в келлии, затем переходил в церковь, облачался и сидел пока не сообщат, что лошади уже на том берегу. Тогда он шел к реке, один, или с одним послушником. Но и ночью Владычицу встречали с трезвоном и совершали молебное пение.
Батюшка служил по большим праздникам. Тогда мы встречали его со славою. В другие дни он со своего настоятельского места помогал пению и читал поучения, и как читал!
Помню, прочел из Отечника о послушнике, которого хотела соблазнить дочь мельника, и который, призвав мысленно в помощь молитвы своего отца, вдруг очутился на дороге далеко от соблазнительницы... Прочел, сложил книгу, а я, по своему послушанию канонарха, подхожу, чтобы принять книгу. Беру ее, но Батюшка задерживает в руке и тихо говорит: "Видишь, что бывает за молитвы отца духовного? Ну, да у тебя отец никудышный"... и уж таким словом себя смиренно назвал, что я сел на место слушать кафизму весь умиленный.
Наш монах повар передавал, что чувствовал, как в церкви Батюшка всех как бы обнимает глазами. Он же войдя однажды к Батюшке, когда тот читал правило, видел как лицо его необыкновенно светилось.
Однажды Батюшка молился не на своем месте, а в алтаре, незаметно пройдя туда. Подходит ко мне монах и говорит: "Смотри, Батюшка за нас молится". Мы и впоследствии вспоминали это будничное вечернее богослужение.
К этому же монаху, когда он был послушником, подсядет Батюшка, покажет четку и тихо спросит: что Иванушка, мельница работает? т.е. творишь ли ты непрестанную, как мельничное колесо, молитву?
К молитве Иисусовой он всегда старался нас приучать. Некоторым давал читать из Добротолюбия главу Никифора Уединенника или слово Исихия пресвитера Иерусалимского о трезвении и молитве. Но, оберегая от самообольщения, говорил: "прочти два раза, что в голове останется, останется. Больше пока не читай".
Константинопольский дневник Батюшки испещрен словами или начальными буквами слов молитвы Иисусовой: "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного". В его книжке Нового Завета не раз подчеркнуты слова о благодатной силе имени Иисусова.
В письме к близкой ему по духу монахине Батюшка писал: "Думается мне, что может быть сладостнее для сердца имени Иисусова?.. Сим именем и бесы изгоняются, сиречь страсти, по толкованию преп. отца нашего Феодора Студита, сим именем и печаль мирская потребляется, и сердце радости о Дусе Святе исполняется, а посему и вы и мы, здесь, давайте-ка приложим усилие, чтобы рассеянный ум наш и разлиянный по предметам мира сего собрать бы во едино, низвести бы его в сердце, а потом из глубины бы сердечной заставить его взывать с воплем ко Господу, как слепец, Иерихонский: Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя грешного и грешную".
В 1927 году, когда процесс в легких заставил Батюшку первый раз лечь в больницу, он прислал оттуда братии чудесное поздравление к храмовому празднику Введения все о том же, о имени Иисусовом, о молитве. В нем он желал своим чадам приобщиться той Божественной пищей, которою и Матерь Божия питалась в доме Господнем, а именно, непрестанной памятью о Господе.
Только аскетические наставления Батюшка давал чаще в общении наедине, или в письме. Вообще же он соблюдал правило великого Оптинского старца Амвросия, и жил просто. Он любил шутку, но за этой шуткой чувствовалась великая любовь. Мильковский монах-пастух с умилением вспоминал, как, когда он, напасши скотину в поле, где он и псалтирь изучил, возвращался в монастырь, Батюшка встречал его, у ворот и, поощряя, говорил ему, что он на коровах въедет в Царство Небесное. Помню: беру на дворе я благословение у Батюшки. Он пригибает рукой мою голову: "что же ты, не знаешь, что настоятелю надо земной поклон класть"? "Батюшка, сегодня полиелей"! (малый праздник, в который поклоны и в церкви и настоятелю клались поясные).
"Ах ты, Господи, забыл, ну прости", - и Батюшка проворно поклонился мне до земли.
Он называл нас уменьшительными и ласкательными именами: "Саввушка", "Иванушка", "Алеха"; даже прозвища давал, ласково называл одного словоохотливого, но медлительного монаха: "Бубой". А кого и полным именем называл, приласкает звуком голоса, по лбу ладонью хлопнет, пошутит... а то и накричит, как будто строго, а глазами смягчает, "ты, говорит, что же это, раб Божий, разве так исполняют святое послушание... да нет, ты посмотри, что ты делаешь", а в конце скажет: "ну, как же"! (т.е. как же мне не учить). Пойдет дальше и говорит: "ох и наругался в волюшку".
Не даром владыка Антоний, награждая Батюшку митрой, напомнил ему, как преподобный Серафим учил игумена Антония Бочкова быть не только отцом, но и матерью для братии. Разве не как мать. Батюшка отдавал принесенную ему теплую одежду другому монаху, будучи сам и слабым и хилым... Разве не как о кровных детях, пишет о братии своему другу, описывая как такой-то праздновал, такой-то цветет, а тот его порадовал, - и, восклицая: "милый мой отче, ведь они преподобны"!
Потому-то не один я так вспоминаю Батюшку. Старый монах серб сразу по смерти схиархимандрита Амвросия начал свои записки о "человеке Божием", а другой монах, тоже серб, молодой, показывал мне толстую тетрадь, где на обложке он Батюшку изобразил в сиянии. Этот монах, описывая Батюшкины хождения по монастырю, утверждает, что даже кони, встречая его на конюшне, ржали особенно радостно.
Но ни материнское отношение к братии, ни аскетизм подлинный не закрывали от него жизнь Церкви: он болел ею, думал о ней. Это влияние владыки Антония.
Протоиерей Василий Бощановский пишет, как, кроме того, чтоб создать образцовый русский зарубежный монастырь, Батюшку занимал другой предмет: это - Зарубежная Церковь, церковный раскол, отчужденность некоторых пастырей от своих архипастырей, недостаток живого общения прихода...
- Помню, говорит о. Василий, после горячей беседы на эту тему, Батюшка с жаром воскликнул: "как бы я был рад и счастлив, если бы наступил тот светлый день, когда я мог бы в этой скромной обители, с колокольным звоном, встречать и принимать русских архипастырей, пастырей и благочестивых мирян, сошедшихся сюда для духовного совета, взаимного знакомства и ободрения".
Батюшка и письмо писал владыке Антонию с просьбой устроить этот съезд. Письмо возил протоиерей Василий Бощановский.
Батюшка любил повторять слова Достоевского о том, что инок спасет Россию, сам всегда молился о России и, всего себя вкладывая в создание Милькова, мечтал, все же, умереть в России, в Оптиной пустыне. Основание Братства Русской Правды радостно приветствовал, о русском Государе с восхищением говорил, что это единственный мирянин, за которого молятся миллионы людей.
Но он нелицемерно любил и приютившую его Сербию. В дневнике 1921 года он записывает: "вот и Сербия... делается легко, легко на душе от сознания, что попал в родную страну".
Потому то он так радуется успехам в иконописании своего постриженника серба и все время поощряет его к труду. Он знает, что иконописец хорошего старинного письма - подарок братской Сербии. Он еще более хотел бы подарить ей послушников Оптинского склада. И через Батюшку наши сербы узнавали: и что говаривал великий старец Амвросий, и нечто из жизни Оптинского старца Варсонофия, и как самого Батюшку учили послушанию и смирению скитоначальник о. Феодосий, садовник о. Иов, монах Полихроний и другие.
В Батюшкином братстве бывало обычно 25-35 душ.
В дни его предсмертной болезни из 27 человек братии было уже 7 сербов, (а по началу пришел лишь один). Все эти русские и сербы было одно стадо, любили Мильково, свой храм и Батюшку, и за всех их он полагал свою душу.
Батюшка учил нас жить своей особой иноческой жизнью, но не замыкаться в секту. Не только духовенство, черное и белое, были желанными и дорогими гостями Батюшки, не только архипастыри, которые, к искренней его радости, иногда и подолгу гостили в обители, но миряне, переправившись через Мораву, входили в нашу семью.
Тех из них, кто поселялся на лето в ближайшем селе Гложанах, называли колонией, но Мильковская церковка, и двор, и скамейка под орехом, и Батюшкино крыльцо были для колонии родными.
Взрослые отдыхали в беседах с Батюшкой и любовью его, так же как и монахи, побуждались к посильной ответной любви, что само по себе великое дело. Дети принимали участие в богослужении, в работах на огороде, в росписи храма. На примере Батюшки эти русские подростки - мальчики и девочки, - узнавали, что такое монашество.
Теперь эти подростки выросли. Они уже иеромонахи, замужние женщины, офицер, девушка-врач.
Живя в селе за 4 километра от Милькова, эти дети раза по два в день приходили в монастырь, а иногда жили и в самой обители. Батюшка чрезвычайно любил их, благословляя, гладил по голове, давал читать жития прославленных и непрославленных угодников Божиих.
Среди материалов, которыми я пользовался для этого жизнеописания, имеются четыре страницы воспоминаний одной из этих мильковских девочек, ныне взрослой женщины.
Приведу лишь несколько отрывков: "Отец Амвросий любил и баловал нас, детей, часто приносил нам лакомства, зная скудную монастырскую пищу, то меду, то винограду, то огурец. Он так любовно, умело подходил к нам - детям, что мы его безгранично любили и слушали его слово... Когда я с подругой ходила навещать о. Амвросия в клинику в Белграде... он мало с нами говорил, но благословил нас и так ласково на нас смотрел. Мы видели, в каком тяжелом положении находится о. Амвросий, выходя, мы плакали...
Он не вел с нами каких-нибудь поучительных бесед, но при встрече скажет два-три слова, или совсем вкратце расскажет случай из жизни какого-нибудь святого, или скажет, что нужно сделать... Мы, обычно ленивые к работе дома, в Милькове всегда с радостью исполняли и просили еще какой-нибудь работы.
Однажды, после того как мы выкапывали лук, Батюшка благословил нас пообедать в трапезной. Какая это была для нас награда... Как там, нигде не молилось...
Я, 14 летняя девочка, нередко плакала во время богослужения... Все хорошее, что только есть в моей душе - это от Милькова"...
Так, и другие дети выносили из Милькова любовь к Батюшке и драгоценную способность - любить все доброе и ценить простоту.
В письмах к мирянам Батюшка утешает их и приглашает в обитель, как родных. Так звал он одну семью, особенно любимую и близкую.
Из этой семьи вышло трое монашествующих. Батюшка согревал их решение. По любви к Батюшке в этой семье старались делать для него все возможное. Свою квартиру они сделали как бы мильковским подворьем. Когда в этой семье скончалась от тяжелой болезни девушка, тоже с детства сроднившаяся с Мильковым, Батюшка утешая пишет ее родителям: "Тата нам родная, все параманы ее рукой вышиты". Впоследствии родители, читая ее детский дневник, видели, как она всегда отмечала приезд в Белград Батюшки, о. Амвросия.

Братство мoнастыря. Фотография сделана в день посещения монастыря Митрополитом Киевским Антонием (Храповицким) в 1926 г. В центре фотографии — Митрополит Киевский Антоний (Храповицкий), справа — епископ Тихон (Троицкий), слева — игумен монастыря архимандрит Амвросий (Курганов).

 

IX. НЕКОТОРЫЕ ЧЕРТЫ ЕГО ПАСТЫРСТВА.

Батюшка в принципе считал, что настоятель должен быть и духовным отцом своей паствы, но на практике, по смирению, уклонялся от духовничества. Он считался старцем лишь нескольких братий, но, в той или другой степени, влиял на духовную жизнь и всех остальных. Его излюбленный текст был: Сыне, дай мне твое сердце. Знаю послушника, который по приезде в Мильково вычитал в книге епископа Игнатия Брянчанинова о том, что должно некоторые грехи исповедовать не только старцу, но и настоятелю. Какие именно грехи должно было исповедовать, объяснено не было, но послушник, уже полюбивший Батюшку, почувствовал, что у него есть нечто такое. Он приехал недавно, исповедовался у монастырского духовника, но сердце его влекло к настоятелю.
Во дворе, у трапезной, послушник обратился к игумену со словами: "Батюшка, мне нужно Вам что-то сказать". Слова, по-видимому, обычные, но Батюшка почувствовал, посмотрел на юношу, взял за руку, отвел в церковь, молча одел епитрахиль и стал исповедовать... После исповеди юноша сказал: "Батюшка, будьте моим старцем". Но смиренный Батюшка ответил: "Какой я старец, просто приходи ко мне исповедоваться".
Своих духовных детей Батюшка трудился склонить, прежде всего, к простоте сердечной, не одобрял скрытных, говаривал про таких: "Молчит да злится". Говаривал, конечно, любя. Радовался всякому проявлению в братии взаимной любви, в случае ссор убеждал примером Печерского иеродиакона Евагрия, не простившего пресвитера Тита и за это наказанного внезапной смертью. Упорствующим в недружелюбии Батюшка высказывал порицание и говорил, что таким нельзя читать и "Отче наш".
Чтобы мы были, как он выражался: "послушниками по Феодору Студиту", учил ничего не делать без благословения. Он требовал этого тем строже, чем ближе хотел к нему быть послушник, и мы не смели, не спросившись Батюшки, подарит другому бумажную иконку, или принять подарок. Мы открывали ему свои мысли не только в церкви, или перед иконами в келлии, но и на дворе, на кухне, в пекарне, в курятнике... И какая радость была в этом общении, какой мир на сердце.
Он, конечно, никогда не наказывал нас. Впрочем, некоторые помнят о себе один, два случая, когда Батюшка давал немного поклонов, или посылал на сутки на виноградник. Эти исключения из правила имели целью оставить воспоминание, что вот, мол, за такие-то погрешности Батюшка гневается особенно... И цель достигалась.
Как тяжело бывало, если он только сокрушенно посмотрит и скажет: "иди, какое тебе благословение". Или даже благословит, но сам смотрит в сторону и говорит с другими. Это было наказание только для ближайших учеников и то - в исключительно редких случаях. Знаю двух, которые после этого ломились в двери с воплем: "Батюшка, простите". Кончалось умилительным прощением и умножением любви.
А вот, помню, как Батюшка дал мне, за не первое, конечно, уже опоздание в церковь, двадцать поклонов и как я хотел исполнить эпитимию, а он отменил, чем даже огорчил меня.
Иной раз ругает он, даже кричит и рукой машет... а ты стоишь и думаешь: нет, не сердится Батюшка, и умиленно даже в глубине души улыбнешься.
Такое терпеливое и кроткое врачевание наших немощей не всем сразу понятно. Для иных оно служит камнем преткновения. Встречал я, правда, совсем немногих людей, которые, при всей своей любви к Батюшке, считали его как бы слабовольным, полагали, что он все же распускает братию. Я сам как-то раз, не понимая, сказал ему после исповеди: "Что ж Вы Батюшка и эпитимии не дадите"? А он кротко ответил: "Да, знаешь, я по себе сужу, что доброе слово сильнее всего действует". И, в самом деле, хорошо, конечно, когда в монастыре образцовый порядок, хороша, может быть и дисциплина (хотя слово сухое), которая достигается разумной строгостью... Но драгоценнее то хотя бы самое отдаленное уподобление жизни в обители царству небесному, которое достигается силой великого смирения и великой любви.
Разумеется, учась этому смирению и любви от Амвросия Оптинского и от нашего Батюшки, следует помнить, по слову Лествичника, что таким примерам удивляться - естественно, подражать - похвально, но желать вдруг стать такими безумно.
Батюшка любил приводить нам назидательные примеры из жизни древних отцов. В трапезной за обедом читались Четьи Минеи, а за ужином - Отечник. Антоний Великий, Авва Пимен, преподобный Захария много говорили нашему сердцу. Одному послушнику, долгое время читавшему в трапезной Отечник, Батюшка сказал: "Я хочу, чтоб ты этим весь пропитался". Но и малограмотные у нас хорошо запоминали разные поучительные случаи из жизни Отцов: о кувшине ли, который доказал, что, прежде чем идти в пустыню, надо учиться владеть собою в общежитии, о кирпиче ли, из-за которого два совершенных подвижника хотели для опыта поссориться, да так и не сумели...
Если бы кто спросил меня, на кого из прославленных подвижников Египта более походил наш Батюшка, мне кажется я указал бы на Авву Даниила. Как он, шутя и любя, обличал своего ученика перед инокинями, что тот "кричит как гофт"... как, придя в село, где жил каменорезец Евлогий, терпеливо переносит ропот должно быть того же ученика... как по возвращении долго ожидает ужина и затем кротко напоминает об этом послушнику, раздраженному и обиженному тем, что Авва не рассказал ему о Евлогии... как, услышав ответ: "У меня нет отца", не возмущается, не проклинает, даже не обличает сразу, только кротко поворачивается, чтоб выйти... и как, наконец, этот послушник падает и, обнимая ноги любимого старца, восклицает: "не пущу".
Таков был Батюшка, он чувствовал, когда полезно обличать, а когда нужно просто подобрать сброшенную раздраженным юнцом мантию, или сказать: "Эх ты, раб Божий".
Батюшка приучал нас к внутреннему деланию, к самоукорению, к тайной молитве, как в церкви и келлеи, так и на огороде и на всех послушаниях (монастырских работах).
А если во внешних подвигах (пост, поклоны, или вычитывание молитвословий) предпринималось что-либо сверх благословенного, Батюшка, по совету Лествичника, стаскивал за ногу новоначального, который лез на небо, чтоб он не упал, т.е. попросту говоря, одергивал его, чтоб не замечтался, не впал в прелесть.
Батюшка требовал тщательного исполнения всех послушаний. Чистка двора, свинушника, работа в огороде были для него такие же святые послушания, как пение в церкви. Он всегда приводил нам Самуиловы слова согрешившему Саулу: "Послушание паче поста и молитвы" (разумея молитву самочинную). Он всегда говорил, что ничто так не потребно для приобретения смирения, как простой черный труд.
Если кто готовится к постригу или рукоположению, о нем Батюшка подумает, что нужно приготовить, но самого пошлет, как и обычно, на послушание. Так поступил он с одним ставленником, получившим высшее богословское образование, которого владыка Антоний послал в Мильково на полугодичное испытание. И этот священноинок впоследствии говорил, что пол года мильковской жизни дали ему больше, чем годы проведенные в двух высших учебных заведениях.
А о том, как Батюшка приучал отсекать свою волю, свидетельствует следующий факт: тот же кандидат богословия, готовясь к монашеству рассудил, что его родителям было бы неприлично присутствовать при постриге. Родители решили исполнить желание сына, о чем написали Батюшке. Батюшка, может быть, желая доставить душевную пользу старичкам, но, главное, не одобряя самовольное рассуждение послушника, престрого отчитал его, отложил постриг, послал родителям вторичное приглашение и, лишь по приезде их, совершил постриг.
Если кто должен завтра причащаться, Батюшка требует, чтоб он шел ужинать и съел хотя бы одну ложку. Общая трапезная считалась вторым храмом.
Приступать к Святым Таинам Батюшка благословлял нам часто. Учил просто, сердечно и сокрушенно исповедаться, но добавлял, что ничто так не врачует, ни сама исповедь, как Святые Таины, что это такая святыня, что как бы ни готовился чело-век, надо до конца укорять себя и считать себя неподготовленным.
Но когда кто-либо говорил, что по той или другой причине, недостоин причащаться, Батюшка, оберегая таких, как от самоволия, так и от того, чтоб не остаться без благодатной помощи, отвечал: "Вот так и к чаше будешь подходить и говорить: какой же я, Господи, никудышный".
Помню, однажды, в день св. причастия я расстроился нескладным пением на клиросе запричастного стиха. "Я так расстроился, говорю Батюшке, уж так фальшивили, а тут нужно причащаться". А он отвечает: "Вот тут-то бы себя и укорять: какой же я никудышный. Приступаю к чаше, а думаю, как поют... Господь бы и дал мир"...
Батюшка жил и учил просто. При жизни он не был многим известен, но прошел сквозь нашу эпоху, как струя прохлаждающая. Разве этого мало, что все, знавшие его, говорят о нем с умилением? Не говорю уже о братии и личных друзьях. Но вот старушка, Мильковская богомолка, Анна! Когда, через несколько месяцев после смерти Батюшки, она пришла и заказала панихиду, ее спросили: по ком? а она даже обиженно ответила: "Да за Отца"! И когда отслужили, она заплакала и сказала: "Хоть бы один из вас походил на него"! Другая богомолка Милица, тоже старушка, перед службой бежит окадить Батюшкину могилку, третья, молодая, несет на могилу портрет покойного жениха своего, чтобы здесь по нем отслужить панихиду. А кто и не был чуток, все же чувствовал что-то! Был у нас в соседнем селе крестьянин безусый, а прозвали его "усатым". Известно, что он крал в монастырском лесу дрова, да и доносы, кажется, писал на Батюшку, но он был беден, и каждый раз как он приходил в обитель, Батюшка звал его на кухню обедать. В день же храмового праздника - Введения во храм Пресвятой Богородицы - Батюшка всегда устраивал обед для арендаторов монастырской земли - "наполигаров", как их здесь называли, и весь монастырь ставили на ноги, чтобы их в нашей бедной обители получше угостить. Приходило их человек 30. Батюшка сам с ними сидел и весь светился любовью и радушием. В обычные воскресные дни после литургии всех старался угостить хоть чаем и куском хлеба. Батюшка подходил к богомольцам, беседовал с ними, дальних оставлял обедать.
Что же касается ближних богомольцев, которых я вспомнил, то после смерти Батюшки, кто-то из них видел, как говорили, огненный столп над Мильковым, объясняя это молитвенным предстательством почившего. Я не подчеркиваю этого, достаточно и того, что мы твердо знаем. Еще при жизни Батюшки одну наставленную им монахиню сестры женского монастыря все спрашивали: "Скажите, за чьи молитвы вы так легко живете"? Поступила эта монахиня в обитель не без борьбы. Решение ее созрело под влиянием Батюшки.
А после смерти Батюшки приснилось монастырскому духовнику о. Марку, что Батюшка посетил его и угощал какой-то сладкой кашей. Старец тихо скончался после этого на храмовой праздник обители - Введение. В этот день утром он причащался.
Лет через пять после смерти о. Амвросия, в день его Ангела, 7-го декабря, один из его постриженников, иеродиакон, должен был выехать из монастыря Тумана по делу, но остался служить литургию, чтобы помолиться за своего духовного отца. Выехав позже на подводе (так как снега не было), он как-то выпустил вожжи, лошадь понесла, вожжи волоклись по земле, били по ногам лошади... Дорога шла под гору. Иеродиакон крестился, звал на помощь. Встречные сторонились и разводили руками в знак своей безпомощности. Иеродиакон, лежа на передке ловил вожжи. Позже он удивлялся, как лошадь на бешенном галопе не разбила копытом ему голову, как не разбилась телега и остались невредимы сам он и конь! Раз поймав вожжи и выпустив, он снова схватил их и с трудом остановил лошадь. Господь помог ему, как верит этот монах, предстательством его духовного отца схиархимандрита Амвросия, по ком он в этот день служил заупокойную литургию.
А недавно одному иеромонаху, прежде жившему в Милькове, перед сожжением монастыря Хопово, где он пребывал позже, дважды снился Батюшка и все хотел сказать ему что-то, но ему мешали.
Однако, возвратимся к тому времени, когда Батюшка был с нами.
Любя нас, он ободрял лучшими пожеланиями, благословлял лучшими благословениями. Одевая послушника в подрясник, Батюшка говорил несколько слов, которые тот навсегда запоминал. Так мне он сказал: "Вот, уже теперь начинай учиться трем главным монашеским добродетелям: послушанию, нестяжанию и целомудрию". Другому: "Учись смирению, а сам никого не учи". Обычно через год молодых постригали в рясофор. Батюшка опять сопровождал чин кратким наставлением, например: "Подражай угоднику, чье имя получил, терпеливым перенесением обид и оскорблений" (имя в рясофоре меняли). Еще через год, приблизительно, бывал постриг в мантию. В Милькове обычно постригали за всенощной, после великого славословия, очень торжественно. Батюшка проникновенно оглашал, вдохновенно читал молитвы. Мы не могли удержаться от слез, сердце постригаемого тянулось к нему со словами: "Ей, Богу содействующу, честный отче". Когда он начинал постриг словами: "Бог милосердный, яко Отец чадолюбивый", чувствовалось, что он приступает к совершению таинства. Когда он постригал и облачал, с каждым тройным "Господи помилуй" мы духовно ликовали. После всенощной говорил краткое слово новопостриженному. Запомнилось мне, что двум из нас в разные годы, Батюшка при этом напомнил слова Достоевского о том, что инок спасет Россию.
Вообще же, в мое время, кроме этих слов при постриге, или прощального слова перед отъездом в больницу в 1930 году, кроме приветствий при встрече Владыки, кроме слов при прощании в Прощеное Воскресение и в Великую Среду, Батюшка крайне редко говорил с амвона, почти никогда.
Однако, мы знаем, что Батюшка обладал даром слова, да и сам владыка Антоний в одном письме свидетельствует о его проповеднических способностях. Может быть, так мало пользовался он ими потому, что он все более нисходил в глубину смиренномудрия (прежде он чаще говорил), может быть, потому, что считал, что сказанное каждому в отдельности усвоится глубже.
Но запомнились его краткие, теплые, отеческие слова, которые он говорил нам, когда мы, по установившемуся обычаю, приходили к нему в келлию всем братством, поздравить с праздником Пасхи, или Рождества Христова. В келлии Батюшка устраивал для нас угощение, но перед этим мы пели: "Христос Воскресе", или "Рождество Твое", старший из иеромонахов в эпитрахили произносил ектению, иеродиакон без облачения многолетствовал, а Батюшка говорил нам несколько слов о том, что: "се, что добро, или что красно, воеже жити братии вкупе"... о взаимной любви, о мире, - всегда о мире...
Он уберегал нас от отчаяния. Знаю, как он прочел монаху, который не находил в себе сил высказать мучивший его помысл, разрешительную молитву, ссылаясь на подобный случай, бывший в Оптиной, и как, по истечении нескольких месяцев, монах открыл ему помысл, который прежде боялся его оскорбить. Но Батюшка говорил: "Ну, что ты смущаешься, ведь нам столько приходится выслушивать, говори"... А когда камень был снят с души: "Слава Богу, ведь у тебя теперь Пасха".
Батюшка предчувствовал свою смерть. Он знал страшную силу данную ему - вязать, но сердце влекло его к тому, чтоб разрешать, ободрять. В повседневной жизни он все время искушает нас, укоряет, учит, покричит, чтоб не ожирело монашеское сердце, чтобы научить смирению... Но, заглядывая в будущее, "слушай", говорил он своему ученику, "я скажу тебе, как сказал и другому: никогда не отчаивайся, если будешь думать, что и мою волю не исполнил. Чтобы никогда не думал, что на тебе какое-то запрещение или проклятие"... А на смертном одре говорил: "Господь да простит! Господь да благословит"!
Такое чудное наследство оставлял он нам: мир и благословение.
Расцвет Милькова, пожалуй: 1931 год.
К тому времени Батюшка пережил очень его огорчившее бегство двух старших братий: иеромонаха и иеродиакона и вторично переболел легкими в здравнице баронессы Врангель, куда его убедил уехать владыка Антоний. По возвращении Батюшка застал затишье и мир. В то время братия уже была большая, дружная, и все шло как-то хорошо, о чем Батюшка все время пишет своему другу, архимандриту Феодосию.
Браничевским епископом был тогда, после почившего епископа Митрофана и временно управляющего епархией епископа Иоасафа Битольского, епископ Иоанн, впоследствии Нишский. По ходатайству владыки Антония собор сербских архипастырей постановляет возвести игумена Амвросия в сан архимандрита, что и совершил тогда владыка Иоанн в Пожаревце, в день праздника 40 мучеников Севастийских 9-го марта 1931 г.
Батюшка много плачет о своем архимандритстве, считая себя недостойным. Братия встретила торжественно и умилительно, от волнения долго не могли правильно запеть тропарь храма, пока не выручил о. Феодосий.
Владыка Антоний, по русскому обычаю, восполняет чин поставления в архимандриты возложением митры и произносит трогательное слово. Друзья и почитатели радостно приветствуют, подносят крест и мантию. Казалось, братство растет, обитель благоустраивается, мир прочен.
Но организм Батюшкин был до крайности истощен. Владыка Антоний требовал, чтоб он слушался докторов и ел мясо. Батюшка и ел его как будто, но чрезвычайно мало: ел, конечно, совершенно явно, страшась лицемерия. Помню его с тарелкой у крыльца, как он раздает котам косточки, и думается что Батюшка делал это, чтобы никто не думал, что он постник.
Здоровье Батюшки понравилось, но не надолго.

X. БОЛЕЗНЬ И ПРЕСТАВЛЕНИЕ.

В конце 1932 г. открылась Батюшкина рана, и две недели шла горлом кровь. Кроме непосильных трудов сказались душевные волнения, т.к., не в пример предыдущему, этот год выдался тяжелый. Еще весной Морава, меняя русло, оторвала почти что третью часть имения монастыря и образовала остров, которым хотели силой завладеть человек 30 соседних жителей. Остров отстояли, но чего это стоило Батюшке! Ближайшему батюшкиному ученику, о. Луке, приходилось, иногда, по дважды в день ездить на коне за помощью; не менее намучился, переживая все это, и сам Батюшка.
Затем снова несчастье: купаясь, утонул молодой послушник Савва. Этот 18-летний юноша принадлежал прежде к секте назореев. Батюшка сам крестил его в Мильково в большой кадушке, накануне праздника Богоявления. Тело нашли лишь на третий день, далеко от монастыря, страшно разбухшее. Хоронили ночью. Пока тело не было найдено Батюшка мучился, почти не выходя из келлии.
Летом того же года, на праздник Казанской Божией Матери, налетела страшная буря и выпал крупный град. Небо вдруг стало темно-зеленым, буря разметала, как лепестки, черепицу на крыше конюшни, поломала сливовые деревья. Град побил весь виноград и лишил монастырь третьей части обычного урожая. Когда буря налетела, Батюшка сказал, что это в наказание ему за то, что он разрешил братии в праздник Казанской Божией Матери произвести некоторые работы. Ко всему этому, после полутора годового мира, снова началось брожение среди части братства, и ушли пусть только двое или трое, но это те, чье воспитание стоило Батюшке столько забот и любви!
А печи лепились своим чередом... Батюшка пел, читал... пока кровь не хлынула снова...
После двух недель кровь перестала течь, но Батюшка все слабел, хотя ходил по монастырю, и вообще не лечился, а только подлечивался.
И когда подошел Великий Пост 1933 г., Батюшка впервые не служил уже все службы, не читал Великий Канон и поучения. В прощеное воскресение не служил, только по обычаю прощался. Но в неделю Православия с великим трудом Батюшка соборне отслужил литургию, поздравляя сослужащих сказал: "Ну, слава Богу, Господь сподобил отслужить литургию, и, может быть, это в последний раз, такие времена мы переживаем".
Наступающий год вызывал особые опасения, потому что град, как уже было сказано, нанес немалый убыток, и Батюшку ожидали большие безпокойства. Нужно было пропитать немалую для бедного монастыря братию... В голодное время выручали лебеда, крапива, но это слабое питание. Мы не несли этот крест безпокойства, за всех думал Батюшка, оберегая нас от житейских попечений. Будучи пастырем душ наших, он знал, что тело требует пищи. В этих заботах и застигла его предсмертная болезнь. Вернее эти заботы и подорвали окончательно его здоровье. Когда прошла первая седмица поста, которую проводили особенно строго, нужно было подумать, откуда достать братии картофель, и о прочем.
Ради этого, на второй неделе поста, Батюшка должен был посетить настоятеля монастыря Раваницы. На горе, при осмотре хутора, его продуло. Был февраль. Вернувшись, Батюшка походил по монастырю, посмотрел, как о. Лука пишет для патриарха Варнавы икону св. Саввы и благословил, чтоб ему приготовили баню, к которой всегда прибегал, как к лечебному средству. Отговорить его не удалось, но в бане, после мытья, Батюшке стало дурно, его отвели в келлию, и он окончательно слег.
С каждым днем ему становилось хуже. Братия взволновалась. Приносили ему в келлию Мильковскую икону Матери Божией, пели перед ней параклис (канон молебный). На всех богослужениях читали прошения о болящем. Через две недели Батюшку решили везти в больницу. Было это 9-го марта, на Сорок Мучеников. В дороге буря занесла автомобиль снегом. Спасли Батюшку жандармы.
Более месяца пролежал он в клинике профессора Игнатовского. Тут сказалось, кем Батюшка был для нас! В обители стало сиротливо. По келлиям усердно за него молились. Некоторые собирались вместе для молитвы. Подошла страстная, Пасха... без Батюшки так было непривычно...
Телесные страдания Батюшки усугублялись безпокойством за Мильково. Друзья и почитатели навещали его, но он чувство-вал, что его ждет братия, что ему нужно быть с нами. Письма от братии лежали у него под подушкой. Он их читал со слезами.
Когда архимандрит Кирик сказал о безнадежности его положения, Батюшка заторопился: "В Мильково, в Мильково"!
Его отвезли умирать в родную обитель.
***
Через два дня приехал его друг и почитатель, состоявший при митрополите Антонии, архимандрит Феодосий. С благословения владыки Антония, он постриг Батюшку в великую схиму.
Батюшка был так слаб, что на него только накладывались схимнические одежды. Он все время плакал, но слабым голосом отвечал на вопросы постригавшего. Имя Амвросия осталось. Куколь с аналавом на него все же одели. Потом все подходили поздравлять, кланялись в землю, целовали Батюшке руку и, конечно, почти все плакали.
Ровно месяц проболел еще Батюшка в своей обители, вернувшись из Белграда. Всегда худой, теперь он совсем высох. Образовались пролежни. Говорить, кашлять было для него мучительно. Его соборовали, а причащался он ежедневно.
И все же он находил в себе силы интересоваться жизнью обители. Оберегая покой Батюшки, к нему мало кого пускали, но, время от времени, он вызывал к себе того или другого из братии, учил, ободрял...
Одному скажет: "Берегись греха, потому что горько будешь каяться". Другому даст портрет Амвросия Оптинского и скажет: "Изучай его жизнь. Он святой жизни великий русский подвижник, к которому ходили и ученые и простые". Третьему, просившему прощения: "Как же мне не простить тебя, сына духовного? Господь простит, Господь да сохранит, Господь благословит".
Не только братия хотела видеть в эти дни Батюшку. Попросилась к нему в келлию хоть на минуту пожилая баба, жена монастырского рабочего, и вышла вся в слезах... Заходили и некоторые богомольцы.
Приводили к нему и слепца Ивана Васильевича. Это был раб Божий, ежегодно приезжавший к нам на лето погостить. Он помогал нам на клиросе, читал на память часы, шестопсалмие. По будням иногда сам пел литургию (только апостола читал пономарь). Он ходил за водой, изучив тропинки от кухни до бани, вертел колесо веялки и винного пресса, вообще был полезен обители. Все его любили, но Батюшка особенно. Он всегда старался склонить слепца к монашеству, но Господь не судил: пережив Батюшку, Иван Васильевич скончался мирянином, погребен в Мильково... Вспоминаю, как на другой день по кончине Батюшки, в конце утрени, когда начали петь: "Благо-венного и Христолюбивого", Иван Васильевич начал было слова: "Всечестного отца нашего", но вдруг оборвался и всхлипнул... Батюшка так вдохновенно совершал Пасхальное богослужение, так любил пасхальные песнопения! Но в этом году праздник Пасхи он встретил в клинике и впервые услышал пасхальные ирмосы только тогда, когда мимо его окон возвращались с водоосвящения на колодце крестным ходом в день Преполовения Пятидесятницы. У Батюшки тогда сидел иеромонах Никандр. Он рассказывал: "Как заплачет Батюшка". Тогда мы еще раз, в ближайшие дни, пришли к его келлии и пели: "Ангел вопияше" валаамское, которое он любил и другие пасхальные песнопения. С этого времени послушник - брат Влада из семинаристов, в трудную минуту пригретый Батюшкой и от всего сердца его полюбивший, - стал читать ему ежедневно Евангелие. Влада ухаживал за Батюшкой и в этот последний месяц.
Телесно Батюшка еще мучился, но вздыхал о горнем мире, говоря: "Как легко, благодатно, вот бы вздохнуть и умереть"... Запомнилось мне, как в один из этих дней Батюшка, глядя на большой портрет Амвросия Оптинского, висевший в его келлии, стал, как дитя, говорить: "Батюшка, отец Амвросий. Батюшка, отец Амвросий". В это время в саду сидел посетивший обитель епархиальный Владыка. Он ранее побывал у Батюшки, а теперь там, в разговоре с о. Лукой, может быть, решалась судьба обители. Все это так было близко душе страдальца, но в эту минуту он только смотрел на портрет и говорил: "Батюшка, отец Амвросий"!
15 мая приехал другой русский инок - отец Виталий, ныне владыка Виталий, а тогда архимандрит, настоятель типографского братства преп. Иова Почаевского. Сам Господь устроил эту встречу двух подвижников.
Гость служил, причастил Батюшку, поцеловал его, с ним у него была беседа.
На смертном одре Батюшка говорил двум монахам: "В случае чего, идите к отцу Виталию, у него святое дело".
Последние свои девять дней Батюшка лежал в так называемой архиерейской келлии, так как в его, настоятельской, обрушилась часть протекавшего потолка во время всенощной под праздник Иоанна Богослова. Потолок поправили, но Батюшку внесли в его келлию только в последний день.
***
17 мая 1933 года Батюшка, как и обычно, причастился. Был теплый день, и его на носилках вынесли во двор подышать. Был он очень слаб, в тот день с трудом проглотил ложечку какао. Но здесь он даже сказал несколько слов старику о. Варсаве.
Когда его, затем, внесли в уже отремонтированную келлию, он совершенно обезсилел, поник... Когда положили на кровать, он кашлянул кровью и сказал: "Ох, плохо". По синему цвету рук о. Лука понял, что конец. Почти внезапно началась агония. На губах пена.
Собралась братия, на Батюшку одели куколь. Стали читать отходную. Было около полудня.
Но дыхание жизни не отлетало. Батюшка продолжал дышать. Братия вышла. Отец Варсава пошел сколачивать гроб.
Около двух часов Батюшка очнулся и проговорил: "Всех"!
Пришли братия и стали прощаться, подходить, кланяться, целовать безсильную руку... плакали. Батюшка продолжал дышать.
Ему дали приложиться к иконе Матери Божией и ковчежцу с мощами. Хотили причастить, но вспомнили, что утром он причащался. С трудом Батюшка дал понять, чтобы послали за его металлическим крестом с частицею животворящего древа. Дважды проговорил: "Отдайте крест, отдайте крест"... называя своего последнего постриженника. Больше до вечера не говорил.
Пошел дождь, стало темнеть, иноки разошлись...
***
Последние часы с Батюшкой оставалось трое. Батюшка задыхался, мокрота душила его, он не мог откашляться... Но и в эти минуты он думал о братии и отрывочно говорил: "Лука... общежитие... старичка... общежитие..."
Затем он стал говорить: "Исправь, исправь... Думаю - это была молитва.
Перекреститься сам не мог, о. Лука помогал. Становилось тяжелее дышать, и Батюшка просил, чтоб его подняли: "Выше, выше".
Вдруг, с силой, которую от него трудно было ожидать, Батюшка сам сел на кровати. Будто выходил навстречу! Свесил ноги. Мы двое поддерживали его. Влада голову. Подложили кожанку, чтоб кровать не резала ноги. Батюшка сидел совершенно тихо. Было это вечером, уже около половины девятого. Когда прошло некоторое время, один из нас Сказал: "Может быть, Батюшка устал сидеть? Надо его положить". Мы положили его и увидели, что Батюшка скончался. Небесный Горшечник извлек Свой новый сосуд из плавильни. Истинный инок оставил этот мир и отошел в тот мир, иной, о котором напоминает самое слово инок.

Архимандрит АНТОНИЙ

 

 

Источник

Печать E-mail

• Назад
• Вперед