Катакомбная Церковь: Рассказывает игумения Маргарита (Чеботарева)
Рассказывает Маргарита Чеботарева[1]
Я родилась в 1911 году, 5 февраля. Село наше Гремячее большое, на тысячу домов, Воронежской губернии, Гремячинской волости. Одна церковь была, и вторую хотели строить. С дедушкой я ходила в церковь, а мать нас не брала маленьких, потому что мы ей мешали молиться. У нас в селе всех детей приводили в церковь на Лазареву субботу. В селе жили тихо, хорошо жили, верующие все были, никаких бунтарей не было. А потом, как пошли эти, с барабанами, по улицам. Вот, власть такая стала.
Мой отец и мама, оба были из крестьян. Наш отец рыбной ловлей занимался, землю нанимал, все хотел детей учить. Мою сестру, мать Агнию, он хотел в гимназию отдавать, она приходскую школу кончила с похвальным листом. Нас в семье было пять сестер и брат, и три сестры — монахини: Анна — мать Агния, Наталья — мать Евфросиния и я, Мария, — мать Маргарита. При красных повели нас с Евфросинией в школу, мне было семь лет, а Евфросинии — восемь, а меня и не приняли. Я маленькая была, надо год подождать. Так мать Евфросиния во второй, а я в первый ходила. Вот походили мы в школу, проклятия нас заставили писать, а мама увидела — тетрадки наши все повышвыривала, сожгла, а нас больше в школу не пустила. При казаках опять иконы повесили, молитвы стали читать, но казаки у нас только одну неделю были. Вот, сказали — завтра будем Закон Божий учить, а назавтра приходим, — опять иконы поснимали, красные пришли.
Я с пяти лет работала в поле, картошку копали, матушка Агния мне помогала, все же я ведь ребенок была. Помню, как я с отцом в поле ездила. Отец едет в ночь работать и меня берет, может, ему скучно было ночью… Подсолнух мне сломал… Отец верующий был, молитвослов читал, молитвы пел. Отец с мамой по очереди в церковь ходили. Если мама пойдет в церковь, так отец все по дому сделает: и печку истопить, и сварить. По комнате ходит и молитвы поет. "Да исправится молитва моя", — все пел. Вот, помню, пришли в церковь, а отец и говорит: "Христос Воскресе", — а я промолчала. А яичко-то он мне дал, я поменьше была. А то помню, напала на нас чесотка какая-то, он нас купал, лечил каким-то лекарством. Он набожный был и такой кроткий, молчаливый. Мама, бывает, недовольна чем, а он говорил: «Слово — олово, а молчание — золото». Наш отец в 1919 году помер от тифа. Пошел с белыми отступать, а большевики его арестовали, он там тиф прихватил, так и помер от тифа под арестом в городе Рязани. Через восемь лет, как он умер, мама снова замуж вышла, в 1927 году.
У нас регент был Тихон Силович, очень хороший регент, скольких он певчих обучил! Он потом, при "сергианстве", дьяконом стал, не разобрался, так и умер в "сергианстве". А было так: все певчие замуж повыходили, на клирос не становятся, время такое. А моя тетя, папина сестра, шустрая была, вроме меня, Анной звали, она ходила на клирос, она за нас походатайствовала. Мы уже умели петь, нас Агния научила, она в церковно-приходской школе научилась и нам показала. Она "Деяния" всегда читала ночью, при Плащанице. Она, значит, обучала нас по слуху. А я что делала: я пряла, а у отца молитвослов рассыпался на странички, вот я пряду, а листочек положу, и все семьдесят ирмосов выучила. А гласов не знаю, как петь — не знаю. Потом к нам прислали одного священника из Воронежа, когда уже наших-то арестовали, отца Владимира, он немного побыл, — тогда священников арестовывали и новых присылали, — вот он нас научил гласам.
А в 1922 году стали у нас обновленцы по новому календарю служить. Как раз на Успение заставили заговляться по-новому и по-новому разговляться. А мама пошла к священнику: «Батюшка, что же нам делать?» — «А ваше дело: колокол зазвонил в церковь, вы и идите». — А был у нас в селе один дедушка Фома, раскулаченный, такой богобоязненный, и еще к нему пристали жители и девушки-чернички деревенские. Они крепко стояли и заставили их отслужить по старому стилю, и по-старому заговлялись, и по-старому разговлялись. Потом были у нас епископ Корнилий и Захария, "обновленцы", это до 1925 года, а потом владыка Петр (Зверев) приехал. А я пошла к Захарию книжки просить, сама ни благословения не беру, ничего, а книжки прошу. Ну, он мне ничего не дал. Мы любили книжки набожные читать, летом возьмем книжки — и в сад. Вот мы с Агнией взяли в церкви "Церковные ведомости" и прочли о безубойном питании человека, то-есть, чтобы никого не убивать, и вот мы сами перестали мясо есть. Ни у кого благословения не просили, ничего, просто сами бросили, и все.
В 1922 году собор заняли "обновленцы", а митрополит Владимир скончался в декабре того же года. А в 1925 году из Москвы прислали архиепископа Петра (Зверева). Мы на клиросе пели. Помню, мы пели многолетие Петру (Крутицкому) и Петру (Звереву). Владыка заставлял священников-"обновленцев" публично каяться перед амвоном и объяснять, что такое обновленчество. Вот он стоит на амвоне, а они перед ним, вот он говорит: «Скажи, чадо, что означает обновленческая церковь?» Они начинают объяснять. Объяснит несколько пунктов, а остальное — на духу каяться. А духовником им был поставлен отец Иоанн Ардаллионович Андриевский, который не принял обновленчества. Наша церковь в Гремячем недолго была обновленческой: новый стиль был только от Успения до Филипповского, да и то их на Успение заставили два раза служить, и по-новому, и по-старому. Может, у них внутри что и было, а только стиль был старый. У нас два священника было: отец Павел, старенький, и отец Михаил, помоложе. Они и обновленчество приняли, и сергианство, а потом их все равно арестовали и дома отобрали у них.
Я из дому ушла еще в 1931 году. Священник Михаил, что помоложе, вышел в церкви и говорит: «Вот, у нас теперь митрополит Сергий, такой хороший, умница такой, а Алексей-то Буй, епископ, он молодой такой, неопытный» (они уже знали, что он отказался от декларации). А Сергий, значит, такой хороший. А народ-то что понимает? Ничего не понимает. А те, которые обновленчества не хотели,они и это не приняли, несколько человек, ревностные такие за старое. Дедушка Фома еще живой был, он нам декларацию принес, я ее в руках держала. И вот, помню первые слова: «Радость ваша — радость наша». Выстрелиз-заугла на вас мы принимаем, как на нас. Я так всех слов не упомню, но помню слово "лояльное", а мы дедушку спрашиваем «Что это такое?» А он говорит: «Это значит рука об руку с властью».
Этотдедушка Фома и еще один был, Стефан, они набожные были, все Библию читали, и они очень старались нас от сергианской церкви отвести. Мама-то нас в церковь ведет, не понимает... Мама наша говорила: «Вы мне хоть десять Евангелий разложите, а я одно знаю: мои родители в эту церковь ходили, и я буду ходить». Не понимала. А люди наши деревенские видят, что мы в церковь идем, так и они за нами идут, а дедушка Фома старался нас отводить. Стали мы к дедушке ходить, он в городе жил у верующих людей. Он меня и привел к матушке болящей, Иегудииле, из Воронежского Покровского девичьего монастыря, лежащей прикованной к одру двадцать лет.
Сначала он привел к матушке Марионилле, она в то время только что из тюрьмы вышла, ей запретили принимать людей, тогда он повел к Иегудииле. Я, когда уходила из родного дома, волновалась, конечно, колебалась, а потом решила, что Господь важнее родительского крова. Пришла я первый раз к матушкам, а батюшка, иеромонах Иероним[2], их спросил— сама я пришла или они меня позвали; они говорят — сама; тогда он велел принять, говорит — значит, Бог привел. Отец Иероним меня облек в подрясник и благословил четками в 1933 году.
Матушка Марионилла (в миру Мария) была знатного рода, из Москвы, богатая, много домов у них было, благородная девица скромного поведения. Она ученая была. И был там один Василий, тоже благородный, у него умерла молодая жена, остался ребенок, девочка, и вот, чтобы этого ребенка воспитать, искали девицу. А матушка Марионилла боялась, не хотела замуж, но ее уговорили, а она говорит: «Матерью буду, а женой — нет». А как она молилась — она нам рассказывала — чтобы ей Господь дал любовь материнскую к этой девочке. Ну вот, воспитала она ее в страхе Божием, и отдали ее в монастырь на дальнейшее воспитание.
И потом они разошлись: матушка Марионилла ушла странствовать, а Василий пошел в монастырь, она его поминала "послушник Василий". А матушка попала в Калугу, к архиепископу Тихону[3], она его очень духовно почувствовала, он смиренный был. Когда его из Калуги к нам сюда перевели, и она с ним приехала. Когда его сюда перевели, он делал обход Митрофаниевского монастыря. Ударил по одному месту и сказал: «Зде мой покой, зде вселюся». А когда его не стало, — 27 декабря 1919 года он был повешен на царских вратах Благовещенского собора в монастыре, — она это вспомнила. Вот было однажды: заходит она к нему в покой, а он сидит, книгу читает и плачет. Она говорит: «Владыка святый, что вы плачете?» — Вот, боюсь до такого времени дожить, когда полезут в окна и двери». — Предчувствовал.
А когда красные подходили, некоторые монахини испугались, решили бежать, пошли к владыке Тихону за благословением. А он говорит: «Я не пойду и вас не благословляю. Где мы грешили, там должны и возмездие принять»… Однажды он приболел, а она ему говорит: «Владыка святый, мне хочется при вашей смерти присутствовать». — «Молись, удостоит Бог, так и будет»… Когда его не стало, тогда такой голод был, матушка Марионилла думает: «Чем же я его помяну? Как я его хоронить буду?» — И какой-то раб Божий принес ей пуд гречки, и так она его похоронила. И каждый год она его поминала. После него еще был один владыка Тихон, тоже православный.
В то время провокации были, говорили: «Митрофановских мощей нету, там вата набита», — такое время. Комиссия приезжала, вскрывала склеп, ктитор был, присутствовал. А ктитор увидал матушкину послушницу и говорит ей: «Действительно, ваш Митрофан Воронежский — святой, его богоборцы вынули из гробницы, поставили к стенке, дали ему дикирий и трикирий, и он действительно держал». А постригал матушку в мантию владыка Петр (Зверев), ему голос был: постричь Марию, и он постриг. Сколько лет потом она сидела, и по ссылкам скиталась!
Владыку Петра тоже сторожили рабочие, не допускали его арестовать, и до дому провожали, и дом охраняли, так его любила паства и рабочие, — тогда ведь все мужчины были верующие, — а потом подошло все-таки, и его арестовали. Тогда многие епископы были под домашним арестом: архиепископ Прокопий, епископы Дамаскин, Митрофан, Иоасаф, Серафим, Парфений. В 1936 году отец Иоанн Андриевский приезжал к последнему епископу Иоасафу[4], он проживал под домашним арестом в городе Камышине, и он ему тогда вручил церковные ключи управления.
В 1933 году еще кое-где были наши приходы, не "сергианские": иерей Пантелеимон служил на станции Колодезь, он стойкий был, он еще псаломщиком обновленчества не принял и "сергианства" он не принял. Отец Емельян[5] в Малышеве служил, а отец Иоанн Скляров[6] в Ульяновке служил, а отец Иероним в селе Ивановка, и вот в одну ночь в 1935 году арестовали всех священнников. А пятый с ними был одинстаричок,его на вольную ссылку. А предала их одна женщина, монахиня считалась, она с нами становилась петь, и говорили про нее, что она предает, мы ее так боялись, тряслись. Елена ее звали. Она говорила: «Я всех в Царствие Божие гоню». И ей, видимо, платили за это. Девять месяцев они просидели, и был суд закрытый, три дня длился.
Матушку Триену тоже в эту ночь забрали. Матушка Триена в миру была Татьяна Петровна Кумская, она монахиня Покровского монастыря. Вот пришли ночью, все перетрясли, копались, ее забрали, а я с болящей матушкой осталась. Болящую не тронули и меня не тронули. А нас предала монахиня из Покровского монастыря, она матушку Триену знала, ведь из одного монастыря, а эта монахиня сидела в тюрьме, и ее там заставили предавать. Вот она все к нам ходила: дайте книжечку почитать, — такой предлог. А у нас щель была в двери, так она подглядывала.
У нас ведь священники бывали, отец Иоанн служил, один раз три священника служили, потом, когда иеромонах Иероним приходил, двух постригали в инокини, а меня тогда послушницей одели, и все это было известно там. Принесли к нам как-то ребенка, добавить молитву к крещению, отец Пантелеимон делал; другой раз больную нужно было причастить, и монашенки тоже попросились причаститься, это тоже было известно. Стали они матушке Триене говорить: «У вас крестили». А она же из монастыря, привыкла все по правде, как дитя: «Нет, — говорит, — мы не крестили, мы только добавление сделали», — вот так сказала.
Вот, я матушке передачу отнесла и Псалтырчик передала маленький, а прихожу домой — мне повестка идти в тюрьму. Я трясусь, думаю, это из-за Псалтыри, а прихожу — другое говорят. Прямо начали сразу: «Вот, тебя постригали?» — «Нет, — говорю — меня не постригали». А это было в этом сером доме, по пропуску проходили, на 4 или 5 этаже. Стали допрашивать: «Когда выехала из дома? Где остановилась жить? Священники у вас бывали?» — А я-то отказываюсь, потому что священников за это карали, что они по домам ходили причащать без разрешения. Им надо придраться, за что их судить. А я говорю: «Нет, не было» — «А как больную причащали?» Я говорю: «Не знаю». — «А, ты что, хочешь, чтобы больную привели сюда?» Я тогда говорю: «Может, я на работе была, я ведь работаю, а только при мне не было». И следователь так и написал: «Священник при ней не бывал». И еще они мне говорили: «Ты молодая, там на суде столько будет народу, тебе стыдно будет. Мы тебя из ямы тащим, а ты сама в яму лезешь». Все увещевали.
Теперь второй следователь пришел. Тот начал крутить насчет пострига и насчет отца Иеронима: «Скажи, кого постригали?» А я отказываюсь. И, правда, меня не постригали, а только четки дали и платье стального света. А этих двух постригли, Агнию и Ермионию, близких наших. Следователь говорит: «Ну, ты расскажешь?» — «Да что я расскажу? Меня не постригали». Ну, они тащат из подвала отца Иеронима: «Ну, будешь говорить?» А я при нем говорю: «Буду говорить, что знаю, а что не знаю, чего не было, того не буду говорить». Уведут его, а я опять отказываюсь. Они опять его ведут. Наконец, на третий раз, он говорит: «Мань, да признавайся, я уже уморился ходить по порожкам». А они с матушкой Трифеной уже во всем признались по простоте, а к тому же на допросах терзают, так они уж сами признались.
Я говорю: «Меня не постригали, а платье-то мне подарили стального цвета, так потому, что я за ними ухаживала». А он возьми и скажи: «Да значение-то одно». Хоть они все признали, но тех, постриженных, они не назвали, и их не вызвали, только меня. А меня долго трясли, и паспорта не отдавали, все требовали, чтобы я признавалась. А какой лукавый этот второй следователь — сам написал и заставляет меня подписать: мол, я, гражданка такая-то, выехала двадцати лет из села Гремячева, остановилась у ныне арестованной гражданки Кумской. А ведь за наше время жизни вместе она мне много рассказывала про монастыри, про монастырскую жизнь, что опять будут монастыри и что это будет скоро.
А следователь на нее обвинение сочинял — дескать, известно, что с монастырями покончено, а она, мол, проповедует, что они опять будут скоро, и молодой это внушала. И еще: кто жил в монастыре, хорошо слушался их назидания к монашеству. А я на эти слова говорю: «А я что, неверующая разве выехала? Я сама была верующая. ничего она мне не говорила, я сама была верующая». Он мне: «Ах, ты такая-сякая, мы тебя сошлем!» А я говорю: «А я свет посмотрю! Я нигде не была, так я свет посмотрю». — «А мы тебя посадим!» А у меня с собой был хлебушка кусочек. Я говорю: «Вот, у меня хлебушка кусочек, я сегодня поем, а завтра вы мне дадите». И никак не соглашалась. Он меня гонял-гонял, а я его никак не боялась.
Девять месяцев они просидели. А потом над ними суд был, где Митрофаньевский монастырь, как раз перед Пасхой. Я три дня ходила, три дня был суд. И вот я была довольна — они меня допросили и сказали: допрошенные свидетели могут присутствовать здесь. И я осталась и все слышала, что они говорили. Вот слышу, одинсвященник "сергианский" так стал отвечать: «Я служил не по убеждению,а потому что это моя профессия», — и его сразу освободили. А отец Пантелеимон, он такой ревностный священник был, он всех обличал: кто невенчанный, кто без креста, строго следил, чтобы все по закону, как нужно. И всем священникам дали по восемь лет, а ему — десять, и так он и не вернулся, и отец Иероним, который меня одевал в послушание, тоже не вернулся, и отец Емельян Малышевский. И пропали они где-то без вести.
В 1937 году я приняла иночество от иеромонаха Антония[7] из Толшевского монастыря. Он тайно служил по домам. Он многих постригал в монашество. Он и матушку Мариониллу постриг в схиму. Отец Антоний до войны часто у нас бывал. Один раз кто-то заказал сорокоуст по усопшему, так он у нас в доме целый месяц ежедневно служил. Мы с матушкой Иегудиилой сначала снимали комнатку, а потом нам пожертвовали сруб, и мы сами построили домик, и он там служил. А когда война к нам пришла, в 1942 году он еще с тремя монахами в Углянке выкопал землянку в сарае, и там устроили церковь, и престол там был, — тайный монастырь.
Три монаха с ним жили: отец Рафаил[8], отец Гавриил[9] и отец Ангелист[10], старенькие, он их и в монашество постриг[11]. И такие были работящие! Они из землянки не выходили никуда и спали там. Отец Антоний все немцев ждал; вот, говорил, немец придет — мы в Толшах монастырь откроем, а немец-то до Углянки не дошел. А потом нашелся Иуда, предал их. На Обрезание 1946 года их арестовали, они так и не вышли из тюрьмы, замучили их. Отца Антония — рассказывали нам — привязывали к повозке и гнали лошадь, а он должен был бежать, издевались, мучили. Так и скончался в тюрьме 17 апреля 1946 года.
В войну много нам пришлось претерпеть: и голод, и холод, и бомбежки, нельзя и рассказать. Я с двумя болящими монахинями скиталась. Матушка Иегудиила умерла в 1942 году. Я осталась с болящей матушкой Триеной, она лежала на одре больная с водянкой три года, я от нее никуда не отходила, семь месяцев она совсем не вставала. А как она умерла в 1945 году, я повезла к матушке Марионилле помины, помянуть матушку Триену. А получилось так: у матушки Мариониллы была послушница Аглая, а другая послушница померла. Вот, повезла я помины, сорок дней помянуть, а матушка Марионилла говорит: «Нам послушница нужна, а отец Антоний нам говорит — "вот вам послушница", Максимила"». Меня тогда звали Максимила, так я и перешла на послушание к схимонахине Марионилле. Стали мы жить втроем: матушка Марионилла, матушка Агния и я. Матушка Агния в миру была Анастасия, 1901 года рождения, сиротка была. Она была с матушкой Мариониллой еще с 1920-х годов. В мантию ее постригал отец Антоний, в схиму уже отец Иоанн Андриевский. В 1971 году она померла.
В это время прибыл к нам отец Никандр, архимандрит, настоятель Задонского монастыря. Он восемнадцать лет в ссылке был, а в 1945 году прибыл к нам. А я поехала к матушке Марионилле и спрашиваю: «Матушка, там архимандрит Задонский приехал в Воронеж, можно мне у него отслужить погребение по матушке Триене?» Она говорит: «Погребение-то можно». Потом матушка Нина и ее тетя, монахиня Рива, привезли от отца Никандраматушке Марионилле Св. Дары. Матушка Марионилла причастилась с верою, доверилась отцу Никандру, и потом мы все стали к нему обращаться. Умирающих причащали, вот человек лежит, умирает, придут его причащать (матушка Феоктиста ходила причащать), он обрадуется, успокоится, и умирает. А некоторые сомневались.
А отец Иоанн Андриевский был тогда в лагере. Его до войны арестовали. Судили их, послали в лагерь. Лагерь кончился — в ссылку, в глушь, до 1956 года. Тогда так было строго, никому не говорили, где он, боялись. Никто не знал из верующих, только те двое, кто ему посылки тайком посылали, да мне они открылись, ради моих матушек болящих. Потом стало можно писать, и отец Никандр ему письмо послал. Отец Иоанн отца Никандра по Воронежской епархии знал, когда отец Никандр был настоятель в Задонском монастыре. А я тоже написала отцу Иоанну про наши недоумения. И вот отец Иоанн в ответе послание прислал в двадцать листов, ответ на все духовные вопросы. Он ящик сделал в два дна, и между ними листы положил. «Ах, — пишет, — что же они делают, в недузех лежащему православному архимандриту они не доверяют!»
В 1952 году матушка Марионилла умерла, тогда же я приняла мантию от архимандрита Никандра Задонского монастыря. Архимандрит Никандр имел от Патриарха Тихона врученные ключи правления Православной Церкви в Воронеже — право принимать и присоединять к Православию от всех расколов. Десять лет он жил в ссылке, прежде чем вернуться в Воронеж. Скончался в 1955 году. Тогда же приезжал отец Иоанн Скляров, открывал нам книги большие, церковные, "Большую кормчую", как раньше причастие на руки давали, как причащались во время гонений. И в 1956 году приехал отец Иоанн Андриевский, мы стали ему служить. О нем и о иеросхимонахе Амвросии я расскажу отдельно.
Завершая описание своих странствий, скажу, что в шестьдесят шестом году в Воронеже православных катакомбных священников уже не было. С требами приходилось ездить по всем сторонам. Бывало, попадали и на неканонических, сомнительных и самозванцев... Последнее время окормлялась у отца Михаила Рождественского из Петрограда. В июле 1990 года мы присоединились к Русской Зарубежной Церкви, о которой в свое время нам много рассказывал наш духовный отец протоиерей Иоанн Андреевский. Он также много говорил и о митрополите Антонии (Храповицком)... Потом меня наградили меня крестом от Синода Зарубежной Церкви — за стойкость в Православии. И возвели в сан игуменьи строящегося женского монастыря.
* * *
Сначала расскажу о иеромонахе Иларионе. Он был сыном священника — протоиерея Ардалиона в селе Голышовка Воронежской области. Родился в 1875 году, с 1901 был секретарем при архиепископе Анастасии в Благовещенском Митрофаньевском монастыре. В 1913 году архиепископ Анастасий скончался, и отец Иоанн перешел к архиепископу Тихону Калужскому, с которым был вместе до 1920 года.
Первое служение провел в городе Воронеже на Чижовке в Рождественской церкви, а затем его перевели в Воскресенскую церковь у Каменного моста, где он и прослужил до 1922 года и за это был прозван Воскресенским. В период "обновленчества" отец Иоанн не принял этой ереси, его изгнали из церкви и лишили прихода. И стал он скитаться по верующим людям, пока его не арестовали, а потом сослали. В 1925 году приехал из Москвы архиепископ Петр (Зверев) обращать "обновленцев" к покаянию. И вот отец Иоанн с владыкой Петром так решили: при крещении молитву добавлять и принимать через миропомазание, а кто венчался у обновленцев, добавлять молитву и принимать через покаяние. Тогда во всех церквах священники приносили это покаяние. Отца Иоанна назначили духовником у кающихся.
Здесь его вскоре и арестовали, и отправили в ссылку в Среднюю Азию. Он возвращался, потом снова аресты, всего отец Иоанн пробыл в ссылках двадцать восемь лет. Отец Иоанн, когда возвращался из ссылок — два раза — служил только в катакомбах. Помню, он служил у матушки болящей, я у нее уже послушницей была, мы на квартире жили. Он в нашей комнатке служил литургию в 1936 году, а тут матушка болящая лежала на койке. А перед войной отца Иоанна арестовали.
Отец Иоанн вернулся из последней ссылки страшно больной. Служил он в Воронеже тайно. Особенно любил Божественную Литургию. Часто сослуживал ему иеросхимонах Амвросий[12], который и постриг его в монашество с именем Иларион. У отца Илариона были две дочери. Чекисты заставляли их изолировать отца от верующих и за эту услугу сулили им квартиру. Но ничего не вышло у чекистов, он им ни в чем не уступал и до последнего дня своей жизни служил.Чекисты его называли "твердолобым"...
Весной 1961 года, в праздник "Похвалы Божией Матери" собралось у него на квартире человек пять. Он был уже совсем болен, лежал на одре, в этот день хотел приобщиться Святых Таин. Сразу появился чекист (они его до самой смерти не оставляли в покое), начал переписывать находящихся в комнате. Двоим удалось скрыться, других арестовали, допрашивали, зачем пришел, о чем говорил с "дедом". Допрашиваемый отвечал, что, дескать, искал дом купить и зашел к свояченице, которая тут жила... Так вот и выкручивались...
В Великий Четверг опять приехали, провели обыск, искали верующих, но, кроме семьи, никого не нашли. Так и пришлось отцу Илариону в тот день одному служить Последование Святых Страстей Господних с чтением 12 Евангелий. И так до последнего чекисты его не оставляли, мучили, а он до последнего дня служил литургию. Большие переживания и напряжение, которыми сопровождались все его последние дни, не прошли даром, и 13/26 июня 1961 года он скончался. Перед смертью сказал: «Во всем я грешен, но от Православия ни на йоту не отступил». Потом призвал духовно близкого ему отца Амвросия и вручил ему церковные ключи управления со словами: «Каноническое Православие у нас не было прервано. Все церковные дела передаю вам до появления православного епископа. А искать такового надо!» — и надел на отца Амвросия свой крест. Верующие люди считали отца Илариона столпом Православия.
* * *
Теперь — о иеросхимонахе Амвросии (Андрее Антоновиче Капинусе). Он родился в Херсонской области в 1887 году в большой семье, в которой был младшим ребенком, и рано остался сиротой: Андрею было двенадцать, когда он остался на попечении старшего брата. С этого времени хлеб он зарабатывал себе сам тем, что пас волов. С раннего возраста полюбил церковь; имея хорошие музыкальные способности, стал петь на клиросе. Старые люди радовались за сироту, слушая его пение, которое шло от сердца. Это было заложено матерью: одно из самых незабываемых воспоминаний детства для Андрея было то, как сидел он у матери на коленях, а она читала Иисусову молитву, пела псалмы и тропари, а слезы текли у нее обильно. Видно, тогда уже молитвы матери дошли до Бога, и он не оставил бедного сироту.
В 1906 году Андрей был призван на военную службу. А так как он был высокого роста и хорошего сложения, то служил в лейб-гвардии Семеновском полку. Часто вспоминая об этом, он рассказывал потом всем нам запомнившийся ему случай: царь-батюшка нередко обходил строй солдат семеновцев вместе с цесаревичем. Однажды был какой-то праздник, и царь спросил маленького цесаревича: что лучше подарить каждому солдату — по рублю или по шоколадке? «И по рублю и по шоколадке», — был ответ юного Алексия... После окончания действительной службы остался сверхсрочником и попал в Петроград, потом на войну... А вскоре началась кровавая революция.
Андрея преследовали большевики потому, что он был на стороне белых. Он укрылся в женском монастыре и там прислуживал священнику. Немного пробыл там и ушел в Онуфриевский мужской монастырь (к себе на родину, в Херсонскую область). Здесь и принял монашество с именем Анувий. Монастырь вскоре большевики закрыли, и он стал служить иеродиаконом в Киеве. Когда началось брожение в Церкви, и стали служить только на украинском языке ("самосвяты"), ему, в который уже раз, пришлось покинуть и это место. Знакомый иеродиакон Иринарх пригласил его, отца Анувия, к себе в Серпухов, где в то время половина церквей была "обновленческая", а половина — православная. Служил там под омофором епископа Максима, истинно православного архипастыря. Спустя год начались здесь массовые аресты...
Было арестовано почти все высшее архиерейство. Оставшееся священство пошло под окормление архиепископа Димитрия Гдовского. Отцу Анувию тоже оставалось недолго быть на свободе. И его, и архиепископа Димитрия Гдовского арестовали почти одновременно[13]. Выслали в лагеря под Воркуту. Работа была очень тяжелая: лесоповал. Не выработаешь норму — не получишь хлеба. По рассказам отца Анувия, его спасла баня, которая там на счастье была. После освобождения он попал в Астрахань, зарабатывал на хлеб тем, что чинил сапоги. Но вскоре опять был арестован и освобожден уже только в 1943 году. Тогда и попал в Воронеж.
Здесь тайно служил архимандрит Никандр Задонский в престарелом уже возрасте (катакомбный архимандрит), который тоже только вернулся из ссылки. Просьба отца Анувия о принятии его в общину очень насторожила архимандрита, время-то было страшное, кругом аресты по доносам. И потому отца Анувия не приняли. А вскоре его вновь арестовали и теперь уже продержали в лагерях до 1955 года. В 1956 году вернулся из ссылки протоиерей Иоанн Андреевский. Отец Анувий был уже в Воронеже и опять обратился с просьбой принять его в общину. Теперь ему уже не отказали. После недолгого совместного служения протоиерей Иоанн пожелал принять монашество, и отец Анувий постриг его с именем Иларион.
Потом уже иеромонах Иларион тайно постриг отца Анувия в схиму с именем Амвросия. Когда отец Иларион скончался, отец Амвросий его облачал и отпевал, принял служение в Воронежской общине. Пришлось ему окормлять и другие приходы, которые по разным причинам оставались без пастыря. Постригал желающих в монашество. Все делалось тайно... Отец Амвросий (в миру Андрей Антонович Капинус) скончался 1/14 октября 1966 года, не успев передать никому церковных дел... Осиротела воронежская община. На воронежском кладбище в одной ограде похоронены трое: архимандрит Никандр Задонский, иеромонах Иларион, иеросхимонах Амвросий — исповедники Христовой веры. Верующие люди никогда не забывают их могилы.
В воронежской общине были и другие катакомбные священники: одни провели лучшие годы в ссылках, другие служили тайно. Все совершалось с большим риском и под страхом ареста. И оттого даже воля не была волей. Не вернулись из ссылки воронежские священники иеромонахи Антоний и Иероним, иереи Емельян Малышевский и Пантелеимон.
Все они были бескровными мучениками. Вечная им память
[1]Использованы материалы двух публикаций: Воспоминания игуменьи Маргариты (Чеботаревой). "Православная жизнь", 1994, № 10, С. 13-23. Составлено по записям бесед с м. Маргаритой, записанных в Воронеже в 1992 году иеромонахом Евфимием и П. Н. Ивановым; Катакомбные исповедники. Рассказы монахини Маргариты (Чеботаревой). Санкт-Петербург, "Возвращение", 1993, № 2. С. 26-28.
[2] Иеромонах Иероним (Сапаровский).
[3] Архиепископ Воронежский и Задонский Тихон, в миру Василий Васильевич Никаноров.
[4] Епископ Бахмутский Иоасаф, в миру Иван Иванович Удалов.
[5] Священник Емельян Плотников.
[6] Священник Иоанн Ефимович Скляров.
[7] Иеромонах Антоний, в миру Семен Антонович Гирчев. В 1920 — пострижен в мантию с именем Антоний, в 1921 — посвящен во диакона (епископом Корнилием Сумским). В 1926 — посвящен во иеромонаха епископом Алексием Буем.
[8] Монах Рафаил, в миру Андрей Алексеевич Волков.
[9] Монах Гавриил, в миру Сергей Матвеевич Енин
[10] Монах Ангелист, в миру Михаил Андреевич Вялых.
[11] Иеромонахом Антонием Гирчевым было произведено более 100 постригов.
[12] В миру Андрей Антонович Капинус.
[13] 15 ноября 1930 — арестован по делу Серпуховского "филиала" Истинно-Православной Церкви. 5 февраля 1931 — приговорен к 5 годам ИТЛ. Отправлен в Воркутлаг.