Монахиня Филарета: Неизвестный отец Валерий
Первый мой очерк об отце Валерии, о его предках, о его нелёгком жизненном пути получился достаточно объёмным. Не было возможности остановиться на литературном творчестве батюшки. Между тем в его архиве удалось найти рукописи, которые высветили неизвестные стороны личности отца Валерия как незаурядного писателя. Кроме прозы было и несколько стихотворений, но поскольку их мало, трудно сказать что-то определённо. Писал ли батюшка стихи на протяжении всей жизни или нет, мы не знаем. О прозе можно сказать точно. Да, писал, работал над текстом, делал правки, разрабатывал планы.
Я спрашивала людей, близко знавших батюшку, знали ли они, что отец Валерий писал прозу. Никто не знал, никто не слышал об этом. Матушка Людмила рассказывала, что он иногда читал свои произведения домашним, но не более. Публиковать никогда не стремился. Почему — об этом я скажу ниже.
Первый мой очерк даёт хорошее представление о биографии отца Валерия. На основании его архива постараюсь описать его творческую биографию. Всё, что он писал, так или иначе было связано с обстоятельствами его жизни, с его переживаниями. Думаю, что творчество для отца Валерия было той отдушиной, через которую он имел возможность выразить свои переживания, наблюдения, чаяния.
Беззаботное, безмятежное детство было для отца Валерия очень недолгим. Семья Алексеевых жила в Одессе в Черноморском переулке на Ланжероне. Именно об этих годах (конец 30-х, начало 40-х) написано стихотворение, сам ритм которого умиротворяет и успокаивает.
Тихий переулок, тень листвы каштанов,
Слышен голос моря, — то прибой шумит.
Аромат цветущих под окном тюльпанов
К миру и покою сердца пыл манит.
Здесь я жил когда-то мальчиком беспечным,
Средь стеблей цветочных счастье находил,
Из далёких рейсов ждал с отцом я встречи
И в морские дали я глядеть любил.
Там сейчас как прежде тень листвы каштанов,
Чистые панели, тишина, уют,
Только под окошком не цветут тюльпаны,
Ноги в детских туфлях стебли их не мнут.
В 7-летнем возрасте Валерий потерял мать. Стихи, посвящённые матери, он напишет много позже, уже осмыслив пройденный путь.
Ты скончалась, захлебнувшись кровью,
Оборвался твой тернистый путь.
Помню, я склонился к изголовью,
Слезы уронив тебе на грудь.
Угасал чахоточный румянец
На твоих мертвеющих щеках,
И какой-то смертный, скорбный глянец
Стеклянел в твоих больших глазах.
Может, был тогда я слишком молод
И не понимал всю горя суть,
Может быть, ещё могильный холод
Не успел проникнуть в мою грудь...
А года промчались, словно птицы.
На твоё кладбище я пришёл,
Чтоб слезой сыновнею умыться,
Но могилы я уж не нашёл.
Где она? Заросшие аллеи,
Тёрн да дереза — немая глушь.
Русские, украинцы, евреи,
Греки, немцы, — сколько, сколько душ!
Памятники наций и сословий,
Плиты гробовые да кресты.
Сердце, плачь, облившись грешной кровью!
Где же, мать родная, где же ты?
Лишь одно прошу у своей силы:
Слова два чрез годы пронести
И сказать, заплакав у могилы, —
Только два — "спасибо" и "прости".
В 13 лет Валерия ожидало не менее суровое испытание, — осудили отца, и теперь он стал сыном врага народа со всеми вытекающими последствиями. Мы не знаем, где именно был юный Валерий. Остались только стихи.
Все застилает снежной пеленою,
В наряде белом хмурый лес стоит.
Как море голубое за кормою,
Глубокий снег вокруг меня лежит.
Пейзаж унылый, красок нет в природе,
За проволкой колючей чёрный сруб,
Стрелок на вышке с автоматом ходит,
Закутавшись в барашковый тулуп.
Что здесь порадует в заснеженной пустыне:
Мечты, воспоминанья о былом?
Развеет грусть, гнетущее унынье,
Напомнит мне о самом дорогом.
Что может быть милее двух листочков,
Исписанных знакомою рукой!
О чем напомнят бисерные строчки:
О счастье, о весне ли молодой?
Но я не жду ни писем, ни приветов
И не гляжу на рук знакомых вязь.
Нет больше ни вопросов, ни ответов,
Лишь вижу юность, втоптанную в грязь.
Начиная работать с архивом, я не имела представления о литературном творчестве батюшки. Когда я нашла напечатанные на машинке страницы повести о воровском мире Одессы, я подумала: "Может быть, это страницы романа "Одесские трущобы" П. Л. Гроссул-Толстого, деда отца Валерия". Но сомнения мои рассеялись, когда я увидела правки, сделанные рукой батюшки. Кроме того, прочитав полностью найденную часть рукописи, стало понятно, что речь идёт о послевоенной Одессе, поэтому авторство отца Валерия сомнений не вызывало.
"Педагогическая трагедия или Флаги на вышках" — такое название носила найденная мною повесть отца Валерия (точнее часть повести). Думаю, написана она была в конце 60-х годов. Речь в ней идёт о ворах-карманниках Одессы начала 50-х годов. "Рыцари кошелька и чемодана" — так определял батюшка кастовую принадлежность своих героев. Название повести перекликается с известными книгами А. С. Макаренко "Педагогическая поэма" и "Флаги на башнях", где описывается процесс перевоспитания вставших на криминальный путь подростков и молодёжи. Несмотря на явное подражание в названии, отец Валерий сохранил свою самобытность как автор: оригинальный сюжет и стиль изложения.
Чтобы читатель мог почувствовать язык отца Валерия, увидеть его героев, приведу несколько отрывков из его повести, тем более что места описываемых событий знакомы всем одесситам.
"Со дня окончания войны прошло семь лет. Все дома в этом районе города уже поднялись из развалин. Полным ходом шло строительство нового железнодорожного вокзала. Его широкий шатровый купол ясно вырисовывался в небе густой паутиной металлического каркаса. Лишь разрушенное здание Управления железной дороги мрачным каменным скелетом высилось в центре, пугая прохожих белыми бельмами пустых окон. Но в его таинственном чреве, под сенью его холодных, не имеющих крыши стен, лестничных клеток, этажных блоков, в его глухих и сырых, как катакомбы, подвалах, пульсировала своя, особая, таинственная жизнь, недоступная взору идущих по тротуарам прохожих. В "Сером замке" находили приют те, кто не имел имён и фамилий, квартир, дач и городской прописки, кто ничего не имел в этом мире, кроме отчаяния, злобы, страха и неизвестности в завтрашнем дне.
В зловонных, пахнущих гарью подземельях ютились самые жалкие, самые униженные представители уголовного мира: нищие или как их называли "крахи", вокзальные бродяги — "бомбилы" и "шушера", беспризорники, "мамки", т.е. бродячие матери с детьми, бездомные проститутки. В истлевших солдатских робах, в выгоревшем тряпье, которое кишело паразитами, эти существа сползались сюда глухими сумерками, чтоб в пыли и грязи прокоротать ночь, а наутро разбрестись по базарам, вокзалам, мусорным свалкам, церковным папертям и оглашать трамваи своими тоскливыми, как осеннее ненастье, песнями".
* * *
"Шурик, сбежав по каменным ступеням Дерибасовской, там, где она узкой лестницей спускается к порту, очутился на "Канаве". Во дворах на этой улице жил самый разношерстный люд. Жили здесь портовые рабочие, грузчики и такелажники, крепкие, как судовые кнехты, здоровяки, которые бороздили в свободное от работы время воды одесского залива на своих плоскодонных "Люсях", "Сонях", "Линах", или тут же, на волнорезе, в таможенной гавани, ловили черных большеголовых бычков, "кнутов", креветок, мидии, а потом продавали свой улов на слитках застывшей лавы, у рыбного корпуса, на "Привозе"; жили здесь краснощёкие и кряжистые, как запорожцы, площадочники, тачечники и биндюжники, подпоясанные красными кушаками, умеющие ругаться так замысловато и сложно, в три-четыре этажа, как наверно, ни в одном городе мира. С утра до темной ночи сновали они со своим нехитрым транспортом по широким одесским улицам, словно их далёкие предки, чумаки, по бескрайним степям Малороссии. Жили здесь спекулянты, которым можно было продать всё, начиная от стираной матросской тельняшки до платья примы одесской оперы; от вылинявшей енотовой муфты до кулона с бриллиантом. И конечно, жило здесь много жуликов самой разнообразной квалификации.
На "Канаве" часто ругались и часто дрались, но ещё чаще пили мировую. Здесь никто друг на друга долго не сердился: быстро прощались обиды, никто никому не мешал и, конечно, никто ни на кого не писал жалобы в Горисполком и не вызывал ни милицию, ни "скорую помощь"".
* * *
"В центре поляны горел костёр, над которым висел громадный котёл. Вокруг костра в самых разнообразных позах расположились обитатели первого этажа и подвалов. Возглавляла эту компанию тётя "Двойра", знаменитый "комендант", а проще — бандарша "Серого замка", громадная старуха с колючими усами и багровыми родинками, которые, как волчьи ягоды, висели на её мохнатом лице.
Тётю "Двойру" уважали и боялись все бродяги, спекулянтки и торговки "Привоза".
Когда её голос, похожий на выдох гулкой меди, звучал над рядами и стойками, торговки приходили в движение. Хотя он и имел произношение: "Подайте бедным нищим", но понимался всеми, примерно, так: "Дайте, а то всё равно украдём, стащим, стырим, слимоним". Торговки тут же выкладывали на край прилавка кто кусок мяса, домашней колбасы или буженины, брынзы или сала, кто синий баклажан или сочный молдавский гогошар; кто яблоко, сливу, грушу, помидор, словом, всё, что продавалось на этой ярмарке даров природы.
В это время тётя "Двойра", словно татарский баскак, величественно проплывала среди пёстрой толпы, между тем, как двое или трое её подручных небрежно бросали в грязные котомки и чувалы выставленную на прилавках снедь".
* * *
"Жизнь у Зоси сложилась так же, как и у многих её сверстниц в послевоенное время. О родителях она знала лишь то, что они погибли в минском гетто. Попав в детский дом, в котором казённая обстановка способствовала тому, что подростки, не воспринимавшие её казуистики, бежали из-за детдомовских стен в сказочный мир, который они называли свободой. Ну, а раз побеги, значит, бродяжничество, поезда, "собачьи ящики", товарняки, вокзалы, голодная и холодная жизнь, детприемники, камеры предварительного заключения, венизоляторы, трудколонии.
Но насколько мальчикам было легче адаптироваться в условиях голода, беспризорщины, бродяжничества, настолько труднее было приспособиться к этой жизни девочкам, и не только приспособиться, но и занять в них положение, которое хоть в малой мере могло сохранять их достоинство и честь.
Перед ними вставали неумолимые альтернативы, какими средствами зарабатывать на жизнь: попрошайничеством, воровством или проституцией? Те из них, в ком были заложены генные камешки их родных — независимость, гордость, честь, избирали путь воровства и, научившись этому ремеслу, поднимались в сознании собственного достоинства над остальным миром, над "дешёвым народом", как называли преступники обывателя.
Просить было стыдно. Можно было часами ходить по магазинам и, хотя полки не ломились от конфет и пряностей, хотя хлеб давали по карточкам, но в них много было такого, что возбуждало аппетит голодных детей, заставляло заглядывать в глаза бдительных продавцов и настороженных покупателей. Хотелось есть, но никто просто так не давал. Чтоб есть не досыта, не "от пуза", надо было жить в том узеньком мире, который назывался детским домом".
* * *
С любовью и состраданием глядя на своих молодых героев, отец Валерий раскрывает социальные причины преступности. Выписывая характеры воров разного калибра, батюшка как знаток человеческой души показывает их как людей пусть с искажёнными, но своими понятиями о достоинстве, чести и любви.
Невозможно представить, что такой богатый материал можно написать понаслышке. Ясно, что автор имел возможность с близкого расстояния наблюдать жизнь этих людей, чётко представлял всю иерархию воровского мира.
В повести описана также нелицеприятная роль милиционеров-воров в погонах (и рядовых, и начальствующих). Не мог отец Валерий не писать правду жизни, как она есть. Поэтому и писал в стол, не надеясь на то, что его книги когда-то увидят свет. Кроме того, как известно, вплоть до начала 90-х годов в стране существовала цензура. Для того, чтобы напечататься, нужно было пройти цензурный орган Обллит, где рукописи проходили проверку на лояльность к власти, на неразглашение секретности.
Среди прозы, которую удалось найти в архиве отца Валерия, есть часть романа "Хирургическое вмешательство", где батюшка рассказывает о жизни уральской глубинки. Он подробно описывает быт и уклад жизни деревни на Южном Урале, воспроизводит живые диалоги местных жителей. Судя по названиям рек и ближайших населённых пунктов, это Оренбургская область. Очевидно, в этой местности батюшке пришлось жить на поселении. Те люди, в окружении которых он находился, стали прототипами героев его романа.
Одну из глав романа представляю на суд читателя.
"Домой Ирина возвратилась к полуночи. И всё-таки она сделала операцию, первую самостоятельную в своей жизни. Оперировать как операционная сестра она не имела права, но случай заставил взять в руки скальпель.
Ещё недавно Снежково было районным центром. Была в нем большая больница и поликлиническое отделение, но в связи с укрупнением районов райцентр перенесли в село Краснокаменское. Выстроили там новую больницу, но старую в Снежково оставили ввиду обширной территории района.
Хирургом в снежковской больнице был Константин Иванович Серебряков, талантливый и самобытный врач-практик. Это был старый, одинокий и немного ворчливый человек, с очень живым лицом и заиндевелым хохолком льняных волос, отчего был похож на нахохлившуюся мудрую сову. Серебрякову Ирина была обязана многим. Старый врач приметил в ней, только окончившей медицинское училище, хирургическую жилку и сделал сначала анестезистом, а затем и хирургической сестрой.
Весной Серебряков умер. Провожали его в последний путь всем селом. Поставили на могиле деревянный обелиск, окрасили красной пожарной краской.
Главврачу снежковской больницы Каштанову в райздраве обещали со дня на день прислать хирурга, но проходили недели, кончилась весна, а обещанного специалиста не было. Главврач звонил в район, телеграфировал в облздрав, писал в министерство, а смертные случаи между тем учащались. До Краснокаменского было далеко — около восьмидесяти километров, и больные, особенно с тяжёлыми травмами, часто умирали в пути, в санитарной машине.
В больницу поступил мальчик лет восьми, сын директора снежковской средней школы. Ребёнок жаловался на острые боли в животе. Педиатр осмотрел больного и направил в инфекционное отделение с подозрением на дизентерию. Через несколько часов самочувствие мальчика резко ухудшилось. Посеревшее личико заострилось, тельце сжималось от острой боли.
Каштанов решил немедленно и детально ознакомиться с состоянием здоровья и анализов больного ребёнка; пригласил он на консилиум и Ирину, полагаясь на её опыт, хотя и молодой, но талантливой хирургической сестры.
Температура у мальчика была высокой, сухой язык густо обложен белым налётом.
Ирина прослушала его стетоскопом, прощупала животик. Анализы показали увеличение лейкоцитоза.
— Это перитонит, — сказала она главврачу. — Обратите внимание: живот при пальпации болезненный, симптомы Щёткина резкоположительны.
Надо было срочно оперировать мальчика, но, как на беду, разбушевалась непогода. Уже несколько дней лил проливной, не по-летнему обложной дождь; размытые дороги превратились в сплошное черно-багровое месиво.
— Даже до переправы не дотянем, — сказал Каштанову шофёр снежковской "скорой помощи".
— "Аннушка" тоже не сядет, — вслух подумал Каштанов.
— Может быть, трактором можно? — с надеждой спросил отец мальчика.
Главврач покачал головой.
— Больной не перенесёт тряски, поймите.
Ирина посмотрела на Каштанова.
Он понял.
— Сумеешь, Скоробогатова?
— Сумею, — ответила Ирина.
— Ну, а Вы как? Дадите согласие, чтоб оперировала сестра? — спросил Каштанов у отца мальчика. — Случай это исключительный. Юридического права на него мы не имеем; ни операционная сестра, ни тем более я как главный врач, но это единственный выход в создавшейся ситуации, а руки у Ирины золотые. Она ведь, знаете, ученица Серебрякова...
Директор школы несколько мгновений колебался, потом чужим, сорвавшимся голосом сказал:
— Согласен.
— В операционную! — приказал главврач.
— Сергей Сергеевич, — отозвал его в сторону дерматолог Бойчуков, молодой врач, второй год работающий в снежковской больнице. — Вы извините меня, но понимаете ли, на что накладываете свою визу? Оперировать медсестре?! А вдруг неудача? Отец — директор школы. Вы понимаете, чем всё это может окончиться?
Каштанов снял очки и посмотрел на Бойчуков так, будто видел его впервые. Потом, так же молча, повернувшись, пошёл в операционный зал.
— Товарищ Каштанов, поймите, я говорю с Вами не как секретарь партбюро, а как человек, глубоко уважающий Вас...
Главврач так же молча прошёл в операционную и плотно прикрыл за собой дверь.
— Дикси эт анимам левами, — бросил ему вдогонку, ухмыльнувшись, Бойчуков. — Сказал и облегчил тем душу.
Никогда ещё Ирина с такой тщательностью не готовилась к операции. Теперь рядом не было умудрённого опытом доктора Серебрякова. Сейчас она была один на один с жизнью и смертью. Завязав маску и надев перчатки, Ирина неуверенно попросила:
— Наркоз?
Потом, смазав живот больного спиртом и йодом и убедившись, что мальчик под воздействием наркоза крепко заснул, взяла скальпель и, сделав косой разрез, вскрыла брюшную полость. Теперь она стала уверенней и слова её звучали в тишине операционной более твёрже и требовательней:
— Пинцет. Зажимы. Лигатуру. Иглу.
Когда операция окончилась, Ирина в изнеможении опустилась на стул и заплакала.
Днями и ночами она не отходила от постели мальчика: сама вводила антибиотики, поила ромашковым отваром, и только на пятые сутки, когда были извлечены трубки и тампоны и сняты швы, позволила себе оставить его на попечение няни.
— Чуть что, зовите меня и главврача, — наказала она.
Вместе с окончившими дежурство санитарками Ирина вышла из ворот больницы, и они неторопливо, как жницы с покоса, зашагали пустой улицей села, которое уже погрузилось в крепкий сон короткой летней ночи.
Лохматые тёмные облака, посеребрённые по краям лунным светом, плыли совсем низко. Кое-где спросонок залает дворовой пёс, напрасно, отрывисто, одиноко, потом заскулит, вытянув морду на мелькающую в облаках луну, зевнёт и, гремя цепью, спрячется в конуру.
Стихает утомлённый гул над селом: от клуба уже не доносится шум танцев, молодёжь разбрелась по домам, по талам, по сеновалам, лишь с окраины Снежково, с усадьбы Петюни Усатого, доносятся звуки гармошки.
Собираются у него одни полуночники. Выводит гармошка что-то жалобное, надрывное, от сердца идущее, что-то такое, чего не выразить ни девичьим словом, ни бабьей слезой, а потом, вдруг, зальётся разудалой залихватской трелью, и девки, вначале присмиревшие, завизжат, взыграют, подхватят эту музыку ядрёными словами частушек, и поплывёт над уснувшей улицей шабаш, от которого ёжатся на остывших за весну печах древние старухи.
— Ох, девочки, скучает за нами тальяночка, — вздохнув, нарушила молчанье Глафирия, санитарка из детского отделения. В молодости красивой, стройной была, но жизнь постепенно высушила её, обожгла, как степь ветку карагача, обломала. — Сейчас бы с молоденьким пареньком под рябину, в лопухи...
— Будет тебе сейчас тальяночка, будут и лопухи, если Иван пьяный пришёл, — ответила ей тётя Соня, рассудительная, степенная женщина.
— Да не приведи Господи, — испуганно проговорила Глафирия.
— Сама ты виновата, Глаша, — продолжала тётя Соня. — Смолоду ублажала его, кобеля, а теперича хлебай щи со слезами. Я своего Петра сразу в узду взяла. Хочешь жить, — говорю, — в рот хмельного не бери!
— Сильно он тебя послушал. Давеча сама видела, как в буфете закладывал, — ответила Глафирия.
— Закладывать закладывает, — согласилась тётя Соня, — но в меру, да и дети уже большие. Старшой так и сказал: "Ты, батяня, если будешь маманю забижать, батога получишь".
— И чего это мужики, как скаженные пьют? — вздохнула Устя, маленькая незаметная женщина. — Вон, Верка Богомолова своего на лечение в область отправила, от белой лечить, а ведь дельный мужик был: лет пять в колхозе бригадой заправлял. Да что наши мужики, начальство в захлёб пьёт, поболее наших, только не сивуху, не бормотуху, а коньяки да мадеры там всякие...
— А твой-то чего нынче заявился? — спросила у Ирины тётя Соня. — Поди уж не первый раз. Знает, чать, что на работе. Ирина промолчала, потом, пройдя ещё с полсотни шагов, сказала:
— До свиданья, девочки. Вон и мой терем показался, — и неслышно ступая по мягкой прохладной пыли, направилась к калитке, но знала: свекровь сидит где-то поблизости, притаившись и, как хищная кошка, ждёт добычу.
— Что это ты, Иришка, как злодейка, в родимую избу крадёшься? — раздалось откуда-то из-под кучи кизяка. — Мужик-то, поди, голодный, грязный, будто и жёнки не имеет.
Потом, как черный гриб, из-под земли выросла свекровь.
— Работы много, мама, — проходя в дом, ответила Ирина. — А Егора я видела, пьяный он.
— А ты его не кори, — кинулась вслед за ней Настуня. — Иссушился он весь, горючий, как полынь, стал, оттого и выпивает излишнее. А ты хороша, краля! Нутро своё в энтой больнице выкладываешь, а о мужике и хозяйстве не печёшься. А может антиресней кого нашла? Всяк на селе бают.
Ирина вспыхнула:
— Как Вы, можете, мама? Лучше бы за Нюрой присмотрели. На днях опять просила: "Своди, Ириша, к гинекологу".
— Ты меня Нюркой не попрекай! — накинулась свекровь. — Болеет она по-бабьи, вот и ходит к докторице.
Ирина не ответила и прошла на свою половину. Егор спал. Она сняла с него грязные яловые сапоги и засаленные солдатские рейтузы; потом разделась сама и забилась под стенку, пытаясь сразу уснуть, но не могла. Муж глухо храпел и стонал во сне. Смрадным туманом плыл по спальне сивушный перегар. В соседней комнате охала, покашливала и скрипела пружинами свекровь. Ирина ещё долго не могла уснуть и лежала обессиленная, не чувствуя тела, как на дне глубокого, мрачного колодца".
Мне очень хотелось найти на карте район, где жил на поселении отец Валерий. В его описаниях местного ландшафта несколько раз встречается река Ирикла. Ириклинское водохранилище и ГЭС сооружались как раз в период 1948—1959 гг., а в эксплуатацию были введены позднее. Строительство началось ещё до войны, но война изменила все планы. Как известно, на стройках социализма трудились заключённые. Не исключением являлась и Ириклинская ГЭС. На карте лагерей послевоенного времени в этом районе Оренбургской области было несколько лагпунктов.
В архиве мне попался листок, где отец Валерий набрасывал план нескольких рассказов. После названия в скобках указывалось его краткое содержание. В одном из рассказов речь шла о происшествии на ГЭС. Это является косвенным указанием на то, что отец Валерий имел отношение к Ириклинской ГЭС.
Рассматривая фотографии молодого Валерия, меня заинтересовало фото, где он снят с отцом. На обороте стояла надпись: "Адамовка". Населённых пунктов с таким названием много и в Украине, и в России. Матушка Людмила вспоминала, что это российская Адамовка, где Валерий и его отец были вместе. Меня заинтересовало, есть ли Адамовка в Оренбургской области. И оказалось, что есть. Она находится в 160 км. от водохранилища. Возможно, там они с отцом жили на поселении.
То, что в романе, в частности, описывается работа местной больницы, может быть связано с тем, что отец Валерия Борис Андреевич был врачом и наверняка рассказывал ему какие-то подробности происходящих событий.
В начале своего повествования я назвала отца Валерия незаурядным писателем. Во-первых, далеко не всякий пишущий человек замахнётся на роман. Для романа нужен определённый масштаб творческой личности, способность описывать не один десяток разных персонажей, вести сюжетную линию и т.д. Словом "построение" романа не каждому по плечу.
Следующая важная черта отца Валерия — цепкая, иногда скрупулёзная наблюдательность. Да, ему пришлось много повидать и много пережить. Но далеко не каждый может всё это так ярко описать. И если в повести о воровском мире Одессы автор находится на своей территории, т.е. это его родные места, то о романе такого сказать нельзя. И природа, и местный колорит — всё это не родное автору, он в этих краях гость, но читая, мы не ощущаем этого. Жизнь уральской деревни отец Валерий раньше не наблюдал и не знал, но сюжеты, картины и диалоги местных жителей — всё живое, непридуманное. Особенно вдохновляют картины природы. Во многих местах описываемые пейзажи помогают почувствовать настроение героев, тонко передать оттенки их переживаний. Природа для отца Валерия — это не фон. Она сливается с человеком, живёт с человеком, говоря на своём языке о том, порой невысказанном, что он держит в себе.
И ещё одна черта творчества отца Валерия — это искренность и честность. Он не подделывается под социальную конъюнктуру. Нет у него идейности, которой было пропитано всё в советские годы. Определённо, что советским писателем отец Валерий бы не стал, поэтому и не стремился печататься. В более поздние годы батюшка много времени уделял богословским трудам, работе в семинарии, пастырской деятельности, т.е. его творчество перешло в иную плоскость.
Описывая биографию батюшки, я не знала многих подробностей его священнического служения. В частности, где и кем он рукополагался. Среди архивных бумаг я нашла отпечатанный на машинке потрёпанный лист с названием "Первая Литургия". К сожалению, лист был единственным, продолжения найти не удалось. Но и этот небольшой текст говорит о многом.
"Божественная Литургия шла неторопливым, величавым архиерейским чином. Приближалась волнующая минута Великого входа. Просторный алтарь Тульского Всехсвятского кафедрального собора был залит лучами уже холодного осеннего солнца, но здесь, в алтаре, его лучи, преломляясь в цветных витражах, были тёплыми и ласковыми; они наполняли алтарь радужным соцветьем, пламенели на золоте икон, подсвечников и рипид алыми неопалимыми бутонами; золотили царственным величием желтизну окладов и киотов; налётом тихого света покрывали непорочную голубизну священнических риз; нежной зеленью оживотворяли листву орнаментов, обрамляющих настенную живопись.
Обильный дым росного иерусалимского ладана клубился в этих лучах, стелился вокруг престола, на котором был уже развернут антиминс, курчавым благоухающим руном и невесомо понимался в подкупольную высь и далее, за её пределы, в пренебесный и мысленный жертвенник.
Алтарь — это Гора Господня. Он то величественен и грозен, как Синай, то светел и прекрасен, как Фавор. Сейчас он должен стать трагическим и скорбным, как Голгофа, а когда окончится Литургия, когда мы, священники, как оставшиеся без Учителя апостолы, сойдём с этой Горы к житейской суете, к своим радостям и горестям, он будет похож на опустевший Елеон.
Совершал в этот ноябрьский день Божественную Литургию Митрополит Тульский и Белевский Ювеналий. Он был в прекрасном нежном саккосе и омофоре из голубой сирийской парчи и такой же митре, на которой застенчиво белели матовые жемчужины.
Вот уже растворились Царские врата, и чудесные звуки Херувимской Знаменного распева поплыли по храму симфонией невещественного огня".
Кроме вышеназванных частей повести и романа в архиве отца Валерия я нашла несколько рассказов на разные темы. Непосредственно пастырской деятельности касается только один рассказ батюшки — "Право на жизнь", где речь идёт о проблеме самоубийств, о безучастности близких к предотвращению печального исхода, о социальных причинах этой беды.
Ещё один рассказ батюшки "Первенец" повествует о семье, где, к огорчению мужа, рождались только девочки. Отцу семейства же хотелось иметь сына. Автор повествует, как, вопреки обстоятельствам, после трех дочек появляется долгожданный мальчик, но для этого героям рассказа предстоит сделать нравственный выбор.
Лагерная тема, тема репрессий закономерно присутствует в творчестве батюшки. В его архиве есть рукописный вариант частично сохранившейся повести и рассказ — истории жизни тех, кто был репрессирован в 30-е годы. Автор показывает, что, несмотря на жуткие лагерные условия, и там находились люди, способные протянуть руку помощи слабым и больным. За всем, что написано батюшкой, видишь жизненную правду, видишь автора, много повидавшего и пережившего, тонко и точно передавшего нам дух того страшного времени.
Во всех своих произведениях отец Валерий предстаёт перед нами как талантливый бытописатель, как увлекательный рассказчик, для которого при любых обстоятельствах остаются главными нравственные ценности. Пастырская и миссионерская деятельность батюшки — это продолжение его диалога с социумом на вечные евангельские темы.
К сожалению, при жизни мы мало знали об отце Валерии. Мы знали его больше с внешней, чем с внутренней стороны. Знакомясь с его литературным творчеством, я поразилась, какая у него была поэтическая, тонко чувствующая натура, я "встретилась" с его тяжёлым прошлым, которое, наверно, никогда не отпускало его. Но Господь дал батюшке силы переплавить эту боль в молитву, в огонь священнического служения. Закончить своё повествование мне хочется записью из архива батюшки, которою можно озаглавить как Сон-откровение: "Меня ведут к отверстым Царским вратам два протоиерея, поддерживая под руки, слегка приклоняя или как бы сгибая долу. Я вижу впереди только свет, на который иду. Я не слышу хора, не вижу мерцанья пылающих свечей... Длинная, очень длинная дорога и тесные врата, которыми нужно войти...
Я вижу перед собой загон, огороженный тонкими хлыстами молодых ёлок, с вытоптанным снегом, затёртым и грязным, как вата, выдернутая из зековского бушлата. Я вижу того, кто стоит в воротах загона, того, кто целится в меня, чтобы пристрелить в нескольких метрах от запретной зоны на расщепленных копытами лошадей лагах лежнёвки. У него русацкое курносое лицо, на шапке, как Каинова печать, кокарда МВД. Живых беглецов он в зону никогда не запускает.
А эти, что ведут меня, торопятся, заламывают руки, давят на затылок, и я в тяжёлых мокрых валенках бегу, подпрыгивая и разгоняясь перед последним прыжком. Выстрел будет, я это знаю и не стараюсь замедлить бег, чтобы прожить несколько лишних секунд, а ускоряю его, чтобы скорей закончилось то неотвратимое, что ждёт меня на вырубленной лесосеке рабочей лагерной зоны. Но выстрела нет, хотя огонь есть, он направлен прямо в меня, он приближается, он висит, как кровавая капля. Но это не смертоносная вспышка, это тихий животворящий и воскресающий свет алой лампады, горящей на престоле у дарохранительницы.
И потом, в алтарях прекрасных своей архитектурой и убранством городских церквей, и в промёрзлом, в суровую зиму 1985 г. храме глухой деревушки Николаевской области, где температура на улице была выше, чем внутри помещения, где голову на евхаристическом каноне приходилось повязывать платком, потому что волосы "седели", покрываясь тонким налётом серебристого инея, где замерзала Кровь в Потире и Её надо было отогревать своим дыханием, я чувствовал этот сакральный страх, это волнующее всё естество благоговение..."
Монахиня Филарета
август 2023 г.
Метки: рпцз, валерий алексеев, монахиня филарета