Архимандрит Константин (Зайцев): Подвиг русскости перед лицом зреющей Апостасии

Автор: Митрополит Агафангел. Дата публикации: 17 апреля 2014. Категория: Архив РПЦЗ.

Мы ждем чего-то… Не в будущее, творящее некую новую жизнь, обращен наш выжидательный взор. Эту жизнь не приемлет наше сознание. Мы живем прошлым. В этом отличие наше от окружающего нас миpa. Кем бы мы ни были по нашей профессии, воспитанию, культурному уровню, происхождению, все мы, если только не погрязли до последнего уголка нашего сознания в суете окружающего нас миpa, ухищренно проникающего в самую сердцевину интимного быта, — мы в этом смысле все чего-то ждем…

Кто это — мы? Разбросанные по всему миру чада Исторической России. Мы являем некую органическую общность. И в ней мы наглухо отчуждены от окружающей нас среды. В этой отчужденности уже проявляется, пусть в зачаточной форме, подвиг Русскости.

Мы — не такие, как все. Это — не горделивое самопревознесение над остальным человечеством. Это — констатирование, часто смущенное, даже стыдливое, некое неотменимой реальности. Она выражает себя хотя бы в том, что нас тянет друг ко другу особенная, ни на что не похожая, связь. Это не только национальная близость, не только общность культуры, не только даже сама по себе, общность веры, которая ведь не является принадлежностью нас одних, русских. Это — некая наша разнокачественность, по отношению ко всем, всем, всем — кто не «мы». Это — общность несомого нами исторического послушания.

Мы можем расходиться в наших симпатиях и убеждениях, но мы солидарны в том, что жить так, как все вокруг живут — нельзя. Чтобы жизнь могла продолжаться, она должна стать иной. Если такого радикального изменения не произойдет, значит, жизнь кончается. Мир идет к своему концу! Что-то иное должно войти в мир, чтобы он мог жить. Это иное не может родиться из окружающего нас мира, настолько оно ему чуждо. То ожидание, которое определяет природу нашего сознания, недоступно пониманию окружающего мира. И горе нам, если мы, пуская корни там, куда вывел нас Господь, всецело проникаемся мироощущением нашей среды. Это значит — мы перестаем быть русскими, теми, кто и в изгнании несет подвиг Русскости, составлявший душу Исторической России.

Тут мы касаемся явления безмерной трагичности, но способного быть ощутимым только теми, кто не поддался процессу духовного обезличения. А он подкрадывался к нам в самых, казалось бы, естественных, понятных, благонамеренных формах. Неужели надо отвращаться от окружающей нас культуры? Не естественно ли человеку, который вынужден обосновываться на чужой почве, освоиться с местной культурой, став деятельным участником окружающей жизни? Неужели самый факт вынужденной оседлости в данном месте не ставит повелительно задачу здесь же и устроять свою жизнь?

Все это безспорно. Но не может ли случиться, что, облюбовав себе место в окружающей меня культуре и обогащаясь, таким образом, новыми приобретеньями, я тут же окажусь ограбленным до тла, ибо лишенным самого драгоценного своего достояния — своей исходной Русскости? Это обычно делается незаметно. Относительно недолгое время проходит, как наблюдается уже отчуждение от родной культуры, от родного языка, от своего храма. Подкрадывается момент, когда переступлена некая заветная граница: человек стал своему прошлому — чужой. Он — иностранец «русского происхождения».

Мы выше отмечали, что наша общность, как чад Исторической России, не определяется одной лишь общностью культуры и языка. Может поэтому духовное обезличение произойти и с сохранением русской культуры и русского языка. Мы нередко слышим упреки, обращенные к молодежи, забывающей русский язык: — какую вы прекрасную возможность своего продвижения упустили — ведь какой теперь спрос у иностранцев на русский язык! Так утилитарно рассуждать могут только иностранцы русского происхождения. Наоборот, бывает так, что человек, денационализованный в такой мере, что с ошибками и акцентом, с младенчества погруженный в чужую культуру, говорит по-русски, с возникновением ответственного сознания проникается подлинной русскостью и, можно сказать, живет «подвигом Русскости».

Русскость есть духовная качественность. И если в этом смысле полинял человек — отработанный он пар в плане подлинной Русскости. Может это произойти не только в длительном процессе, неосознанном. Это может быть и волевым актом. Наше обезличение, как всякая духовная порча, может быть порождено двумя полярно противоположными модальностями смертного греха: безпечностью и унынием. Поглощение средой незаметное порождается безпечностью: из русского сознания выпадает самое понятие «подвига», и жизнь отождествляется с совокупностью «успехов», в разных направлениях достигаемых. Волевое самоупразднение в своей подлинной Русскости порождается унынием, достигающим напряженности отчаяния: человек отбрасывает свою «русскость» как отжившую ветошь и начинает новую жизнь. Оба эти соблазна в совокупности стали в такой мере характерными для Русской эмиграции, что, если она не иссякла, то только в силу обновления новыми притоками. Пусть дополнительные притоки не имели полноты заряда, вдохновенно воинствующего, какой был присущ основному потоку, преемственность не терялась, почему Русская эмиграция и сохранила свою органическую принадлежность к Исторической России, продолжая быть носительницей «подвига Русскости».

* * *

Едва ли не самым страшным поражением, которое в этом смысле испытала Русская эмиграция, было массовое самоупразднение основных кадров т. н. Белого Движения. Тут надо различать два момента. С одной стороны, возникла, можно сказать, мгновенная демобилизация значительной части Белой Армии. Это не был сознательный отказ от Русскости. Это был сознательный отказ от подвига Русскости. Повоевали — можно подумать о себе! Это не был акт уныния, но это не был и продукт беспечности. Это было раскрытие уже возникшей духовной порчи. Это было дезертирство. И сознание этого, всячески заглушаемое, но с тем большей силой себя проявлявшее, вызвало настоящее чувство ненависти по отношению к тому ядру Белой Армии, которое продолжало воспринимать себя «действующей армией», вынужденной лишь отступить в глубокий тыл. Никто не поймет политического раскола, разъединившего тогда Русскую эмиграцию, кто не учтет этого момента. В этом дезертирстве во едино сливались: капитуляция перед большевиками, которым отдавалась Россия, и отказ от Русскости во имя потенциальной денационализации. Потенциальные возвращенцы и потенциальные «иностранцы русского происхождения» еще нерасчлененно воплощались в опустошавшем первые ряды Русской эмиграции дезертирстве.

Печать подлинной трагичности лежит на другом моменте. Массовое самоупразднение первых кадров эмиграции протекало ведь и в ином плане! Попав заграницу, Белая Армия ощутила себя на бивуаках, в готовности в любой момент возвратиться к прерванной борьбе. Белая Армия готова была, поскольку невозможна была борьба открытая, перейти на борьбу конспиративную, и здесь проявляя и выдержку, и мужество, и самопожертвование. Она продолжала жить идеей подвига и готова была на деле, когда это от кого требуется, идти на подвиг. В форме, быть может, самой яркой этот образ нашей первичной эмиграции явил себя в т.н. галлиполийцах.

Время шло. О восстановлении военной борьбы не могло быть и речи. Конспиративная работа, охватывавшая относительное меньшинство, не обещала успехов решительных. Возникла необходимость переходить с бивуаков на зимние квартиры. Вот когда произошло расслоение уже иного порядка. Тут уж можно говорить об унынии, как о причине денационализации, пусть далеко не всегда именно о ней шла речь и пусть почти никогда эта потенциальная денационализация не облекалась в форму демонстративного выхода из рядов. Менялась лишь установка сознания, принимая совершенно другой характер. Невозможность надеяться на продолжение борьбы в прежних формах и за прежние идеалы оборачивалась признанием своего конечного поражения, почему и курс внутреннего внимания и в отношении себя, а, главное, в отношении детей радикально изменялся. С горьким чувством, которое без преувеличения можно приравнивать отчаянию, пусть оно и не проявлялось в каких-либо бурных формах, человек решался, пусть это и не всегда высказывая в категорической форме, на окончательное устроение по месту своего нового жительства; Россия оставалась для него лишь дорогим воспоминанием, а для детей могла получать только характер потерянного рая.

Так решали одни. Другие, без всякой мысли об отказе от своей, исполненной сознания подвига, Русскости просто переходили на зимние квартиры. Они оставались потенциальными бойцами, и подвиг Русскости оставался неотделим от их сознания. Но они не хотели дать себе отчет в том, что нельзя консервироваться в том восприятии прошлого, которое живет в личной памяти. Они не могли понять, что менялась перспектива ведшейся ими борьбы и что надо было как-то наново осмыслить и свое личное, ближайшее, и вообще все в целом русское прошлое, чтобы оказаться на высоте того подвига Русскости, который в каких-то новых формах ждет от них теперь Господь.

Происходило, на самом деле, нечто противоположное. Люди с некоторым даже подчеркнутым пафосом стали абсолютизировать свое конкретное прошлое, в бытовых рамках их собственной, лично пережитой военно-общественной обыденности, тем замораживая это прошлое и делая его предметом некой заботливо хранимой антикварности. На мысль не приходило, что прошлое проявляет длящееся свое существо в формах преходящих, почему и разрушение безостаточное конкретных форм нашего ближайшего прошлого ставит задачу «реставрационную» в плане более глубокого погружения в Историческую Россию. Позднейшим выходцам из СССР надо было много чему научиться у своих предшественников, чтобы в правильном свете увидеть облик Императорской России к моменту катастрофы. Участникам исходной борьбы с большевиками надо было кое-что забыть из сохранившейся у них картины России, чтобы «подвиг Русскости», от них ныне требуемый, обрел потребную духовную качественность. Если для позднейших беженцев нередко дело шло о каком-то преображении всей установки сознания в отношении восприятия Императорской России в момент ее падения, то, быть может, еще в большей степени это же надо сказать об основных кадрах эмиграции, в отношении того, что можно и надо в сложившихся условиях «реставрировать».

Чтобы дать себе отчет в различии перспектив, которые открываются в современной действительности по сравнению с тем, что рисовалось участникам Белого Движения, остановимся на мгновение на рассмотрении основного лозунга его. «Единая, Неделимая…» В ту эпоху это было нечто, способное дойти до сознания русского человека: это ведь было именно то, что опрокинуто было коммунистической революцией, заменяясь какой-то доктринальной фантасмагорией. Однако, не удавалось так поднимать народ! Нам скажут, что ошибкой было устранение момента монархического. Едва ли внесение его что-либо изменило бы. Другой свет падет на обсуждаемую тему, если мы так спросим: можно ли к Белому Движению, со всем его идеализмом, со всем его героическим мужеством, применить словосочетание «подвиг Русскости»? Если под подвигом Русскости понимать то, что определяло высокую качественность Русской исторической поступи, на всем протяжении нашей истории — нельзя будет никак военно-патриотическую доблесть бойцов Белого Движения, даже в той яркости героизма, которую она принимала у зеленой молодежи, назвать «подвигом Русскости». Почему это так? Поставим другой вопрос: за что отдавали жизнь бойцы Белого Движения — за Великую Россию или за Святую Русь? Каждый скажет: за Великую Россию! А за что боролась, что вынесла на своих плечах Россия Историческая? Разве Великую Россию? Она завершила путь Исторической России, явясь как бы футляром, который таил в себе Святую Русь. Но не потому ли и пала Великая Россия, что все больше переставала быть Святая Русь сердцевиной новой, Имперской Русскости? И если бы потребовать от России той, в составе которой слагалось и воинствовало Белое Движение, выполнение «подвига Русскости» в его исторической природе — лучше ли бы ответил народ? И в этом можно усомниться. К какому же мы заключению приходим? Не к тому ли, что задача «реставрации» по отношению к России, опрокинутой коммунистами, сводится, прежде всего, к тому, чтобы смог Русский народ подняться на ту высоту духовной качественности, которая раждала «подвиг Русскости», способный на всем протяжении Русской истории выносить наше Отечество из самых страшных падений — на все большую и большую высоту.

Вот мы и получили ответ на то, в каком направлении должна преображаться установка сознания бойцов Белого Движения, чтобы оказаться на уровне задач, пред ними ставимых современностью.

Завладели нашим Отечеством не какие-то злодеи-грабители и преступники, в своей аморальности обретшие такую силу, с которой никому не удается справиться. То, что произошло, не некий грандиозный социально-политический сдвиг и не победа некоего нового могущественного мировоззрения. Возникло нечто, человечеством не испытанное, что можно точно обозначить только одним словом: сатанократия.

Изгладилось из сознания не только Русской общественности, но и Русского воинства, и Русских служилых людей, что наше Отечество не «Великая Россия», а облеченная в национально-государственное могущество Святая Русь, на плечи которой возложено было Промыслом Божиим безмерно великое послушание: быть верными подданными Государя, которому присвоено неизреченно высокое назначение Удерживающего. Народным сознанием это промыслительное вознесение нашего Отечества на высшую высоту национально-государственного бытия было облечено в образную форму присвоения Москве, как столице России, звания Третьего Рима. Императорская Россия, перенеся столицу в С.-Петербург, не теряла этого высокого звания. Русские Государи периода Империи, сами не всегда отдавая себе в том отчет, под знаком Великой России творили дело Третьего Рима. Но сознание правящих утрачивало смиренно-благоговейное восприятие Вселенской миссии России, делая достижение заданий, вытекающих из этой миссии, содержанием великодержавной политики. Само же учение о Третьем Риме отнесено было в область, с одной стороны, истории словесности, а, с другой — политической мечтательности, отражающей, якобы, горделивое самосознание Москвы.

Мистическое восприятие нашего великодержавия стало чуждо России эпохи революции. Чуждо оно оставалось и Белому Движению. А между тем, только усвоив такое понимание Царской Власти, можно правильно оценить последствия падения Российского Трона. В чем была промыслительная сущность Удерживающего? Наличие его означало связанность сатаны. Падение Удерживающего, исчезновение Богом благословенной власти, назначением имевшей служить Церкви, ее охраняя, означало начало новой эпохи — заключительной в истории мира, когда сатана не только, как он всегда к тому был допускаем, может соблазнять людей, но и получает возможность властвовать над ними. Это последнее и произошло, сразу же после ниспровержения Удерживающего, в самой России: в ней стал непосредственно властвовать сатана, орудием своим имея содружество людей, объединенных по признаку сознательного служения злу — т. н. коммунистов.

Безнадежна всякая борьба с овладевшей Россией советской властью, поскольку борьба не ведется в плане духовно просветленном, то есть поскольку борющиеся не понимают, что они имеют перед собою потустороннюю силу зла, подготовляющую человечество к принятию антихриста. Борьба должна быть ведена во имя восстановления Удерживающего. Эта борьба может быть ведена только Русским народом, вновь окрыленным исконным «подвигом Русскости».

Отсюда возникает парадоксальное положение. Все, что идет на пользу сатанинской власти, воцарившейся в России, есть смерть. К жизни ведет то, что способствует падению советской сатанократии с восстановлением Русского Православного Царства. А, между тем свободный миp построен на отрицании Православия! Русский Царь был преемником Римских и Византийских Императоров и в этом своем качестве и являлся Удерживающим. Чтобы это признать, инославный мир должен отречься от себя самого! И он уверенно продолжает работать над тем, чтобы крепче наваливалась на наше прошлое гробовая доска — не понимая, что этим губится весь мир.

* * *

Приходим мы к выводу весьма существенному. Освободить Россию от коммунистического ига, а тем самым спасти и весь мир от грозящей, ему в условиях развивающейся апостасии, гибели может только понимание промыслительного значения Русского Православного Царства. Это понимание доступно, однако, только православному и, прежде всего, русскому, духовно не обезличенному, сознанию. Тем самым, единственными живыми силами, способными сознательно бороться с коммунизмом во имя восстановления Исторической России, могут быть русские, способные на «подвиг Русскости». Если этого не может понять свободный миp, то это прекрасно понимает советская сатанократия, почему и употребляет огромные усилия для искоренения, в форме физического истребления, всего того живого, что хотя бы малое подозрение, под этим углом зрения, вызывает.

Два одновременных процесса в этом направлении происходят в советской России, причем оба в масштабах грандиозности, представляемой только в условиях господства сатанократии. Один процесс — это массовое обезличение людей. Оно достигается террором, проникающим во все поры жизни и висящим над каждым человеком, не давая ему ни малейшей передышки. Давящая обыденность террора достигается универсальной, проникающей в самые интимные уголки жизни, слежкой, в которой сатанократия являет себя в полной мере. Страх же пред последствиями слежки доводится до патологической силы получающими широкую огласку формами пыток — поистине инфернальными как по своей невообразимой, даже после многотысячного человеческого опыта зла, жестокости, так и по своей злорадной утонченности, всякую человеческую изобретательность превышающей. Подготовляется же реальное осуществление террора в форме пыток — предварительным выматыванием человека в порядке вызова на допрос, арестов, обысков и т. д., что само по себе уже есть страшный террор. Этот процесс обезличения человека путем страха является неким инфернальным антиподом т. н. «рабьего страха», под которым Церковь понимает страх перед адскими муками в будущей жизни. Режим сатанократии уже в земной жизни творит их над человеками, во имя утраты ими самой способности являть свою свободную волю во спасение. Имеется и другой процесс, который является геенским антиподом следующей, высшей стадии страха, которую Церковь именует «страхом наемничьим». Это есть страх лишиться небесных благ, уготованных тем, кто верно послужил Богу в земной жизни. Режим сатанократии создает то, что Петр Струве удачно назвал «дрессурой пайком». Нет ничего, чем бы человек мог пользоваться иначе, как по милости сатанократии, которая может в любой момент все отнять — вплоть до самого того места, которое ты занимаешь своею плотью на земле, и того воздуха, который ты вдыхаешь. Все дано в меру усмотрения сатанинской власти — в зависимости от того, как ты угодил ей. Одновременно происходит изоляция людей от всяких внешних впечатлений, не отвечающих изволению сатанократии: человек должен видеть только то, что отвечает заданию сатанократии, слышать только то, что соответствует этим заданиям, видеться и общаться только в атмосфере, отвечающей заданиям сатанократии, читать, писать, делать только то, что отвечает этим заданиям.

Так, по заданию, превращается человек в некое человекообразное существо, которое может быть приводимо в то или иное, желательное органам сатанократии, движение посредством возбуждения у него тех или иных инстинктов, согласно изволению этих органов сатанократии. Так образуется безгласное стадо, управляемое без всякого участия личной воли отдельных существ и руководимое, кроме исполнительной механики, только одним: разжигаемой органами сатанократии корыстью в удовлетворении самых разнообразных, доведенных до предельного напряжения, потребностей. Это может быть подачка, швыряемая человеку, доведенному голодом до зверского состояния, как это может быть поощрение самых утонченных способов удовлетворения самых гнусных похотей.

Впрочем, эти высшие формы корысти составляют привилегию избранных, являя некий адский антипод высшей форме страха, на языке церковном именуемой «страхом сыновним». Человек уже не думает ни об ужасе подвергнуться адским мукам, ни о возможной потере блаженства райского. Человек озабочен только тем, как бы не огорчить Милостивого Бога, от Которого он себя уже не отделяет. В режиме сатанократии это есть самоотдание сатане, безоговорочное, полное, всецелое — некое второе рождение, когда инфернальность становится «нормальной» установкой сознания человека — нечто до последней степени непредставимое, но в условиях современной действительности — реальное.

Этот устрашающий процесс обезличения человеческой массы в целях, если даже не всецелого добровольного приобщения к сатанинскому злу, то, в лучшем случае, всецелого пассивного подчинения сатанократии, сопровождается другим, который тоже «нормально» происходит, систематически и последовательно, на путях «текущей» советской политики. Это есть индивидуальное, групповое или даже массовое изъятие, на предмет истребления, всех тех, кого можно заподозрить в неспособности поддаться обезличению. Истребление производится обычно в форме беспощадного использования на тех или иных изнуряющих работах, отвечающих заданию сатанократии.

Но может это изъятие происходить и в формах исключительных, чрезвычайных, когда оно осуществляется не, так сказать, превентивно, а пред лицом явного сопротивления. Безконечно разнообразны могут быть и формы и размеры сопротивления — от индивидуального или группового невыполнения очередного задания до вооруженного восстания, охватывающего широкие народные массы. Все подобные проявления, в конечном счете, пошли на пользу сатанократии, дав ей лишь возможность обнаружить строптивые элементы и их уничтожить — будь то в форме подавления сопротивления, будь то в форме позднейшего их изъятия после прекращения сопротивления. Если нельзя быть уверенным в том, что в возникновении восстаний всегда участвовала провокационная рука сатанократии, то практически дело оборачивалось тем, что можно назвать объективной провокацией. Усмирялись восстания не только применением вооруженной силы, но и обещанием уступок — в чем и находила себе выражение объективная провокация. Те, кто потом проявляли себя в использовании предоставленных льгот, будь то осуществление хозяйственной самостоятельности, будь то удовлетворение религиозных потребностей, будь то проявление национальных чувств — оказывались на виду, и не было ничего легче при сохранившемся во всей своей силе сатанократическом режиме — их всех изъять, уже в «нормальном» порядке «текущей» советской политики. Самое отчаянное сопротивление, в конечном счете, шло сатанократии на пользу. Строптивые обращаемы были на исхоженный, но конца не знающий путь истребительного использования их на изнурительных работах, проводимых по заданиям сатанократии, а она сама могла спокойно продолжать свое сатанинское дело.

Чем можно объяснить неизменный успех сатанократии в подавлении сопротивления? Тем, что эти вспышки были лишены огня духа. То была борьба не против сатанократии, как таковой, во имя Божие, а за получение того или другого блага — из рук сатаны. Он и давал просимое, тем только глубже утверждая свое главенство. А затем продолжал действовать так, как иначе и не мог действовать — сатанински! В составе оказавших сопротивление масс могли быть и, несомненно, были, элементы, способные стать на борьбу за Христа против Велиара. Но никогда подобная борьба, в целом, не ставилась под знамение Креста и никогда она открыто не покрывала себя именем Христа, что делало бы невозможным никакое соглашательство с сатанократией и ставило бы ребром вопрос о свержении ее. Напротив того, всегда оказывался оттесненным на задний план сам вопрос о сатанинской природе советской власти, которая, со своей стороны, готова была выступать, пусть и без особенных стараний скрыть свой лик зверя, в качестве национально-государственной власти, способной смотреть на вещи шире, чем то вытекает из ее коммунистической природы. И как мы знаем, неизменно выходила она из этих испытаний, иногда, казалось, ставящих под вопрос ее существование, победительницей, способной с новыми силами продолжать свое сатанинское дело.

В чем же заключалось оно, это сатанинское дело? Далеко не в том лишь, чтобы сохранить господство коммунизма над Россией. Мир весь должен быть охвачен сатанократией для приготовления его, в целом, к приходу антихриста. Дело не только в России и не только в коммунизме. Коммунистическая власть остается в России на своем месте и отсюда по-прежнему распространяет свои щупальцы по всему миру. Но она постепенно стушевывается, сохраняя за собою, так сказать, «черную работу». «На людях» она готова прикрывать себя видимостями, тем привлекая всех, кто способен видимостями удовлетворяться — в «сосуществовании» с коммунизмом. Новая эра начинается.

Подвергается радикальной перелицовке исходный коммунизм, как он себя обнаруживал в России. Кощунственное зверство неприкрытого богоборчества убирается с авансцены, а на нее выдвигается — Церковь! Гости свободного мира не только могут видеть храмы, в их посещаемости народом; они могут с их служителями говорить! Вопрос о том, как же могла Христова Церковь найти общий язык с сатанократией, исчезает из оборота. Упраздняется самая мысль о сатанинском существе коммунизма. Он принимает новый облик, который до последней степени облагоображивает зло. «Сосуществовать» можно уже с таким коммунизмом. Но пускается в оборот мысль об его дальнейшей эволюции. Есть коммунизм и коммунизм! Может быть и такой коммунизм, который уже не всецело предан атеизму. А разве нет хороших идей в составе коммунизма? Достаточно того, чтобы возникло, действительно, широкое и глубокое общение свободного миpa с коммунистическими странами, чтоб переродился коммунизм, став полезным и даже желанным соучастником той новой общей жизни, которая теперь с такими шансами на успех строится.

Такая установка сознания облегчает свободному миру борьбу с голосом совести — пред фактом сговора с коммунизмом ценою отдачи ему всего им захваченного. Большего достигает коммунизм. Коммунизм признается свободным миром формой правления, равноправной со всякими другими, практикуемыми человечеством! Тем самым, свободный мир как бы формально расписывается в том, что коммунизм ни в какой мере не может быть рассматриваем, как сатанократия. Раз так — почему в свободных странах не может «нормальным» порядком коммунизм прийти к власти? Получает он и нечто иное, для него крайне полезное: не становится ли он законным явлением для свободных от него стран? Не вправе ли он притязать на их территории, на свободу своей деятельности? Так внедряется коммунизм в свободный мир, тогда как он допустил такое общение, исходя из того, что, напротив, он, свободный мир, проявит свое решающее влияние на коммунизм! Формально т.н. «культурный обмен» взаимен, но раз свободный миp признал законным режим, который ложь считает законом своего поведения, то ясно, что коммунизм, весьма строго контролируя культурный обмен у себя, сам будет усердно пользоваться им для своей захватной политики.

Происходит и нечто иное — еще более страшное. Создаются формы коммунизма, так сказать, «на вывоз» — в разных вариантах, в самых неожиданных комбинациях. В круг советчины могут быть вводимы не только родственные ему явления, как социализм, солидаризм, национал-социализм и т.д., но и демократизм, парламентаризм, либерализм и т.д. Вплоть до монархизма! Если реальностью стала лже-церковь, почему не может возникнуть лже-монархия? Царство лжи всеобъемлюще. Вместе с тем, обыденное общение с ложью накладывает отпечаток, придающий характер условности и относительности всему «своему». Дело уже не в том, в какой мере повышаются шансы проникновения коммунизма в ту или иную страну — как власти. Дело в том, что расшатывается подлинная качественность всего вне коммунизма сущего. Коммунизм не притязает на господствующее место в мире. Он переходит на положение одной из модальностей апостасийного перерождения всего сущего. В процессе такого перерождения весь мир готовится слиться воедино в сретенье антихриста…

Так, на протяжении относительно очень короткого времени, Христос и Велиар оказались во вселенском плане — на одном уровне, с упразднением принципиальным их противопоставления! Больше того: упраздняется самая раздельность их бытия в миpe и это стараниями самого свободного мира!

Действительно, всмотримся в мировую жизнь — свободную. Идет где-то борьба человечества, каким оно жило своей исторической жизнью, независимо от расы, культуры, веры, борьба этого уголка свободного миpa с открытой или прикрытой сатанократией, своим центром имеющей красную Москву. Идет борьба не на жизнь, а на смерть между христианством, а то и иной какой верой — и тоталитарным безбожием. Идет эта борьба с шансами на успех, а иногда и победоносно. И что же? Является Свободный Мир и протягивает свою умиротворяющую руку. Зачем проливать кровь! Сядем — поговорим, согласимся на совместное существование… Это не т.н. «круглый стол», за который садятся независимые участники, могущие в любой момент встать и уйти, — собравшиеся с задачей установить условия своего раздельного бытия. Нет. Здесь задачей стоит именно упразднить раздельное существование, установить существование совместное — и как установить? Тенденция все в большей мере проявляется принудительно останавливать борьбу — во имя «мира», не в смысле ограждения исторической жизни, где еще теплится огонек Веры, от воздействия безбожного тоталитаризма, а в смысле устранения самого различия между исторической жизнью и той, которая наново организуется безбожным тоталитаризмом. И это властное, насильственное, вооруженной рукой уже даже нередко проводимое слияние воедино двух миров — кем осуществляется? Вселенской организацией, в которой не просто участие, а в какой-то мере руководящее значение имеет… сатанократия!

Так называемая «борьба за мир», советской стороной проводимая недвусмысленно во имя овладения вселенной, поддерживается и свободным миром, готовым стилизовать сатанократию под законную участницу в деле строения нового мира — участницу, изживающую свои темные стороны, а потому имеющую внести некий положительный вклад в этот новый мир, главное свойство которого есть единение. Оно, это единение, проводится не только в плане политическом, но и в плане духовном, причем единение христианства, упраздняющего себя включением в себя советскую церковь, явно действующую по указке сатанократии, имеет открытую тенденцию распространяться и на другие «исповедания», в состав которых вводится, как равноправный член мирового общения — атеизм! Уже не под маской советской церкви начинает входить коммунизм во вселенское единение христианства. Пусть формальное равноправие атеизма пока еще достигается только в жизни отдельных государств, это уже расцвет новой эры, покрывающей себя обозначением, раскрывающим природу современной действительности: пост-христианство! Все изложенное было бы непредставимо, если бы человечество продолжало жить человеческой жизнью. С развитием апостасии, однако, создается та платформа, на которой только и может дойти до своего оформления сожительство Христа и Велиара. Эта платформа есть вера в ложь.

* * *

Вот та атмосфера, в которой должен действовать свободный Русский человек, имея задание: явить в ней «подвиг Русскости». Вот та атмосфера, в которой ничто не может ничего изменить к лучшему вне «подвига Русскости».

Время «политики» прошло: это касается и «русскости». Мы бегло касались вопроса восстановления Великой России — не мечтой ли является это в плане свободного миpa, который с Россией отождествляет СССР и живет клеветническим очернением России Исторической? Мечтательством является и расчленение России. Злостное то мечтательство, если имеется задание образовать отдельные государства, ибо этим путем упразднялась бы сама возможность восстановления Удерживающего, который не может быть ни белорусским, ни украинским; каковыми не может быть и Третий Рим. Утопическое то мечтательство, если расчленение мыслится, как начаток новой федералистической России, ибо нового Третьего Рима не благословит Господь, и вся мистическая природа преемственности Удерживающего оказывается упраздненной помыслами о такой будущей импровизации.

Но и в мире свободном время импровизаций прошло. Это по той простой причине, что время «идей» прошло — будь то политика, экономика, социальная жизнь, все едино. Первая Великая война была рубежом, которым завершилась живая жизнь человечества, проникнутая всяческим идеализмом. Да что говорить об общественном идеализме! Чувство самого элементарного братства, казалось бы, органически присущее человеческим общениям — разве сохранилось оно? Разве те, кто бегут из-за железного занавеса, горят мыслью об освобождении оставленных ими под ярмом братьев? А свободные «братья» — разве живет в них мысль об освобождении братьев подъяремных?

Безнадежно слаба воля свободных братий, направленная на освобождение подъяремных. Но есть ли подлинная воля к собственному высвобождению у подъяремных?

Означает ли то все безнадежность положения? Нет. Это означает только то, что в ином плане должно восприниматься освобождение — в каком, об этом мы говорили уже. Борьба идет с сатаной, который, после упразднения Удерживающего, не соблазняет, а уже властвует в миpe, и его связанность может быть восстановлена только с восстановлением Удерживающего. Только это поняв до конца, можно понять, как безнадежна всякая восстановительная борьба в современном миpe — вне «подвига Русскости».

Не мечтательством ли является, однако, и эта надежда?

Надо разобраться. Мечтательством можно назвать эту надежду в двух смыслах. Можно счесть упование на «подвиг Русскости» мечтательством, сочтя это средство негодным для того, чтобы можно было опрокинуть коммунизм. И можно счесть мечтательством надежду на то, что Россия способна, в своем современном виде, явить этот подвиг.

Категорически надо отвергнуть первый вид скепсиса. Он законен для тех, кто чужд, органически и духовно, Исторической России. Но он непредставим для чад Исторической России. Кто проникся подобным скепсисом — уже не является чадом Исторической России. Ведь не Господь лишил Русский народ его благодатной избранности, а Русский народ, оказавшись жертвой соблазна, сам, своевольно, изменил своему промыслительному назначению. Если Фатимская Божия Матерь открыла Западному христианскому миру, что Русский народ пал, но в своем промыслительном назначении хранит мир, и призывала этот, остающийся еще свободным, мир к покаянию, открывая, однако, ему, что только «обращение» России способно спасти мир от гибели, то в России было явление Державной Божией Матери, Которая засвидетельствовала, что под Ее покровом продолжает оставаться Русский народ и что, следовательно, как бы на весу остаются судьбы мира — в зависимости от чего? Опамятуется ли Русский народ? Способен ли он снова стать оплотом мировой жизни в своей верности Христу Истинному? Не Господь убрал Удерживающего, сочтя мир созревшим для конца, фаталистически предопределенного. Господь попустил падение Удерживающего — со всеми отсюда вытекающими последствиями, чем не упразднена возможность восстановления Исторической России, а, тем самым, и продления жизни мира.

Вопрос, значит, стоит перед всем миром — но обращен он непосредственно к Русскому народу: способен ли он духовно возродиться, найдя надлежащее воплощение своему исконному «подвигу Русскости», не раз из бездны подымавшему и на новую высоту возносившему Русскую национальную государственность, в ее служении Церкви?

Задумаемся над этим, вторым, вопросом.

Прежде всего, надо отбросить смягчающие обстоятельства, которыми нередко как бы выгораживают Русский народ при оценке свершившегося. Падение есть падение — чем бы оно ни было вызвано. И восстание из этого падения не может быть поставлено в зависимость от каких-либо самооправданий. Восстание способно произойти только на путях покаяния. Вопрос духовного возрождения Русского народа, следовательно, сводится к чему? Способен ли Русский на род в такой мере покаянно оплакать свой грех перед Богом, чтобы этот грех оказался изглаженным милостивой Рукой Господа?

Грех Русского народа своего зенита достиг в отказе от верноподданничества Царю. Русский народ не поднялся на Его защиту. Русская армия не встала на Его освобождение и на служение Ему. Можно как угодно дифференцировать вины отдельных людей и кругов общества: факт остается фактом. Попущено было Русским народом — и убиение Царской Семьи…

Этот страшный грех повлек за собою невероятное духовное разложение и моральное падение Русского народа. О нем может представление дать одно из прошений келейного исповедания грехов, заключающее в себе мольбу к Богу о прощении Русского народа: «Народ Твой заблудший, страстьми обуреваемый, враждою и завистью снедаемый, соблазнам многим самохотнее предавшийся, Тебе изменивший и от веры Твоей святой отвергшийся, Ты, о премилосердый Господи, прости и помилуй. Милостию Твоей посети, изнеможение духа его уврачуй, прельщение обманов разжени, належащие соблазны ослаби. И вся ны благодатною силою Твоею защити и сохрани и сердцу нашему чуяти истину даруй».

Как известно, Русский народ подвергся совершенно невероятным страданиям. Можно быть уверенным, что эти страдания пошли во спасение очень многим отдельным людям. Можно быть уверенным и в том, что эти страдания стали в немалой мере мученичеством. Можно быть уверенным, что это новомученичество озарило светом невечерним всю картину падения России, явив на фоне мрака, поистине геенского, светозарное, в малой степени нам открытое, возношение ангелами душ Русских людей в Царствие Небесное с венцами нетленными. Можно быть уверенным в том, что обрушившаяся на Русский народ беда, не поддающаяся никакому вразумительному изображению, отвела несчетное множество людей, готовых без оглядки отдаться разнообразным соблазнам удачливости, в безпримерной массовости возникшим на закате нашего Великодержавия, от духовной гибели, им угрожавшей. Все это был как бы заключительный Апофеоз, в угасающих лучах которого погружалась в прошлое Историческая Россия. То же, что зачиналось и росло, было царством зверя, которое покрывает лицо Русской Земли до сего дня. Способна ли Россия, десятки лет пребывавшая в лапах зверя, способны ли поколения, в ней возникшие и созревшие, покаянно осмыслить свое современное положение — обратиться к Богу, к Истинному Богу, пребывающему в Истинной Церкви и, осознав промыслительное назначение своего отечества, воззвать к Богу покаянным гласом с такой силой, которая бы уже знаменовала возрождение Русскости в ее исконном подвиге служения Церкви?

Этот вопрос может показаться фантастическим, поскольку внимание обращено исключительно на доступную, в той или иной мере, обозрению картину современной Русской жизни. Он становится реальным, если мы учтем ту двойственность жизни, которая для режима сатанократии является характерной.

Для того, чтобы не оказаться жертвой, заведомой, каких-либо иллюзий, при оценке того, что происходит в советской России, надо отказаться от того, чтобы точно узнать, до конца понять и должным образом оценить этот мир, в его подлинной сущности. Человечеству недоведомый опыт там совершается. Осознать его абсолютную разнокачественность по отношению ко всему, человечеством пережитому, может, в какой-то мере, только тот, кто оказывается участником жизни, в которой и ад и рай являются уже реальностями земной жизни, тогда как нормальная человеческая жизнь — отсутствует. Для верующего человека жизнь там получает характер своеобразного «послушания»: спасать свою душу в условиях формальной подневольности заведомому злу! Творить благое можно только в порядке выпадения из этой всеохватывающей подневольности, вследствие чего вся жизнь всех, за исключением тех, кто или окончательно предались злу, или, напротив, всецело исповеднически от него отшатнулись, ведется в двух раздельных планах. Рядом с жизнью «легальной», пронизанной злом, творится в самых разных формах некая куцая, растерзанная, отрывочная, но все же «обычная жизнь» — терпимая господствующим злом, но могущая в любой момент не только быть подавленной, но и влекущей самые тяжелые последствия. Помимо этой терпимой обыденной жизни приобретает живая жизнь и характер потаенности, самой разной формы, и доходит она до такого предела, который вне господства сатанократии не представим: муж таится от жены, невеста от жениха, родители от детей. Эта потаенность входит в сознание с такой силой, что, чтобы отучиться от нее, — надо школу свободной жизни пройти: привычка никому не доверять становится крепким достоянием сознания.

Отсюда возможность самых невероятных вещей, как в смысле обнаружения отталкивающего зла под видимостью естественного добра (собственное ласковое дитя — шпион!), так и в смысле возникновения высокого добра под видимостью привычного, профессионального осуществления зла (спасение чекистом жертвы с риском для собственной жизни!).

Во всей советской жизни, в целом, можно оттенить два контрастных процесса — максималистских: стопроцентная советизация одних, в предельной их лояльности и исполнительности в отношении господствующего зла — т. е. всецелое отдание себя злу; и стопроцентное выключение себя из советской жизни, как всецело преданной злу. Посредине — масса, погруженная с большим или меньшим уклоном в одну или другую сторону в советский быт, отводящая душу в «терпимых» формах нормальной жизни, но находящая истинное утешение в некоем подполье, главным содержанием, конечно, имеющим — веру.

Все стороны жизни легально являемые — вплоть до науки, искусства, веры — находятся не только под контролем, но и под непосредственным руководством сатанократии: свободы нет ни в чем, что носит характер легальности. Поскольку люди живут, проявляя свое нормальное человеческое естество — они живут нелегально. Прошло время, когда коммунисты свободно, то есть по убеждению, осуществляли свое злое дело, были, так сказать, «идеалистами» зла. Сейчас коммунистическая партия являет собою — если это не обманная видимость и не тупая послушливость! — сатанистов разного калибра, вдохновляющих сатанократический аппарат принуждения, агенты которого сами испытывают над собою, еще в большей и худшей степени, то же принуждение, которое осуществляют над другими. Террор и слежка среди самих сатанистов еще в худшей степени осуществляется, образуя подлинный ад, не знающий уже никаких просветов. Чем выше стоит человек в сатанократической иерархии, тем он в большей степени пронизан творимым им злом, которое терзает его хуже, чем он сам терзает людей — и это в тех же самых формах, в которых он их терзает. Это — своеобразная логика победоносного, торжествующего зла, которая, ныне впервые открытая человечеству, может быть в какой-то мере осознана только теми, кто отдались сатане.

Если сопоставить мир, живущий под господством сатанократии советской, и мир свободный, то можно так сказать: мир свободный свободно идет по пути гибели, употребляя данный человеку дар свободы во зло — уходя от Бога и ставя себя на службу силам зла; мир, подневольный сатанократии, действием всех возможных способов принуждения и соблазна насильственно лишается возможности употреблять свою жизнь во спасение и буквально загоняется во власть силам зла.

Где легче спасти свою душу? Ответ не может вызывать сомнения! Отсюда заключение. Свершившееся над нашим отечеством есть не отвержение его Богом, а, напротив, есть проявление того же избранничества, которое лежало на челе России во все ее историческое существование. Господь, снимая всякий покров обманный и прельстительный с сатаны, открывает максимально благоприятные возможности для спасения. В этих условиях вопрос, который мы сейчас обсуждаем, а именно не является ли мечтательством упование на то, что Господь откроет Русскому народу возможность явить снова «подвиг Русскости» во спасение и нашего Отечества в целом, и всего мира, не является ни в какой мере утопическим. Конкретно этот вопрос получает такую формулировку: то страшное испытание, которому Господь подвергает Русский народ, открывая его чадам возможность личного спасения — в формах нам недоведомых, остающихся тайной каждого отдельного человеческого существа — способно ли это испытание породить такое общенародное духовное состояние, при котором Русский народ, в избранный Господом момент, окажется в силах, в ответ на призыв избранных Господом людей, — едиными усты и единым сердцем явить всенародный покаянный молитвенный вопль о прощении общего окаянства, приведшего к катастрофе — и тем начать путь восхождения, образом. Господом предуказанным?

* * *

Что происходит в России? Идет ли отбор «последних христиан», способных оказаться верными истинному Богу даже в преддверии Страшного Суда, ныне с все ускоряющейся быстротой приближающегося? Или пред нами опамятование массовое Русского народа, способное послужить Богу основанием для продления жизни России в ее исконном облике национально–государственного служения Церкви и тем самым и для продления жизни всего миpa с тем, чтобы отодвинуто было Второе Пришествие Господа нашего Иисуса Христа, в образе Судии–Мздовоздаятеля? Один Господь может дать ответ на этот вопрос. Но есть вещи, которые открывают нам возможность возрождение России не считать невероятным. Что под этим углом зрения существенно? Отметим основные факты.

Коммунизм в России идейно выдохся.

Советская власть опасается духовного возрождения масс.

Советская власть констатирует достаточно часто бессилие своей борьбы с верой.

Советская власть убедилась в опасности для нее самой даже и т.н. советской церкви, что выразилось в безпримерном гонении на нее, вот уже несколько лет все с большей силой осуществляемом.

На последнем обстоятельстве надо остановиться.

Советская церковь имеет два лика. Одним она обращена к внешнему миру. Тут она является не только попутчиком и орудием советской власти, но и сознательным выполнителем ее заданий — предельно злостных, о которых мы выше говорили. Что касается советской церкви в ее внутреннем бытии, применительно к каждому отдельному человеку, то она принадлежит, по самому своему существу, в предельной мере, к тому недоведомому нам опыту, никогда еще человечеством не испытанному, который не поддается ни точному знанию, ни окончательной оценке. Поскольку советская церковь отвечает своему заданию, то есть отдается в подчинение сатанократии, тем покупая свое «легальное» существование, она являет собою нечто предельно страшное. Это — подмена Церкви, т.е. нечто существенно–антихристово. Но в каждом отдельном случае применительно к каждому отдельному служителю Церкви вопрос осложняется — и это не только применительно к делу спасения души данного служителя Церкви, но и применительно к тому, что получает верующий, приходящий к нему в храм Божий. То тайна Божия ведения. Что же касается того, что сейчас происходит в отношении церковно–служителей и деятелей советской церкви, то это можно, во многих, вероятно, случаях, уподобить «крещению кровью», которое ставилось в первохристианстве рядом с таинством крещения обычным: мученики за Христа, проливая, будучи язычниками, свою кровь за Христа, делали ее крещальной водой, вводящей их в Царствие Небесное.

Тут мы соприкасаемся с проблемой мученичества, которое, чтобы быть спасительным, венчающим, должно быть «законным». Не всякое страдание есть страдание духовно очистительное! Ап. Петр (2 Посл., гл.4, 12–19) поучает:

«Возлюбленные, огненного искушения, для испытания вам посылаемого, не чуждайтесь, как приключения, для вас странного, но как вы участвуете в Христовых страданиях, радуйтесь, да и в явление славы Его возрадуетесь и восторжествуете. Если злословят вас за имя Христово, то вы блаженны, ибо дух славы, Дух Божий почивает на вас: теми Он хулится, а вами прославляется. Только бы не пострадал кто из вас, как убийца, или вор, или злодей, или как посягающий на чужое, а если как христианин, то не стыдись, но прославляй Бога за такую участь... Итак страждущие по воле Божией да предадут Ему, как верному Создателю, души свои, делая добро». Апостол Павел (2 Посл. Тим 2.5) писал: «Аще же постраждет кто, не венчается, если не законно мучен будет».

Два разбойника около Креста Господня символизируют двоякую направленность страданий — могут идти страдания во спасение, но могут идти и в гибель. Выразительна символическая значительность подножной дощечки Креста, в ее направленности — вниз, в ад, с одной стороны, и вверх, в рай, с другой стороны. Тайна смерти нередко открывается Господом, как в ее световидности, так и в ее геенской, иногда, тьме. Но эта тайна обычно остается тайной при жизни, ибо нет фаталистического предопределения на путях спасения человека. Срыв возможен с самых предельных высот и никто не ощущал силу своей боримой и с помощью Божией преодолеваемой греховности, как святые. Так и подъем возможен из самых предельных глубин. И одна только устрашающая «предопределенность» Господом нам возвещена: при подпадении под «грех против Святого Духа», под которым нельзя не понимать такую отданность Сатане, когда, в духовном смысле, уже при жизни человека совершается т.н. смерть вторая, означающая погружение в тьму сатанинскую, в которой нет самой возможности покаяния. Сатана и аггелы его не способны на покаяние. Так себя отдали злу и те, которых Господь обозначил, как совершивших «грех против Духа Святого».

Нельзя не сказать, что советская сатанократия являет максимально благоприятные условия для достижения стихией зла такой высоты напряжения. В составе этой сатанократии видное место, под этим углом зрения, не может не занимать т.н. советская церковь, поскольку она становится сознательным, намеренным, демонстративным, обонаружением, под видом Ангела Света, сатанинской тьмы.

Наглядно господство зла в современной России. Но это не безнадежность. Потаенные силы Добра могут опрокинуть сатанократию в одно мгновение! «Спасительная катастрофа» — вот чего мы ждем!

Если с одной стороны, как в образе разных форм подлинной катакомбной Церкви, так и в образе крещаемых кровью участников советской церкви, формируется некая духовная рать, то с другой стороны есть основание считать советские массы не безнадежными для отклика сочувственного, а, может быть, и восторженного, на обнаружение этой «спасительной катастрофы» — и это в составе не только нейтральных элементов, но и формально коммунистических. Есть основание думать, что недра подсоветской психики таят в себе в этом отношении взрывчатый материал, сила, количество и качество которого, конечно, не поддается измерению.

Трудно сказать, в порядке ли некой превентивной борьбы с этой «спасительной катастрофой» или независимо от мысли о ней, но советская власть в настоящее время, пусть и не с таким большим успехом, но все же устрояет некий «климат» в стране, допускающий «буржуазное», в современном его облике, времяпрепровождение. Трудно сказать, касается это главным образом центров или получает распространение более широкое, но несомненно заражается советская масса той заполненностью жизни суррогатами действительных ценностей, которая в свободном миpe съедает духовное существо человека. До последнего времени советский человек в этом смысле пребывал в условиях благоприятных: железный занавес закрывал от него «свободный» миp, свою свободу употребляющий на духовное самоедство. Советский человек продолжал иметь, пусть потаенное, но тем более духовно насыщенное, «нутро», которым, в сущности, жил. Можно себе представить, какой голод в этом отношении должен был возникать и крепнуть и какая разрядка способна была бы произойти, дай ей возможность возникнуть «спасительная катастрофа». Картина освобожденных областей от советской сатанократии и быстрое, мгновенное, просто чудесное преображение их населения в «церковный народ» может служить примером того, что можно было ожидать на всем пространстве России в случае падения коммунизма.

Повторяем: трудно судить о мере духовного разорения Русского народа, приносимого общением со свободным миром, но несомненно, что разбазаривание духовных сокровищ происходит и в какой–то мере становится неким новым «климатом» советчины. К счастью, советский режим неспособен, по самой своей природе, к успешным положительным реформам, почему жизнь, если в какой–то мере и улучшается, то с такими срывами, которые способны к худшему приводить и уж, во всяком случае, чувство довольства не могут вызывать.

Повторяем: у нас нет данных для оценки духовного обновления Русского народа. Есть ли это отбор «последних христиан», в преддверии Страшного Суда, или это — массовое явление, которое может открыть действию Божия милосердия возможность явить себя — в формах, одному Богу известных?

Одно можно только сказать с уверенностью: нельзя себе представить высвобождение от ярма сатанократии — в форме «эволюции». Возможна только «спасительная катастрофа». «Губительная» катастрофа опрокинула Имперскую Россию. «Спасительная» катастрофа опрокинет советский режим, если опамятовался Русский народ. Силой вещей, аппарат советского гнета и террора окажется в параличе — пред лицом стихийного покаянно-благодарного и молитвенно–вдохновенного «обращения» России. Праздное, конечно, занятие — пытаться сейчас в какие-то конкретные формы вкладывать содержание этого мирового события. Ясно одно: церковный характер будет оно носить. Второе крещение то будет, как новым крещением Церковь называет таинство покаяния. Так только «подвиг Русскости» может воссиять на российских просторах, возвращая возрождаемой Российской государственности ее прежнее значение — в формах, нам недоведомых.

Трудно думать, чтобы могло затянуться сосредоточение назревшего обновления, — если, вообще, оно достигло должного напряжения — на сколько-нибудь длительное время. Развитие событий ускоряется — само время как бы готовится к своему упразднению, ожидающему его в новых зреющих формах бытия. Надо быть готовыми ко всему.

Обернемся же на себя. Применительно к внутренним процессам нашего отечества — какова должна быть наша установка сознания? Поскольку открывается возможность общения, конечно, потаенного, с внутренними элементами России — эта возможность должна быть всецело использована. Микроскопичны наши возможности. Сознание этого, однако, не должно умалять нашего рвения в использовании их: великие события нередко, в очень весомой степени, бывают побуждаемы, а иногда и оказываются порождаемыми объективно ничтожными воздействиями. Одно, превыше всего, является нашим долгом, это — охранение себя в своей качественности единственного открыто являемого «подвига Русскости». Только так можем мы оказаться годным материалом в Руках Божиих и в потребный момент стать точкой приложения каких–то, нам сейчас недоведомых, явлений, так или иначе связанных с возникновением чаемой спасительной катастрофы.

Под этим углом зрения два губительных процесса нас способны поедать и — да не будет! — привести нас к небытию даже в условиях сохранения нашей видимости. Один, это — вовлечение в стихию апостасии, которая ныне от коммунистической однозначности явно переходит в стадию вселенской многозначности. Нас не должно пугать наше все яснее обозначающееся одиночество в составе свободного миpa. Мы должны в этом видеть знамение ускорения событий эсхатологических, в силу чего наше обособление не только естественно и необходимо, но и — спасительно. Трудно сказать, в каких формах возникнет наше окончательное выключение, уже полное, из мировой жизни. Но оно не может не возникнуть. Пока этого нет, на нас лежит повышенная ответственность в смысле показательной активности. Двоякий характер приобретает эта активность. Независимо от важности нашего голоса, поскольку свобода слова от нас еще не отнята, как единственного свободного голоса, исходящего от того, что осталось от Исторической России, есть совершенно конкретная заданность, вытекающая из того, что мы в свободном мире являемся голосом Православной Церкви, преемственно восходящей к Русской Поместной Церкви и сохранившей церковную непорочность. В условиях, когда даже свободная Православная Церковь пошла в лице своих официальных возглавителей по пути апостасийному, мы становимся единственным источником осведомления «внешних» об истинности Церкви. Отсюда вытекает огромная миссионерская задача: быть маяком и пристанищем для тех, из всего инославного миpa, кто на путях апостасии в такой мере ощутили бы себя «последними христианами», что для них голос нашей Церкви мог бы стать в великую духовную пользу. Ходячее увлечение инославных православием, экуменически опрощенное, носит характер такой, что нас оно сознательно обходит, ведя к тому, что можно назвать православным сектантством. От этой среды могут, конечно, отдельные единицы отрываться во имя Христа Истинного, но, в общем, это движение, достаточно мощное и имеющее шансы дальнейшего развития, способно испытать спасительное преображение только в условиях того нового положения миpa, которое возникнет, если свершится в нашем отечестве «спасительная катастрофа». Но при всех условиях, и личное общение с нами, и возможность пользоваться так или иначе сокровищами обладаемой нами Истины, есть некий ресурс, как бы Самим Богом для всех, в нашем лице, в свободном мире образованный. В нарочитой степени наш голос может быть полезен для православных, ведомых своими вождями по путям апостасии, но в своей среде несомненно имеющих людей «верных».

Вообще, в свободном мире, как и в советской России, утверждается некая двух-ярусность общественных и, в частности и в особенности, церковно-общественных организаций. Далеко не все сочувствуют общему курсу, но, за редчайшим исключением, не подают в этом смысле своего голоса. В этой среде могут созревать здравые решения анти-апостасийные. В этих условиях нам нельзя не откликаться на крупнейшие события апостасийного поступательного движения. Нельзя знать, где и когда это семя даст плод, но бросить семя — святая наша обязанность. Такие, ответственные и принимающие характер некой систематичности, выступления помогут и нам держаться своей «верности», поскольку по каждому поводу, достаточно важному, снова и снова мы будем свидетельствовать Истину, нами исповедуемую. Это иммунитет наш будет поддерживать в отношении втягивания нас самих в стихию апостасии. Опасность то — повторяем — реальная и очень серьезная. Ею никак нельзя пренебрегать. Нельзя оставить никого из нашей среды без особого попечения, а такие принципиальные выступления, несомненно, будут укреплять общую солидарность нашу в нашем стоянии в Истине. Активность нашей Церкви исповедническая, свое участие в жизни вселенской церковности обнаруживающая в форме как бы подставления зеркала, в котором отражалась бы данная апостасийная ложь, способна укреплять дух нашей Церкви, в ее целом.

Вторая опасность, это — внутреннее охлаждение и в связи с этим отвлечение от исповедничества местными, никакого принципиального значения не имеющими, контроверзами. Тут врагу огромное открывается поле действий, и он искусно возбуждает страсти во всех слоях церковной жизни, создавая атмосферу взаимного озлобления, взаимного недоверия, взаимного отчуждения. Нельзя не сказать, что, если эти проявления церковно-общественного разложения понижают духовную качественность личного состава нашей Церкви, то, с другой стороны, и небрежение к духовной качественности создает особо благоприятные условия для церковно-общественного разложения. Уклонения от верности под влиянием всяческих проявлений апостасийности, в сочетании с лично-общественными отталкиваниями, могут оказаться поистине губительными, в какой-то момент приводя к распаду Церкви, как к уже неотменимому факту. Предотвращение таких печальных явлений возможно только на путях повсеместного возгревания церковно-общественного внимания к грозным событиям современности под знаком апостасии, с неопустительным доведением до сознания всего церковного народа всех последовательно возникающих этапов того расхождения между подлинной церковной истинностью и ее лживым преломлением в апостасийной действительности, которые с такой потрясающей быстротой ныне сменяют друг друга. Год тому назад можно было говорить, как о мере практически живой, о создании кружков «духовного обновления», имеющих задачей чисто внутреннее возгревание нашей церковности. Сейчас на первый план выходит другая задача, не отменяющая первой, но ее оттеняющая с первого плана. Это — задача своевременного осознания действительности, в мировом масштабе, под углом зрения самоохраны от соблазна и во имя вящего самоутверждения в истинности. А чтобы эта деятельность была доходчива до церковного народа, необходимо, чтобы поводом для подобных бесед были публичные выступления нашей собственной Церкви, возникающие в ответ на очередные моменты апостасии.

Впрочем, не надо делать себе иллюзий. Самосохранение, в условиях расцветающей апостасии, вещь исключительно трудная. Не может не происходить и в нашей среде известного отсева, сводящего все к большему минимуму «последних христиан», в нашем лице формирующихся. И если быть трезвыми оценщиками действительности, то надо становиться, так сказать, максималистами в смысле того, что теперь иронически называется пессимизмом. Не нужно исключать перспективы продления Истории, с восстановлением, обновлением нашего Святого Прошлого. Но нужно исходить из перспективы близящегося конца миpa. Если мы с уверенностью будем исходить из восстановления России, мы непременно осознаем процесс такого восстановления мечтательно-субъективно — поработим себя нашей мечте, тем вычеркивая себя из состава «последних христиан» — то есть того единственного материала, из которого Господь может снова начать строить историческое будущее.

Чем обусловлена объективная неизбежность конца миpa? Тем, что человечество перестает думать о спасении души. Эта основоположная забота должна возвратиться — в частности и прежде всего у нас. «Спасаяй да спасет свою душу», — единственная программа реалистически-восстановительная для нашего времени. Это и есть «подвиг Русскости» в условиях апостасии. Оставайся Русским и ни о чем не думай, как только о спасении своей души — вот в чем выражается «подвиг Русскости» в наше время. Такое самосознание подскажет каждому верное решение в каждом моменте его жизни и научит быть и отцом, и мужем, и гражданином — верными в своей духовнопросветленной Русскости.

Достаточно так формулировать содержание «подвига Русскости», чтобы уяснить всю трудность нашего самосохранения в сколько-нибудь больших масштабах — особенно если пребывать в тесной зависимости от окружающей среды. Говори именно о зависимости — не об общении. Последнее допустимо, возможно, даже в какой-то мере, необходимо. Но трудность общения, не разорительного для нас в нашем качестве «последних христиан», заключается в том, что надо суметь оставаться самими собою, не навязывая себя другим, но и не скрывая своего лица. Здесь должна вырабатываться такая же двух-ярусность внутреннего миpa, какая существует за железным занавесом, да и во всей свободной части миpa, поскольку и в ней происходит апостасийное перерождение душ. Разница, однако, существенная есть между нашей двух-яросностью и наших сочеловеков. Разница эта двояка.

Во–первых, мы предельно осведомлены о том, что происходит в миpe. Мы знаем все, что доступно знанию человека. Нам открыто Откровение Божие, насколько оно вообще открыто человеку. Мы знаем, что мир имел и что он потерял. Мы знаем, что мир идет к своему концу. Мы знаем, в чем спасение миpa. Знаем мы то, что кроме нас, в полной мере, никто знать не может. В этом наша помазанность, возлагающая на нас «подвиг Русскости». Ничего этого не знают и не могут узнать, поскольку в них не произойдет некоего внутреннего преображения, участники свободного миpa, кроме тех православных, которые, преодолев свой национализм, смогли бы до конца понять промыслительную миссию Исторической России. Этого не могут понимать и подсоветские люди, кроме тех, кто уже сейчас дозрели не только до того, чтобы быть годным материалом в случае «спасительной катастрофы», но и до того, чтобы быть потенциальными устроителями этой «спасительной катастрофы».

Вторая разница — исключительно важная, определяющая саму природу нашего бытия! — заключается в том, что нам нечего бояться. Не говорим уже о том состоянии запуганности патологической, в которой живет Русский человек подсоветский. Некая подавленность психики характеризует и ту здоровую среду свободного миpa, которая, в душе не разделяя общего энтузиазма апостасийности, вместе с тем, не «расчеловечена» злыми флюидами, апостасией рождаемыми. Эта среда должна пройти большую школу, чтобы, осознав свою чуждость окружающей ее среде, суметь членораздельно явить эту чуждость, открывая свое, какое-то уже иное, чем все окружающее, лицо. Это может быть крепкое стояние в доапостасийном прошлом. Это может быть и некое самоутверждение в понимаемой по-новому Истине, открываемой в поисках Ее, вызванных отталкиванием от апостасии. Нужны особенное мужество, особенная сила духа, чтобы открыто себя являть, идя против течения, становящегося все более мощным, — не имея за собою прочного «тыла». Вот почему эти потенциальные «последние христиане» ведут потаенную жизнь — раскрывая, вероятно, себя в очень тесном кругу единомышленников.

Мы находимся в совершенно иных условиях. Для нас не существует той запуганности, которая господствует под большевиками. Для нас не существует и тех своеобразных обстоятельств, которые как бы печать молчания налагают на незакабаленных апостасийностью, или разбуженных ею страстями, обитателей свободного мира. Мы знаем, кто мы и для чего мы живем, и мы сознаем себя вправе это исповедывать. Мы по нашему свободному изволению живем двойной жизнью, и степень раздвоенности зависит всецело от нашего суждения о полезности большего или меньшего нашего раскрытия перед чужими.

Мы люди из другого мира. Этот мир ушел, его больше нет. Окружающий нас мир находится в полной уверенности, что он ушел навсегда. Мы, однако, остаемся в этом ушедшем мире. И мы знаем, что если он, действительно, ушел, то мир идет к своему концу. Мы не скрываем того, что мы принадлежим к этому ушедшему миру: мы живем его чувствами и мыслями. На нас могут смотреть, как на чудаков. Но разве чудаки не имеют права существовать, если они не нарушают общественного порядка — в свободной стране? Мы своего чудачества не скрываем. Мы его и не навязываем. Те, кто с нами общаются, одно только должны знать твердо: от своего «чудачества» отказаться мы не можем. Кто с нами хочет иметь дело, должен это признать. В свободном миpe действует т.н. «культурная автономия», то есть право национальных меньшинств сохранять свои национальные особенности — беречь свой язык, иметь для этого свою школу, иметь свою церковь, свою печать, свои общественные организации. Наша особенность в том, что все это мы осуществляем с оглядкой не на современную Россию, коммунизмом захваченную, а на Россию ушедшую — с ее языком (орфографией), с ее мировоззрением, с ее бытом, с ее Церковью. В этом наше «чудачество».

То «прошлое», которое мы воплощаем, пользуется плохим именем в сознании современного свободного мира: оно так прочно оклеветано, что правда звучит ложью в ушах тех, среди кого мы живем. Тем не менее, в среде духовно-чуткой симпатия наблюдается в отношении нашего «чудачества», и отчужденность в отношении тех, кто отражает современную Россию.

Первое движение при общении с нами — будь то старческий дом, промышленное предприятие, школа или еще что иное — это обращение с нами, как с человеческим материалом, который безвольно укладывается в текущую жизнь. Отношение может быть доброжелательное, но оно выражается в формах общих, вне учета наших особенностей. Все меняется, когда эти особенности выпячиваются, как что–то, с чем надо посчитаться. В одних случаях это вызывает резкую перемену обращения, в других интерес возникает к нашим особенностям, не так уж редко — доброжелательный. В отдельных же случаях обнаруживается трогательная внимательность, обусловленная тем, что убеждение возникает в серьезности наших особенностей, способных раскрывать целый новый мир.

Этот новый мир возбуждает обычно любопытство. Приглядываясь к нему, наблюдателю ясно становится, что наши особенности коренятся в глубоких религиозных убеждениях, ставших частью даже и внешней жизни. В степени неизмеримо большей это наблюдается, поскольку западные люди оказываются пленниками сатанократии и вклиниваются ею в русский массив насельников мест заключения и лагерей. Вообще, Русский человек, носящий на себе отпечаток «подвига Русскости», обладает привлекательностью, неотразимой для западного человека, морально и духовно чуткого.

Так возникает возможность, очень скромная, в силу органически присущего подвигу Русскости целомудрия, но все же реальная возможность для внешнего человека приобщиться к основному руслу той двойственной жизни, которая выпадает на долю зарубежных Русских. Без всякой нарочитой заданности такое общение получает силой вещей оттенок миссионерский.

Наш национальный образ миссионерства вообще — показ; не выставочный, рекламный, а показ жизнью, пропитанной особенностями церковного и духовного порядка. Наша жизнь — бытовое исповедничество, которым мы держимся и вне которого нельзя даже и представить себе подвиг Русскости. Если этот быт охватывает в России иностранца нередко в такой мере, что на родине этот иностранец ощущает себя уже неуютно, этого окружения лишенный, то и заграницей этот быт способен иногда ударить по сознанию иностранца своей ни на что не похожестью. А за ним стоит целостное мировоззрение: «внешнее» являет «внутреннее», и это в убедительности, ни с чем не сравнимой. Иностранец, прикоснувшийся ко второй жизни, духовно-интимной, русского человека — расширяет свой опыт, прикасается к таким явлениям жизни, о которых он, быть может, ранее понятия не имел. Разве это не миссионерство?

Миссионерство принимает формы гораздо более квалифицированные, поскольку русский человек, не утрачивая духовной окрыленности подвигов Русскости, входит в среду иностранцев, как некая ему близкая культурная сила. Тут открывается возможность обогащать своими сокровищами творимое дело, тем приобщая, с должным тактом, к этим сокровищам тот или иной круг лиц. В плане апостасийном тут открываются возможности безценные — в смысле уже не культурного обогащения, а спасения души. Речь идет не о прозелитизме, что может быть только редчайшим исключением, а о расширении кругозора в отношении понимания собственных явлений, своего круга жизни, своей конфессиональности, а также лучшего понимания явлений мировой политики, центром имеющих неотменно русский коммунизм.

Особенную квалифицированность приобретает «подвиг Русскости» применительно к внешнему миру, поскольку он осуществляется служителями Церкви, от высших до низших. Сейчас наблюдается исключительный интерес к Православию — не обязательно углубленный и возвышенный, а обусловленный экуменическим расширением кругозора. Почти по общему правилу осведомление о Православии осуществляется модернистически настроенными авторитетами, почему о подлинном Православии мир узнает далеко не все — и уж, конечно, общение с советской церковью восполнить этот пробел не может. Каким внешним пренебрежением ни окружена старозаветная наша Православная Церковь, ее голос далеко не безразличен: к нему прислушиваются, о нем осведомляются самые разные люди. Русская Зарубежная Церковь, как мы уже говорили в другом плане, несет на себе промыслительную заданность являть Истину Церкви применительно ко всем возникающим вопросам. Каждый церковный деятель в кругу своей деятельности может в любой момент оказаться пред лицом той или иной возможности явить эту Истину — и он обязан это сделать в полную меру своих сил.

Тут мы подходим к самой сердцевине нашей антиапостасийной заданности. Если апостасия своим основным выражением имеет т. н. экуменичность, то есть единение по признаку отрицания абсолютной истинности, во имя общего, в атмосфере лжи, единения вокруг того центра, к которому все и вся одинаково тянутся, т. е. будущего антихриста, то единение должно происходить и в другом плане — полярно противоположном: по признаку отталкивания от апостасии. Тут два рода общения возникают — различных. Один исходит из положения, отрицаемого экуменизмом, а именно из принципа абсолютности веры каждого. Вера, в своей абсолютности, отвергается и коммунизмом и экуменизмом: первый все веры уничтожает, а второй все веры в себя вбирает во имя создания новой, обобщающей. Общий фронт естественно возникает перед агрессией коммунизма — обнимающей все веры: представители всех вер могут сесть за круглый стол для обсуждения общих мер самозащиты против агрессии коммунизма. Такое же взаимообщение мыслимо и применительно к экуменизму. Он хочет поглотить все веры. Подлинный православный, подлинный католик, подлинный протестант, поскольку они хотят остаться каждый в своей вере, способны ощутить себя, с достаточным основанием, братьями во Христе, и перед лицом экуменизма. Трудно сказать, в какие формы может вылиться взаимопризнание пред лицом общего врага, каким, в сущности, в этих обоих вариантах, является антихрист, но духовно просветленная солидарность на этих путях не может не рождаться.

Другое единение, более глубокое, повелительно диктуемое апостасией: это — возвращение заблудших братьев в Отчий Дом. Предстоит ли нам Страшный Суд, или «спасительная катастрофа», на нашей Родине возникшая, откроет новые пути исторической жизни человечества, в обоих случаях не может не получить своего осуществления, — в конкретной форме возвращения к исходной истинности Церкви, сохранившейся в Православии, — обетование Господа об Едином Пастыре и едином стаде. Как это произойдет и когда — мы не знаем. Но устремленность в этом направлении для нас уже сейчас должна быть ясна, как Божий день. Должна она постепенно утверждаться и в сознании тех элементов инославного миpa, которые будут все больше проникаться отталкиванием от апостасии во имя приобщения к лику «последних христиан». И тут открывается для нас обширное поле деятельности — в самых разных формах.

Во всем, что мы говорили, мы исходили из факта пребывания нашего в условиях гражданской свободы. Это положение может измениться — не обязательно в форме распространения власти коммунизма на те территории, на которых мы сейчас пребываем, возможно и известное перерождение гражданского быта, под знаком апостасии. Принципиальное противопоставление себя тому стихийному устремлению антихристову, которое ныне с такой разительной ясностью обозначается, ставит нас перед перспективой оказаться нежелательными элементами в составе этого гражданского быта. Могут для нас возникать всевозможные трудности и в сохраняющихся формах свободного режима, поскольку мы будем идти против течения — а мы не можем не идти, раз режим свободы продолжает существовать. Исповедничество — наша миссия, наше задание, наше послушание. Как общее правило, можно одно только сказать. Или будем мы продолжать свое исповедничество открыто — во весь голос. Или мы будем вынуждены уйти в подполье, поскольку мы не убежим от преследования туда, где этого преследования нет. Среднего нет. Должна сохраняться полная ясность нашего лица, ибо только так мы сохраним за собою право тщиться стать «последними христианами» и уповать на помощь Божию, всесильную. Всякая двусмысленность, всякое соглашательство не могут не опрокинуть всей нашей установки, и в сознании людей, и в очах Божиих. «Подвиг Русскости», который был, в условиях былых, подвигом государственно-патриотическим, включавшим в себя подвиг стояния в церковной истинности, для нас теперь превращается, наоборот, в подвиг верности Богу, в Его истинной Церкви, за которым стоит верность нашему историческому прошлому которая внешнее выражение получает только в том, что истинная Церковь, которой мы служим, есть Русская церковь, преемственно сохранившаяся в нашей Зарубежной Церкви. Это нам с новой силой указывает, что «политики» сейчас нет в нашем общецерковном обиходе, а есть верность Богу в качестве Русских людей, являющихся чадами Русской Поместной Церкви, получившей облик Церкви Зарубежной.

В любой момент все может измениться — в плане реализации той «спасительной катастрофы», которая способна будет сделать конкретной реальностью восстановление в национально-государственных формах Исторической России. Каждый может иметь в этом плане свои предположения и свои домыслы. Это нечто личное и частное. Это не должно определять сейчас нашего поведения, чтобы не отвлекать нас от главного, в чем состоит наше послушание по осуществлению «подвига Русскости». Смиримся. И будем памятовать, что только так мы сможем послужить Божиим предначертаниям, осуществляя главное в очах Божиих — спасая свои души и тем открывая Богу возможность направлять нашу деятельность на спасение других душ, а, в конечном счете, и на воссоздание того Великого Национально-Государственного Целого, духовный заряд которого мы тщимся, с Божией помощью, в себе сохранять и являть.

В истекшем году мы поминали трехсотлетие великой даты: восстановления, после страшной Смуты, Московского Царства под главенством Династии Романовых. Трудно представить себе более наглядную картину именно духовного возрождения, как реальной основы политического оформления отсюда воссиявшего «подвига Русскости». Что же говорить о нашей современной Смуте, пред которой бледнеет т. н. Великая Смута нашего далекого прошлого?! Не ясно ли, что всякое появление политической торопливости может свидетельствовать только о духовной недозрелости и об отсутствии, в духовно оскудевших русских душах, самой основы, из которой мог бы воссиять «подвиг Русскости», способный вырвать из лап сатаны возрождающуюся Историческую Россию.

В истекшем году поминали мы и другую великую дату — семисотлетие блаженной кончины благоверного Князя Александра Невского, победа которого над грозившими Православию врагами обеспечена была помощью кротчайших свв. Князей Бориса и Глеба, исповедничество Божией Правды сделавших своей единственной «политикой». Помощь эта не была ли ответом на умоначертание самого Князя Александра, который ничего на знамени своем не имел, кроме святых в своей небесной простоте слов: «Не в силе Бог, а в Правде»?

Не ждет ли от нас и сейчас Господь исповедничества Его Правды, чтобы мог Он, Милостивый, покрыть ее Своей Силой?

Вот из какого Прошлого может только возникнуть в наше неизреченно-страшное время земное Будущее.

Архимандрит Константин (Зайцев).

«Православный путь». Джорданвилл. 1963. (С. 20–33, ч.2). Полностью: с.3-33.

Сверено с оригиналом

Метки: рпцз, константин зайцев

Печать E-mail

• Назад
• Вперед