Дмитрий Василевский: О мятежной гениальности

Автор: Дмитрий Василевский. Дата публикации: 14 ноября 2016. Категория: Статьи.

«И в знаменитых чем-либо, какими бы ни были они когда-либо, для меня нет ничего особенного» (Гал. 2, 6)

ПРЕДИСЛОВИЕ

На одном из заседаний богословской конференции «Пути РПЦЗ в современном мире» в Одессе в августе 2013 года я оказался инициатором полемики, вызванной моим замечанием о сомнительном праве русской художественной классики считаться православной. Представленный ниже текст является моей развернутой позицией по данной полемической теме. Написав, правда, данную статью некоторое время назад, я решился опубликовать ее, немного дополнив, именно сейчас потому, что, как мне кажется, рассматриваемая тема, если не прямым, то косвенным образом выводит нас к осмыслению причин тех расколов и разделений, которые с печальным постоянством сотрясают нашу Русскую Православную Церковь Заграницей, наверное, с самого момента ЕЕ основания. И еще одна ремарка. Поскольку, как некоторые уважаемые участники той конференции, так и многие православные мыслители, весьма часто в своих публикациях и высказываниях использовали и используют понятие гений, то и я референтной точкой отсчета для своего анализа выбрал именно его фигуру [1].

I

Гений – это абсолютный миф, самая грандиозная замена и подмена. Пожалуй, ничто так не занимало людей как его фигура, ведь чего бы мы ни коснулись из светских мифов, это так или иначе связано с гением и именно через него оформляется любая мифология современного человека. Гениальность – величайшая ложь, виртуозное околпачивание людей сатаной и одновременно главный праздник светской культуры, а значит – антипраздник, потому что светская культура есть противоречивое состояние и сама есть лишь вспышка во времени.

Гениальность – это не просто один из светских мифов, но и сама форма мирской святости, новый вид юродства в зачинающуюся эпоху без Бога, до начала которой «гениями» были святые. Святые – последователи Христа, а его последователи должны быть объявлены сумасшедшими. «Если хозяина дома назвали веельзевулом, не тем ли более домашних его» (Мф. 10, 25). Гениальность – новая форма смирения и поскольку она лишь форма смирения, постольку она уже и ложная, потому что без подлинного содержания, не может быть подлинной формы. За неимением подлинного содержания, гениальность несет противоположность форме истинной в себе же, а именно манию величия. Одно неспешно или вдруг внезапно перетекает в другое и это даже не столько типично для гения, сколько закономерно для эпохи: культура создает свои «святцы» (энциклопедии) и заносит в них всех, кто не побоялся «дерзнуть».

Итак, где есть гениальность как фикция святости, там есть и умопомешательство как реальность гениальности. Там же, где сумасшествие и не выходит наружу, то, продолжая оставаться всегда как бы подземными водами гениальности, оно (сумасшествие) имеет свой надземный источник – манию величия. «Гений», дитя культуры-без-культа, больше всех страдает от мучительного раздвоения, которое ему предопределено новой системой координат европейской культуры и его собственным биологическим кодом. Именно поэтому гениальность действительно часто переходит в помешательство и я абсолютно уверен, что до эпохи Возрождения такая логика не работала во всей ее прелестно-блистательной форме и постоянстве проявлений.

Проследите за мыслью одного из самых ярких псевдопророков этой новой «святости», в ней, как в некоем зеркальном шаре безрелигиозной культуры, заключено все сразу – генезис, течение и прогноз как личного самочувствия человека-без-Бога, так и всеобщего самочувствия человечества, которое всё постепенно должно проникнуться тем мироощущением, которое пока принадлежит одним только гениям: «Птица в клетке отлично понимает весной, что происходит нечто такое, для чего она нужна: она отлично чувствует, что надо что-то делать, но не может этого сделать и не представляет себе, что же именно надо сделать. Сначала ей ничего не удаётся вспомнить, затем у неё рождаются какие-то смутные представления, она говорит себе: "Другие вьют гнёзда, зачинают птенцов и высижывают яйца," и вот уже она бьётся головой о прутья клетки. Но клетка не поддаётся, а птица сходит с ума от боли» (Ван Гог).

Растолкуем то, на что завуалированно намекает Ван Гог, сам того как бы не понимая. Ясно, что художник ставит проблему свободы, но ее решение оставляет на произвол самого человека – «бьется головой о прутья клетки». Хотя такой произвол и приводит к тому, что «птица сходит с ума», Ван Гога это, по-видимому, устраивает, коль скоро он подобно прочим людям мира сего выбирает жизнь «по воле покорившего и отрекается от надежды подлинного освобождения от рабства тлению в свободу славы детей Божиих» (Рим. 8, 20-21). Каждый человек хочет свободы, но далеко не каждый хочет пройти единственно возможный путь к этой свободе, который лежит через утеснение себя, изнурение себя, отказ от себя и через несение своего креста. Хотя и все человечество «совокупно стенает и мучится доныне» (Рим. 8, 22), однако и в этом стенании есть мера легкости: «потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими» (Мф. 7, 13). И вот эту легкость творческого катарсиса (якобы) и этот путь горделивой самовлюбленности выбирают гении.

Но мы знаем, что «если только Сын освободит нас, то истинно свободны будем» (Ин. 8, 36). Другой свободы не существует. «В свободе дана человеку некоторая независимость, но не с тем, чтобы он своевольничал, а чтобы свободно подчинил себя воле Божией» [2] (свят. Феофан Затворник). То есть, в земной жизни у человека все же есть «некоторая независимость» (очень важная деталь в этой мысли святителя), то есть свобода жить по-своему и как хочется. Но такая свобода или, скорее, такое своеволие – временно, и не всегда и лишь отчасти оно оборачивается уже в этой земной жизни к свободолюбцу своей настоящей личиной, то есть – утеснением и мукой. Во всей же своей полноте неизбывная и доходящая до предела боли несвобода ожидает богоборца лишь после Страшного Суда, когда вся его прижизненная жажда свободы обернется ненавистью к ней (свободе) как дару Божьему и останется только неутолимая жажда ее. Почему обернется ненавистью? Потому что тогда духовные глаза грешника увидят ясно, Кто источник всяческой свободы, свободы, которая такая же единая и неделимая (а не различная и у каждого своя) как и Сам «Господь есть единый и неделимый Дух, а где Дух Господень, там только и может быть обретена свобода» (2 Кор. 3, 17). Это будет боль «до последней меры терпения, такой, что если еще немного прибавить, то все естество разлетится в прах; а оно все же не будет разлетаться, а все мучиться и мучиться, и это без конца» [3] (свят. Феофан Затворник).

Ныне, в тягостной земной жизни лишь малая горстка подвижничающих христиан, да и то лишь время от времени, переживает эту адскую муку до последней меры терпения, и это терпение – единственный путь к той радости в вечности, которую невозможно себе даже представить (1 Кор. 2, 9). Поэтому-то те, которые надеждой подобной радости пренебрегают, поистине похожи на тех птиц, которые бьются головой о прутья клетки, а потом сходят с ума. Но эти несчастные не хотят познать, пока еще не поздно, что в воскресшем для Суда теле разум будет восстановлен во всей своей силе (ибо нельзя судить неподсудного, ибо неразумного) и поэтому «в воскресении осуждения» (Ин. 5, 29), в этом эоне существенно иного бытия нельзя уже будет укрыться в лакуну неведящего безумия, а придется нести бремя бесконечно длящегося, вечно актуального, полностью захватывающего в себя и заполняющего собой каждую частицу существа – страдания, и страдания в своем качестве для живущих на земле пока еще неизвестного: «будет же там теснота и, против воли, теснота горькая и безотрадная, ибо бесполезная» [4] (свят. Феофан Затворник).

По большому счету, гениальность – европейское изобретение, тесно связанное с появлением индивидуализма. Разрыв между личностью и обществом, вызванный массовым упадком религиозного сознания (а иные, т.е. уже светские, по своей природе, интегрирующие общество силы или идеологии на тот момент находились в зародышевом состоянии), с математической необходимостью оформился в требование вести общество за личностью, поскольку быть ведомым Церковью общество уже не хотело. Проводниками стали гении. Гений революционизирует любое наличное состояние, идет на бунт, порывает с окружением, но сначала порывает с Богом в самом себе. Таких потуг и в таком количестве нельзя представить в религиозное время, в эпоху более-менее традиционной картины мира. И в этом революционизировании всего наличного гений опять-таки, как и в случае со смирением и безумием Христа ради, обезьянничает, то есть копирует и извращает дух подлинного, непрелестного сопротивления миру подлинных борцов с ним – христиан, призванных к победе: «Ибо всякий, рожденный от Бога, побеждает мир» (1 Ин. 5, 4). Гениальность оказывается подделкой под дух подлинного ратоборства, равно как и благочестия.

Впрочем, начало гениальности нужно вести от самих прародителей, потому что начало гениальности – самость и подавленный ею дух, сообщающий любому человеческому предприятию мятежность и бесконечную энергию. «Как только произнеслось внутри праотца: так – я сам… так самость внедрилась в него – сей яд и сие семя сатанинское» [5](свят. Феофан Затворник). Вообще-то, «гений», если уж пытаться определить это фиктивное понятие, рождается как сочетание религиозно (т.е. как должно) неудовлетворенной энергии духа, какого-нибудь таланта, самости и культурного момента. Но дайте правильное направление духу, и от гения не останется и следа, ибо упразднится самость. И наоборот: мятежная гениальность, в принципе, витает в каждом человеке, ибо в каждом самость есть уже. Слова апостола: «Духа не угашайте» (1 Сол. 5, 19) – не риторическая фигура.

Многих интересует ответ на вопрос, почему «гении» так часто кончают жизнь самоубийством? Потому, думается, что взвинченная ожесточившейся самостью энергия духа самоистребительна для человека, если не удовлетворять духовные потребности тем образом, каким предначертал их удовлетворять Сам Бог в своих заповедях, хранимых Церковью. «Без Евангелия такое пробуждение духа нашего было бы пагубно, ибо неизбежно ввергало бы в отчаяние <…> но причастником Евангельских благ можно стать не непосредственно, а чрез посредство таинств» [6] (свят. Феофан Затворник). Но кто же из «гениев» снизойдет с пьедестала своей высокоумной иронии до участия в «каких-то» таинствах, для них это «примитивно»: чтобы окропление святой водой, вкушение кусочка просфоры или наложение на их гордый лоб крестного знамения и, что самое для них страшное, послушание своему духовному отцу, чтобы все это могло открыть им тайны бытия и насытить их жизнь смыслом? А ведь именно святая вода и крестное знамение использовались святым Иоанном Кронштадтским для отгнания от людей злых духов, которые и являются (через произволение самого человека на грех) причиной многочисленных самоубийств.

Еще важный момент: почему зацикленность на гениальности и невиданный размах этого богоборческого самозванства приходится именно на последние пять веков? Это, думаю, следует из вышеприведенных слов святителя Феофана Затворника: именно пришествие Христа привело в сильнейшее движение дух человеческий, бывший после грехопадения под владычеством души и плоти. Страх Божий, совесть и жажда Бога, составляющие природу духа, привели «человека в чрезвычайное и доселе не являвшееся в такой силе чувство безысходности своего положения: камо пойду? камо бегу? Но бежать некуда: пойман и в руках Бога – Судии и Воздаятеля. Чувствуется «гнев Божий с несебе на всякую неправду (Рим. 1, 18). Но тут приходит благовестие Евангелия и выводит из беды» [7]. Благовестие, по сути, упраздняет и обескровливает набиравшую мощь «гениальность» античности, которая к моменту пришествия Христа возвела чуть ли не в культ и правило самоубийства своих гениев. Ибо мятежность духа, доведенного до предела и вместе с тем еще более встревоженного апостольской проповедью и через подвиг Богочеловека излившейся в мир призывающей благодатью, - эта мятежность была снята Крестом: «покайтесь, и да крестится каждый из вас во имя Господа Иисуса во оставление грехов» (Деян. 2, 38), то есть была снята – уже восставляющей общечеловеческую природу благодатью, изливаемую в мир через Церковь.

Но что мы видим дальше? То же, что было и всегда – уход от Бога и возвращение в язычество. Эпоха Возрождения знаменует возрождение чего? Язычества! Это вам подтвердит и любой учебник по культурологии, с той только разницей, что вместо слова «язычество» там будет использовано безобидное и красивое слово «античность». Иными словами, человечество предпочло «возвратиться назад от преданной им святой заповеди…на свою блевотину» (2 Петр. 2, 22). Но, поскольку этот уход был уже уходом от Того Бога, Который пришел на землю и распялся за людей, то и соответственно наказание для совести людей должно быть более сильным, нежели до искупительного подвига. И вот оно (наказание) проявилось в некоем уже просто умоисступлении гениальности, в маниакальной свистопляске творчества, особенно политического (революции/мировые войны) и социального (коммунизм/национализм), одним словом проявилось в такой «гениальности», которой не знала даже античность с ее вакхическими оргиями и древнее язычество с его человеческими жертвоприношениями.

Доступным, наглядным и, так сказать, документированным памятником типичного и вместе с тем яркого духовного оголения могут служить письма того же Ван Гога своему брату – полная подмена  духовных устремлений душевными и (если вспомнить падших женщин и абсент) плотскими: «на мой взгляд, я часто, хотя и не каждый день, бываю сказочно богат - не деньгами, а тем, что нахожу в своей работе нечто такое, чему могу посвятить душу и сердце, что вдохновляет меня и придает смысл моей жизни» (Ван Гог). А теперь сопоставьте данный пассаж вот с этими словами: «Иисус сказал: возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею и всем разумением твоим: сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя» (Мф. 22, 37-39). Христос говорит Ван Гогу: ты должен отдать душу и сердце Мне, а Ван Гог заявляет: нет, душу и сердце я хочу отдать работе. Христос говорит: больше всего ты должен любить Меня и ближнего, Ван Гог отвечает: больше всего я хочу любить работу. То есть, в конечном счете, себя любимого, ибо, в первую очередь, работа доставляет удовольствие мне. Что тут скажешь? Финал Ван Гога всем известен, здесь я хочу подчеркнуть только то, что из этого следует в качестве последствия для всей культуры, для всего человечества – всеобщее умопомешательство и универсальное самоубийство. Судьба Ван Гога и подобных ему – всего лишь капля, в которой отражаются судьбы мира. Так что, многократно повторяемое в разных посланиях апостолом Павлом повеление «духом пламенейте; Господу служите» (Рим. 12, 11) – не фигуральное выражение и праздные слова. Кто не служит Богу, а служит своей «работе», либо своей «свободе», либо какому-угодно другому предмету видимого мира, кто не воззгревает свой дух, будет этим же духом и уничтожен.

Подытожим: самость – то, что ведет к гениальности, растление – то, что ее сопровождает, самоубийство (в прямом либо непрямом смысле) – то, к чему ведет она сама. «Тогда начал Он укорять города, в которых наиболее явлено было сил Его [8], за то, что они не покаялись» (Мф. 11, 20). Ведь хорошо известно и из аскетическо-духовнической практики, что первоначально обратившемуся в веру легче избавиться от приобретенных страстей, нежели познавшему Бога, но возвратившемуся к греховной жизни, опять духовно обновиться: так что «бывает для человека того последнее хуже первого» (Мф. 12, 45). Поэтому так глубоко и погрязло новозаветное человечество в своей «гениальности», что пренебрегло подвигом Самого Слова; потому так и недолги будут лета его существования, по сравнению с человечеством ветхозаветным, и столько жесток будет его конец: «ибо тогда будет великая скорбь, какой не было от начала мира доныне, и не будет» (Мф. 24, 21).

Очень многие, в том числе верующие люди, соглашаясь с тем, что сказано выше, тем не менее, могут возразить по двум пунктам. Во-первых, скажут они: если и верно, что гениальность это подмена святости, то, как же быть с самим моментом творчества? Разве оно не приводит людей к Богу - и тех, кто творит, и тех, кто его потребляет? Разве творчество не способно высказать какие-то истины о мире и человеке, будучи само даром Бога человеку и божественной чертой Его образа в нас? И, во-вторых: разве сам человек не застрахован от ошибок творчества моментом искренности? Иными словами, некое личное благородство и жажда истины, бескомпромиссность в свидетельстве этой истины через личное творчество – разве не очищают это творчество от ошибок?

II

Попробуем ответить на эти возражения, начиная со второго.

Итак, считается, что великие гении потому правдивы, что искренни. Но можно и в ложном убеждении быть искренним, таков «механизм» работы сердца, что оно, в чем хочет уверить себя, в том себя «искренно» и уверяет. Это значит, что без веры как такой – нельзя ни в Бога веровать, ни в Бога не веровать. То есть: неверие это тоже вера. И она тоже идет от сердца: «сказал безумец в сердце своем: нет Бога» (Пс. 13, 1); «и за сие пошлет им Бог действие заблуждения, так что они будут верить лжи» (2 Фесс. 2, 11).

На одно лишь сердце полагаться нельзя, надо полагаться сначала на Священное Писание, как оно толкуется Священным Преданием, и только потом учитывать расположения сердца – но в свете здравого смысла, который, будучи сам растворяем благодатью через участие в таинствах церковных, постепенно становится чем-то одним с такой добродетелью как рассуждение, впрочем, действующей в спасающемся главным образом через послушание соборному разуму Церкви и своему духовному отцу. «Много требуется рассуждения, чтобы познать различие доброго и злого» [9] (преп. Григорий Синаит). Но здесь более важно даже другое. Рассуждение, этот венец всех добродетелей, парадоксальным образом здесь рядоположено с обратной стороны ревности, этого вообще обязательного условия для спасения любого, желающего спастись. Впрочем, и ревность – дар, но этот дар такого общеобязательного свойства, что не получив его, спастись вообще нельзя. «Не ревнующий о спасении непричастен спасения» [10] (свят. Феофан Затворник).

А теперь, давайте возвратимся к искренности, которую правомерно называть светским перевертышем ревности, как гениальность перевертышем святости. Искренна ли искренность наших гениев? И исчерпывается ли подобной «искренностью» подлинное благородство человека как человека, а не как только «гения»? «Ревность, - движущая сила воли, - из сердца исходит. Тоже и в умственной работе: предмет, павший на сердце, спешнее и всестороннее обсуждается» [11] (свят Феофан Затворник). Но какие же предметы обсуждаются гениями в их картинах реальности? Не ошибемся, если скажем, что, по большому счету, это – блуд и прелюбодеяния, воровство и убийство, пустословие и смехотворство, суета и праздность, обжорство и пьянство, уныние и самоубийство, стяжательство и корысть, честолюбие и мстительность, тщеславие и зависть, честолюбие и славолюбие. В общем и целом же – обожествление предметов видимого мира и всякого рода страстной ими увлеченности, то есть обожествление твари вместо Творца. Не о том ли говорил и Христос: «из сердца исходят злые помыслы, убийства, прелюбодеяния, любодеяния, кражи, лжесвидетельства, хуления – это оскверняет человека» (Мф. 15, 19-20). Так что, по большому счету, как вера не является чем-то сама по себе добродетельным, ибо верить можно и лжи, так и искренность сама по себе не делает человека достойным и праведным. Без веры и без искренности человек не может вообще существовать, стало быть, нужно всегда различать, о какой вере и искренности идет речь относительно каждого конкретного человека и относительно каждого его отдельного поступка.

Возразят: так гении всего лишь изображают зло, а не живут этим. Неправда! Невозможно всю жизнь, с утра и до вечера изображать то, к чему не лежит сердце, это противоречит даже здравому смыслу, не только словам Христа о том, что«из сердца исходят злые помыслы…» (Мф. 15, 19), а также и всему святоотеческому учению. Разве можно, например, как-то двусмысленно перетолковать данное предписание апостола Павла, которое как нельзя более точно подходит к нашей теме: «что только истинно, что честно, что справедливо, что чисто, что любезно, что достославно, что только добродетель и похвала, о том помышляйте» (Флп. 4, 8)? Но «гении» не просто изображают эту мерзость, они изображают ее – ревностно, то есть «искренно», не за страх, а за совесть. Почему? Потому что по-другому невозможно, если подавлена духовная ревность: «душевный человек не принимает того, что от Духа Божия, потому что он почитает это безумием; и не может разуметь, потому что о сем надобно судить духовно» (1 Кор. 2, 14).

Хорошо пишет о балансе между душевной и духовной ревностью святитель Феофан Затворник. «Бывает ревность и душевная, и ревность сильная. Но она вся обращена на устроение временного быта. Кто о научности ревнует, не спя; кто о художественности, мир весь обегая; кто о промышленности и торговле, сил не жалея; кто о другом чем – житейском или гражданском. Все это было бы ничего, но то беда, что когда какая-либо из сих ревностей завладеет вниманием и силами человека, то она погашает ревность духовную. Душевная ревность в лучших своих проявлениях, какие указаны, холодна к духовному и отбивает всякую охоту заниматься тем, что удовлетворяет ревность духовную. А о других ревностях и говорить нечего, как они противны духовной. Ибо есть еще ревность суетная (о нарядах и подобном) и есть ревность злая – порочная и грешная, обращенная на удовлетворение страстям. Эти последние не охлаждают только ревность духовную, но совсем враждебны ей и как в себе самих подавляют ее, если она как-либо зашевелится в совести, так и в других гонят ее и преследуют. Вот сколько бывает ревностей! Духовная ревность не гонит душевной (научности, художественности, житейскости, гражданственности), а только умеряет ее и упорядочивает, направляя ее к своим видам, не позволяя ей ревновать о чем-либо таком, что противно ей самой. Она прогоняет только суетную и страстную и показаться им не допускает в круге жизни человека, которым сама завладела» [12].

Но как же, - кто-либо спросит, - человек может «ревностно» идти против велений духа, который в человеке сам ревнует о воссоединении с Богом? Может, - ответим, - через «механизм» сердечного ожесточения. Всегда человек свободен в поступках и одновременно не свободен от знания истины, которая требует от него поступков в каждый момент его жизни. Человек знает, что делает, когда делает, и особенно делает длительно. Человек сам не представляет, насколько он свободен, и при этом ему дано осуществлять свободу и выбирать так, как только он этого хочет. Выбирать в самом последнем, значимом для человека смысле, смысле, ради которого он и рождается и несет достоинство человека через свою временную жизнь. Заметим: достоинство человека, а не гения. А то, что «гении» могут живописать некие истины, то это неудивительно, как неудивительно и то, что злой отец, когда его ребенок попросит у него яйцо, подаст ему именно яйцо, а не скорпиона (Лк. 11, 12). «И как неудивительно то, что сам сатана принимает вид Ангела света, а потому не великое дело, если и служители его принимают вид служителей правды (2 Кор. 11, 14-15).

Иными словами, окончательная мера осатанения исполнится в осужденных грешниках только после Страшного Суда, но в земной жизни человек пока еще не лишен всех «мин» (то есть добродетелей), которые ему дал «некоторый человек высокого рода, отправляясь в дальнюю страну» (Лк. 19, 12), и которые («мины») все еще продолжают, хоть и тускло, высветлять образ Божий в человеке, несмотря на то, что злая воля упорного грешника этот образ изо всех сил старается в себе помрачить. «Бог века сего, — как говорит Павел, — ослепи разумы неверных, во еже не воссияти свету» в них познания Бога (2 Кор. 4:4). Ослеплению же, коему подпал по этим словам человек, думаем, не в такой степени, чтобы он доходил до всецелого лишения света, ибо в его природе без сомнения остается богодарованный разум, но он погашает его до состояния бездейственного, как бы тушит его своими увлечениями к порокам и растаивает меру благодати» [13] (свят. Кирилл Александрийский).

Возвращаясь к нашей теме и еще раз отвечая на первое замечание по поводу некой истинности творчества и истинности искусства самих по себе, заметим, что искусство должно быть понимаемо только в контексте аскетической борьбы человека с самим собой, как это понимает Православная Церковь. Это значит, что не может быть искусства для искусства, не может быть некоего светского искусства как альтернативного церковному. Все искусство – только церковно, только религиозно. Если не так, а это не так – тем хуже для искусства. Оно обречено на извращение, что уже происходит, оно обречено на исчезновение, что – будет. И думаю, это исчезновение совпадет с концом земной цивилизации, то есть с апокалипстическими событиями. Почему совпадет? Потому что работа искусства прочно вошла в ткань культуры и воспроизводит ее, как и наоборот. Данная реверсия между искусством и культурой естественно опосредована личностью человека и это значит, что сам он уже тотальный заложник своих изобретений. Увеличение дистанции между Богом и человеком за счет искусства есть в полном смысле увеличение дистанции между человеком и им же собой. Человек во всем - в культуре, в искусстве  -воспроизводит самого себя и, конечно, эта вавилонская башня человеческого самолюбия рано или поздно рухнет под центробежным и множественным натиском эгоистических воль.

«Откуда смятение в семействах и в обществе? Вовне человек бывает таков, каков внутри. Беспорядочность в семейство и общество вошла изнутри человека. Не будь его внутри, не было бы его и вовне. Теперь внешнее отдает обратно внутреннему то, что от него получило. И опять вопрос: внутрь-то же откуда оно зашло? И еще скажу: внешнее бурление воздействует внутрь и там себя воспроизводит, потому что зародыш его и предрасположение к нему есть уже внутри» [14] (свят. Феофан Затворник). Вот так и с искусством получается: из злого страстного сердца художники плодят реальность, которая, в свою очередь, уже извне воздействует на сердце как самих этих художников, которые начинают верить в то, что они создали, так и на сердца неискушенных потребителей. То же самое справедливо и в отношении политического, социального, научного, хозяйственного творчества.

Иными словами, круговорот идей и образов накаляет страсти, как бы дает им разгон в свободной воле человека, так что всякое новое поколение, рождающееся в мир, обретает самое себя каждый раз во все более и более интоксицированной страстями и грехами среде. Это касается как процесса культурного воспроизводства, так и общей духовной обстановки: страсти как бы печатлеются в культурных артефактах [15], равно как и в душах самих людей. Поэтому-то художнику, политику, любому творцу и любому человеку требуется перво-наперво заняться исцелением своей поврежденной уже от рождения грехом души через участие в церковных таинствах и через соблюдение заповедей. То есть он должен идти к свету «ибо всякий, делающий злое, ненавидит свет и не идет к свету, чтобы не обличились дела его, потому что они злы, а поступающий по правде идет к свету» (Ин. 3, 20-21).

На это рассуждение снова кто-либо может парировать: искусство, которое морализирует, выходит за собственные границы, ибо искусство уже само по себе морально и незачем выводить на поверхность эту его нацеленность, иначе, в итоге, получится нечто искусственное, а не жизненное. Частично на такое возражение ответ был уже дан выше. В любом случае, подобные рассуждения ложны. Почему? Во-первых, потому, что искусство, - как и любая деятельность, связанная с ценностями и касающаяся истин, - должно служить воспитанию благочестия через изображение вещей духовных. И, во-вторых, если оно этой цели не служит, то неизбежно производит ложь, которой является всякое почти изображение греха. Эта вторая мысль вытекает из первой, ибо «Бог есть свет, и нет в Нем никакой тьмы» (1 Ин. 1, 5), следовательно все, что не есть Бог (либо не служит целям возгревания духовных настроений) есть тьма, а что есть тьма, если не ложь? «Через слух не вливать в душу поврежденного сладкопения. Ибо от такого рода музыки, обыкновенно, возникают страсти – порождения рабства и низости. А нам должно учиться иной музыке, которою пользуясь Давид, творец священных песнопений, как говорит Писание, избавлял царя от неистовства» [16] (свят. Василий Великий). В данном случае цитата говорит лишь об одном из видов искусства – музыке, но естественно, что слова святителя нужно понимать расширительно, как предложение самого принципа для любой художественной деятельности: создавать только священное, то есть только церковное искусство.

Не о том ли говорит и апостол: «Ибо о том, что они делают тайно, стыдно и говорить» (Еф. 5, 12)? Но, если стыдно говорить о «бесплодных делах тьмы» (Еф. 5, 11), то не подразумевает ли это по существу запрет и на художественное воспроизведение этих темных дел? Ясно, что это так. Потому что незаметно само искусство становится тем, что пытается отобразить и тогда важно то, что оно и как отображает. То есть, не все поддается отображению и не все есть реальность из той реальности¸ в которой мы живем: «никакое гнилое слово да не исходит из уст ваших, а только доброе для назидания в вере, дабы оно доставляло благодать слушающим» (Еф. 4, 29). Обратим здесь внимание на слово благодать. Для чего? Потому что там, где благодать, всегда и истина. Одно без другого невозможно, как невозможно и разделиться Богу, Который есть Существо простое «полное благодати и истины» (Ин. 1, 14). Нужно быть во Христе, чтобы быть в благодати и истине, нам же Флобер и Чехов заявляют, что достаточно только максимально объективно фиксировать реальность и эта объективность уже есть истина, если последняя вообще есть. Это ложь, конечно, которую разоблачает сама история развития искусств. Там, где нет истины, там неминуемо есть только ложь, где нет света, там будет только тьма. «В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ин. 1, 4-5).

Зачем и было приходить Христу и давать таинственные силы, хранимые в Церкви, для восстановления нашего падшего естества, если и без этого возможно понимать и художественно творить реальность? Но мы знаем, что даже понимание самих Божиих заповедей и конкретных буквальных истин, изложенных в Священном Писании – невозможно для человека в качестве растянутого во времени автономно-познавательного акта. Понимать Писание можно только через Предание, а еще более точно – через участие в та́инственной жизни Церкви. «Тогда отверз им ум к уразумению Писаний» (Лк. 24, 45). Но Бог не просвещает ум человека как-то запросто, на уровне неких естественных способностей. Безусловно, человек познает Творца через рассматривание творений, через внимательное прислушивание к голосу совести. Но всего этого недостаточно для правильного понимания всего происходящего вокруг, ибо в самом человеке с момента рождения уже смещена и извращена иерархия духа, души и тела: «плоть желает противного духу, а дух - противного плоти» (Гал. 5, 17). Разум помрачен страстями, воля расшатана, чувства (сердце) влекутся к пресыщению: «ибо не понимаю, что делаю угождая чувствам: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу разумом, то делаю по слабости воли» (Рим. 7, 15).

Иными словами, духовная оптика настроена более чем неправильно. Как же такой нравственный урод, каким является каждый человек после грехопадения, может что-то объективно фиксировать?! «Помышление сердца человеческого - зло от юности его» (Быт. 8, 21) и даже больше: «всякий человек лжив» (Рим. 3, 4) – или эти слова относятся ко всем, но только не к гениям?! Так что, истинное понимание реальности возможно только через благодать и истину, которые произошли через Иисуса Христа» (Ин. 1, 17). И получить эту благодать и истину возможно только через Церковь, даже по вере – искренней и пламенной – одной недостаточно получить благодать и истину, но только по вере через участие в богоучрежденных таинствах церковных. Да и сама настоящая вера подается только через таинства. «И, когда Павел возложил на них руки, нисшел на них Дух Святый, и только тогда они стали говорить иными языками и пророчествовать» (Деян. 19, 6).

Гении же предпочитают говорить сами и от себя, они «ищут своего» и мешают правду с неправдою, выдают несуществующее за существующее и потому посрамляются Богом за эту гордыню в своих умопомешательствах и самоубийствах. Отказываясь от Бога, человек неизбежно делает богом самого себя и в этом – самость. Но без Бога человек – сам не свой. Он уже не человек, он уже – некая извращенная структура человеческого. В нем происходит умаление разума (умопомешательство) и жизни (самоубийство). То есть налицо как раз отсутствие благодати и истины, где благодать это жизнь, а истина это разум. «Они измеряют себя сами собою и сравнивают себя с собою неразумно» (2 Кор. 10, 12). А где нет разума, не спасет даже творчество. Ведь творчество это некий аспект более общей черты образа Божия в человеке, а именно – разумности. Но, как следует из последней цитаты, тот, кто делает себя соразмерным только самому себе, но не замыслу Божию о нем (общим, впрочем, для всех человеков: «кто не отрешится от всего, что имеет, не может быть Моим учеником» Лк. 14, 33), – тот неразумен. Или – безумен. «Сказал безумец в сердце своем: "нет Бога "» (Пс. 13, 1). Таково, то есть безумно, будет и его творчество. Ну, а то, что этот безумец гениален, или точнее, как мы выяснили, одновременно очень талантлив и еще больше самолюбив, - то это ведь не повод считать его творчество соответствующим реальности, как раз напротив. Впрочем, реальности зла и лжи – да, его творчество будет соответствовать. Но к подлинной реальности и к подлинной жизни путь только один – через Христа, Который и есть «путь и истина и жизнь» (Ин. 14, 6).

Да и разве не обличаются в своем лжемудровании все эти «гении» тем, что в своих книгах, картинах и музыке исходят из совершенно противоположных одна другой концепций истины и методов познания? Так что автономный, то есть отделившийся от Бога и каждодневных практик поста и молитвы, разум может нагородить все, что угодно. Извращенный разум, как и извращенная совесть есть беззаконие, плод пренебрежения конкретными и точными заповедями Божьими и опытом церковной жизни. Но скажите об этом Пушкину и Лермонтову – они будут над вами смеяться, потому что их «совесть» постоянно требовала от них защищать свою «честь» посредством убийства ближних на дуэлях. А их «разум» никак не мог ошибиться в том, что это именно «любовь», а не зависть и не прелюбодейная страсть, когда они строчили стихи чужим женам и воспроизводили по собственным меркам таких же героев в своих романах и поэмах. Ведь «творчество» не лжет. А заповеди Бога «не убий» и «не пожелай жены ближнего твоего» - не для гениев  [17]. У них свои заповеди и свой закон.

В этом отношении у русских гениев обнаруживается фамильное сродство с русскими террористами. Первые такие же убийцы душ на ниве культуры, как вторые убийцы тела на ниве политики. Почти еще несовершеннолетняя Вера Засулич приходит на прием к петербургскому градоначальнику Трепову, прилюдно в него стреляет и ранит, а на открытом заседании суд присяжных выносит ей официальный оправдательный приговор: не виновна, потому что стреляла не из личных побуждений, а защищая «честь» другого человека, стреляла «по совести». Все общество, от министров, сенаторов и генералов до студентов и рабочих восхищается поступком Веры. Оскар Уайльд посвящает Вере новую пьесу «Вера или Нигилисты», а будущий монархист Лев Тихомиров восторженно пишет: «душа у нее была золотая, чистая и светлая, на редкость искренняя. Засулич обладала и хорошим умом, не то чтобы очень выдающимся, но здоровым, самостоятельным. Она много читала, и общение с ней было очень привлекательно». Одним словом, получается, что «совесть» или «искренность» и здесь, в судопроизводстве – последнее мерило справедливости. Заповеди Божии больше не нужны, потому что есть еще суд «по совести».  И чем «гении» лучше террористов? Когда, Александр II попросил французского президента выдать террориста Гартмана, устроившего взрыв свитского поезда в Москве с целью убить царя, то сам Виктор Гюго возглавил общественную компанию по защите убийцы от «царского террора».

Но ведь русские «гении» у своих французских коллег ретиво учились тому же самому. Спустя всего лишь пятнадцать дней после взрыва, произведенного террористами в Зимнем Дворце, Достоевский задал полуриторический вопрос Страхову: если бы мы случайно подслушали разговор террористов о готовящемся ими взрыве в Зимнем Дворце, то «пошли бы мы в Зимний дворец предупредить о взрыве или обратились ли к полиции, к городовому, чтоб он арестовал этих людей? <...> Я бы не пошел. <...> Разве это моё дело? Это дело полиции. Она на это назначена, они за это деньги получают. Мне бы либералы не простили. Они измучили бы меня, довели бы до отчаяния. <...> Никто не знает, как ему поступить не только в самых трудных обстоятельствах, но и в самых простых»[18]. Вот такой ответ русского монархиста, патриота, христианина и просто человека. Достоевский, ратовавший за то, что даже и одну слезу ребенка нельзя принести в жертву общечеловеческому счастью, в реальных обстоятельствах сразу обнаружил свое истинное внутреннее устроение. И это им было сказано вскоре после того, как действительно был произведен взрыв, в результате которого было ранено и погибло много людей, большей частью, кстати, героев закончившейся русско-турецкой войны. Если Достоевский не был способен в конкретной ситуации руководствоваться своей помраченной совестью, то для таких случаев есть всегда одно верное средство – следовать букве Священного Писания:  «есть стыд, ведущий ко греху, и есть стыд – слава и благодать…не удерживай слова, когда оно может помочь…подвизайся за истину до смерти» (Сир. 4, 27, 32). Достоевский же из ложного «стыда» предпочел бы удержать «слово» и вместо того, чтобы за «истину» умереть самому, обрек бы своим молчанием на смерть других. Разглагольствовать о каких-то абстракциях типа «всечеловечества» и о любви к нему Достоевский был мастер, когда же дело стало за конкретным, даже гипотетическим проявлением любви, той самой жалости и человечности, он почему-то уже не знает, как поступить, а, по существу, и не желает поступить по-человечески.

Апостол Петр называет беззаконниками, соблюдаемыми ко дню суда тех, которые «презирают начальства, дерзки, своевольны и не страшатся злословить высших» (2 Петр. 2, 10); о том же пишет и апостол Павел: «напоминай им повиноваться и покоряться начальству и властям, быть готовыми на всякое доброе дело» (Тит. 3, 1). И, если Достоевскому, который не знает, как ему поступить не только в самых трудных обстоятельствах, но и в самых простых, не понятны эти и многие подобные слова Писаний, то он просто не хочет знать истину, не хочет жертвовать ложной честью у людей мира сего ради доброго дела, изобличая тем самым свое горделивое умонастроение, о котором Христос говорил в известной притче: «если Моисея и пророков не слушают, то если бы кто и из мертвых воскрес, не поверят» (Лк. 16, 31). Не удивительно, что человек, возомнивший сам себя пророком, не понимает истинных пророков Божиих, чьи пророчества никогда не были произносимы «по воле человеческой, но изрекали его святые Божии человеки, будучи движимы Духом Святым» (2 Петр. 1, 21).

Но даже, если нельзя целиком доверять воспоминаниям Суворина, если вдруг сам Достоевский был на тот момент во власти временного нравственного помутнения, то существует и другой факт, который в сочетании с фактом вышеупомянутого разговора, представляется каким-то подозрительным совпадением. Почему нельзя всерьез принимать слова Достоевского о том, что он не донес бы в полицию о готовящемся взрыве, если он прекрасно знал, что за стеной соседней с ним квартиры, – уже не гипотетически, а реально, – в течении нескольких лет располагается революционный штаб террористов «Народной воли»? И именно в момент захвата полицией одного из членов банды на этой квартире, у Достоевского пошла горлом кровь. А на следующий день, в момент уже тщательного обыска полицией этой соседской квартиры, прямо за стеной которой располагался рабочий кабинет писателя, у последнего снова пошла горлом кровь и в тот же день он скончался. Не опасался ли писатель, с которого, кстати, так и не был официально снят надзор полиции после его возвращения с каторги, что он будет уличен в симпатиях к этой революционной партии? Не опасался ли он, что в его кабинете также начнется обыск по подозрению в хранении каких-либо прокламаций, хранимых пусть и в чисто литературных целях (например, для составления портрета террориста в каком-нибудь следующем романе или во второй части «Братьев Карамазовых», где Алеша, вероятно, должен был стать террористом), если вообще хранимых? Возможно, молодые убийцы доверились писателю и открыли ему свои намерения взорвать дворец и он, как переживший сам ожидание смерти на эшафоте, не посмел из ложного стыда и лицемерной жалости отправить туда же этих террористов. Не проистекает ли из этого гипотетического факта и связанных с ним мучений совести у писателя и тот самый вопрос Достоевского Суворину [19]? Все это, конечно, достоверно не известно, но все же, в своем некоем общем целом, наводит на определенные раздумья…

Действительно, есть над чем задуматься, особенно на фоне реакции на подобные революционные события и ситуации праведного Иоанна Кронштадтского. Вот один из примеров, записанный его духовной дочерью Екатериной Духониной в собственных словах праведного отца: «Как интеллигенция-то вся испортилась, а власть забыла, что она власть, точно притаилась! Я сейчас прочел и, сознаюсь тебе, искренно порадовался, что в Манчжурии трех сестер за измену приговорили к смерти: это послужит хорошим примером другим и отнимет у многих охоту идти по их следам… Потеряли веру, смеются над религией и никто даже не осмеливается, из какого-то саможаления, встать открыто на защиту веры»[20] (прав. Иоанн Кронштадтский). Получается, что святой Иоанн Кронштадтский радуется, что изменниц схватили и казнят. А мнимый пророк Достоевский терзается сомнениями, идти ли еще ему в полицию, чтобы предотвратить гибель десятков людей. Он смеет еще ставить под вопрос саму проблему: идти донести либо нет. И кто на деле есть патриот России: святой батюшка или гениальный писатель? Кто из них христианин? Кто из них вообще человек? И почему нельзя выдвигать такие резкие противопоставления, коль скоро сами позиции этих людей полностью противоположны? А, если это так, то только один из них оказывается патриотом, христианином и человеком. Да и употребляемое праведным отцом слово «саможаление» не есть ли то самое состояние, в котором находился Достоевский, когда переживал, что либералы не простят ему доноса на террористов.

Вот такая совесть у русских интеллигентов, русских гениев, русских террористов, русских присяжных, русских офицеров. Вот и выходит, что гениальность и терроризм – две стороны одной медали, в конечной и некой общей перспективе. Лживое общество, лживая культура и всякий раз эта лживость еще больше становится неприятной, когда вся вина за революцию сваливается то на американских банкиров, то на немецкую разведку, то на евреев, то на масонов. “Не мы же виноваты, в самом деле: у нас ведь были такие (!) люди, с такой «совестью», с таким «умом», такие «гении»! Что-что? Все дело в упадке веры православной?!.. Кто это сказал? Иоанн Кронштадтский? А-а! Это тот старик, который думал, что все проблемы можно решить кропилом со святой водой?! Помилуйте, ну как он может быть прав!? Он же – не гений”! Вот приблизительно в таком духе мыслит подавляющее большинство русских людей сегодня. Да и тогда…

Так что «гениальность», которая, с одной стороны, упирает на свой биологический код («гениями рождаются»/«бездарности пробьются сами»), а, с другой стороны, ищет некой вдохновенной возвышенности через грех, а неотмирности через мир, лежащий во зле, эта «гениальность» вся целиком и остается на уровне естества, на уровне бессловесной природы, на уровне «плоти и крови, которые не могут наследовать Царствия Божия» (1 Кор. 15, 50) и которые, следовательно, не могут открыть человечеству некие потаенные истины, до которых так особенно жадны все, кто пренебрегает Христом и Церковью: «блажен ты, Симон, сын Ионин, потому что не плоть и кровь открыли тебе это, но Отец Мой, Сущий на небесах» (Мф. 16, 17).

Божественные (якобы) озарения гениев – глупость, и глупость хотя бы потому, что все божественное непротиворечиво, не озадачивает, не отуманивает разум, ибо оно про̀сто, как и дух человеческий, созданный по образу Божия Духа, простого, единого, неделимого. Поэтому мы видим, что у святых отцов и истинных православных богословов все суждения, сочинения, творческие находки (так сказать) консистентны, согласны друг с другом и все вместе – со Священным Писанием и Преданием. «В учении о Божестве…мы столько же единомышленны и согласны, сколько и Божество Само с Собою»[21] (свят. Григорий Богослов). У «гениев» все наоборот: они вечно мятутся в поисках стилей выражения, постоянно изобретают некие словоформы, что особенно свойственно философии, которая (как ни парадоксально для здравого смысла) существует по принципу противоречия, то есть, каждая система мысли должна порождать критику самой себя, чтобы продолжалось в бесконечность динамическое развитие самой в себе свободной, а по сути, безосновательной, с точки зрения и духа и смысла, мировой философской мысли.

Вся эта гениальность, как в философии, так и в искусстве и во всей светской культуре в целом необходимо должна была завершиться универсальным абсурдизмом, что мы уже и наблюдаем в наше закатное время: нигилизм и равнодушие (в человеческом миро-чувствии), адогматизм и безверие (в официозном богословии), навязчивая рефлексия о бинарной оппозиции эссенциализма/конструктивизма (в философской мысли), эклектизм и хаотичность (в нынешнем искусстве), неспособность мыслить и удерживать власть как понятие и как практику (как в социальной теории, так и в мировой политике). Так что, если на уровне содержания церковной культуры мы находим консистентность, то на уровне содержания светской культуры мы всегда находим контингентность или случайность, не-необходимость, произвольность, точнее – произвол.

III

Один из участников вышеупомянутой конференции высказал мысль, что отказ признавать за русской классикой ее пробуждающего нравственного значения ведет к хамству. Но как же?! Ведь то, что появляется в свое время, не может иметь определяющего значения для того, что существовало раньше, а тем более для того, что существовало всегда и в самом начале, и что является основанием и жизненным условием для всего последующего. А что же было вначале? «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог… В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ин. 1, 1, 4-5). Стало быть, вот он свет, который уничтожает тьму или то, что люди светские называют хамством. Неужели этого света недостаточно, особенно для православного христианина, чтобы не превратиться в хама?! Но Писание ясно говорит, что Христос это «жизнь» и что эта «жизнь уже была свет для человеков», то есть еще до того, как появились гении со своими откровениями. И что этот свет есть «Свет истинный, то есть единственный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир» (Ин. 1, 9) и, значит, все остальное, что вне этого света, есть тьма.

Неужели все наши благочестивые предки, жившие отнюдь не в монашеской среде, то есть обычные люди, не изощрившие ум, подобно отшельникам, в аскетической борьбе, – неужели они все были хамами оттого, что жили до того прекрасного момента, когда русские гении, народившиеся на свет не так сравнительно давно, стали писать свои поэмы и стихотворения, романтизирующие по большой части страстной образ жизни?! Очевидно, что все обстоит с точностью до наоборот. Благочестие русских людей начинает падать с того именно момента, когда русский образ жизни и русская культура все больше отходят от Евангельской простоты и жизни по заповедям Божиим. И совпадает этот момент с так называемым людьми мира сего “золотым веком” русской культуры, знаменующим, на самом деле, упадок действительно “золотого века” русской святости.

Все это не означает, что приобщение высокой культуре, точнее к широкой образованности, всегда выветривает культуру религиозную. Не обскуранты же святые Симеон Полоцкий и Феофан Затворник, а тем паче просветители Руси равноапостольные Кирилл и Мефодий. Дело все в том, кака́я культура становится довлеющей в тот или иной промежуток истории, если, конечно, мы светскую культуру вообще согласимся называть культурой, что, впрочем, и не ко многому обязывает, поскольку культура есть всего лишь некая строгая форма, не зависимая в краткосрочной перспективе от без/нравственности собственного содержания – например, высокая культура организации немецкого концлагеря и/или автомобильного завода. И как сама культура гениальности, почему-то только и имеющая статус высокой, заместила в свое время собой культуру святости на Западе, так западная светская культура с некоего узлового момента русской истории стала замещать собою повсеместную культуру живого благочестия на Руси.

И все без исключения русские классики в литературе, живописи и музыке стали этой светской – и вот уж точно хамской – культуры проводниками. Пушкин, что, на житиях святых воспитывался или на французских романах? Достоевский, что, не на первое ли место в жизни ставил свою творческую реализацию («работу» по Ван Гогу), увеличивая, правда, год от года объем некоего экзальтированного православия в своих романах, да и его оставляя неизменно в микроскопической дозировке на каждый свой опус: на все восемь романов всего лишь две-три сцены происходят в церкви, но даже и эти сцены не лишены какой-то двусмысленности с духовной точки зрения. Скажут: ну, так он же не жития святых писал! Но, в таком случае, во-первых, не нужно его и называть православным писателем, ибо последний не интересуется светскими салонами, в которых и телом и мыслью постоянно витал Достоевский, и из которых постоянно гнал своих духовных чад по переписке свят. Феофан Затворник.

А, во-вторых, что это за православная вера, проповедь которой происходит на светском языке? Или «слово Божие больше не живо и не действенно и перестало быть острее всякого меча обоюдоострого, который проникает до разделения души и духа, составов и мозгов, и судит помышления и намерения сердечные» (Евр. 4, 12)?! И что это за бог, который посылает своих гениев и «пророков» с такой проповедью? Тот Бог, о Котором сказано в начале этого абзаца, это Бог, Который посылает проповедников и пророков с ясной и конкретной проповедью, содержание которой всегда недвусмысленно, значит уже психологически (хотя бы) универсально: «покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное» (Мф. 3, 2). Ясного посыла этой проповеди было достаточно и для воинов, и для мытарей, и для фарисеев, и для блудниц и разбойников, и для философов из Ареопага. И только русской публике нужны некие салонные глашатаи известных и простых истин. «Но боюсь, чтобы, как змий хитростью своею прельстил Еву, так и ваши умы не повредились, уклонившись от простоты во Христе» (2 Кор. 11, 3). И не потому ли так мил и сладок сердцу людей мира сего любой русский классик, что любой из них так же далек от духа Христова, как далек Сам Христос от плодов творчества каждого из них? «Ибо если бы кто, придя, начал проповедывать другого Иисуса, которого мы не проповедывали, или если бы вы получили иного Духа, которого не получили, или иное благовестие, которого не принимали, - то вы были бы очень снисходительны к тому» (2 Кор. 11, 4). А хамство, оно ведь разные личины имеет, но рано или поздно сбрасывает их все, ибо «сатана, принимая вид Ангела света, не может бесконечно скрывать свой подлинный нрав, равно как и его лжеапостолы…не могут все время принимать вид Апостолов Христовых (2 Кор. 11, 14, 13).

В Германии середины прошлого века едва ли не каждая средняя школа была укомплектована собственным оркестром. Говорит это о высоком уровне культуры в народе? Говорит. Но и в каждом концлагере ведь тоже обязательно был оркестр! Любили нацисты высокое искусство? Да, любили: Геббельс всегда заказывал исполнение Бетховена в день рождения Гитлера. Спасло это их от хамства? Нет, не спасло. Но ведь и сами авторы высокого искусства тоже служили нацизму, равно как и коммунизму, лишь бы им не мешали творчески реализовываться, получать почетные звания и большие гонорары: «Конечно, нацисты были преступниками - я это всегда знал. Представьте себе - они закрыли театры и сделали невозможной постановку моих опер» (Р. Штраус). А сколько гениальных врачей ставило свои эксперименты на узниках концлагерей: ведь им надо было заниматься наукой! Так что, уж, не знаю, как кто-либо, но я бы предпочел жить в допетровской, но по-настоящему православной, Руси и сталкиваться там с бытовым хамством, нежели жить в пространстве культуры, отравленной творчеством русских классиков, от которых запросто можно было получить в свой адрес холодное, но ведь главное – вежливое и литературно-изящно выраженное приглашение на дуэль, на которой выдающийся гений пристрелил бы вас, как стреляют животных на охоте. Для Пушкина или Лермонтова, равно как и для их литературных героев, убивать людей на дуэлях – это не хамство, а вот не читать их гениальные опусы, где описываются и романтизируются эти самые дуэли, для их потомков это уже почему-то хамство. Ну и опять же: терроризм, которым увлекалась русская высокообразованная публика, это не хамство?! Или есть разница между убийством из дорогого револьвера, который держит холеная рука русского классика, и между убийством при помощи бутылки из под дешевого алкоголя, которую держит рука пьяницы из городской подворотни?! Или, может быть, хамство – это только матерщина и блуд? Так и этого было вдосталь у русских классиков.

Светская культура – это всегда и только хамство, разве что, будучи хамством утонченным, она (светская культура) затребует для себя долгосрочной перспективы, чтобы обнаружить все свои потенции лжи. Очевидным саморазоблачением этой лжи и стал для русской культуры 1917-й год, который продолжается и поныне и, как представляется, будет продолжаться дальше, ибо от светской культуры русский, некогда православный, народ не отказался и уже не откажется. В принципе, не ошибусь, если скажу, что нигде и никогда подлинной культуры, то есть церковной, во всей ее полноте и во всех вместе взятых ее возможных формах и проявлениях (политической, художественной, хозяйственной) и не встречалось и не встречается. Стоит ли этому удивляться? Навряд ли. «Если мир вас ненавидит, знайте, что Меня прежде вас возненавидел. Если бы вы были от мира, то мир любил бы свое; а как вы не от мира, но Я избрал вас от мира, потому ненавидит вас мир» (Ин. 15, 18-19). Иными словам, ка̀к творящее религиозное начало человека может развернуться в этом земном бытии и установиться в широком многообразии своих культурных форм и проявлений, если Сам Бог, Источник этого начала, воплотившись и придя в мир, был этим миром исторгнут и постоянно исторгается? Бог, явившись в теле, не был воспринят миром, оказался им не узнанным, – как же Он может быть воспринят на уровне культурной идеи, которая для своей материальной кристализации требует от человека не только творческих, но первым делом аскетических подвигов? Люди без всяких трудов получали от Христа исцеления и пищу, и не захотели принять Его, - стоит ли уповать на то, что они примут Его через какие-то усилия и подвижничество?

Религиозная культура, то есть собственно культура, это не всегда только иконопись и церковное пение. То есть, не только церковность в узком смысле слова. Однако, настоящая культура это всегда мысль, направленная на постоянное возобновление духовной жизни человека: «о горнем помышляйте, а не о земном. Ибо вы умерли, и жизнь ваша сокрыта со Христом в Боге» (Кол. 3, 2-3). Всегда человек должен занимать свое сердце, ум и волю духовным. Не об этом ли говорит и «первая и наибольшая заповедь» (Мф. 22, 37-38)? Но что делает светская культура? Она как бы отъединяет звучание гуслей от текста псалмов, в результате чего само звучание инструмента неизбежно приобретает надрывное и все более страстное звучание, поскольку отделенное от смысла служения Богу звучание инструмента заимствует на себя не задействованную должным (т.е. духовным) образом энергию духа. Начинается обожествление твари (страстей, предметов мира) вместо Творца.

И разве мы не видим, что во всех текстах светской культуры предмет исследования – только страсти? Да и как иначе, если «плоть желает противного духу, а дух – противного плоти: они друг другу противятся» (Гал. 5. 17). Если не искать в творчестве духовного как такового, неизбежно будешь искать плотское: «поступайте по духу, и вы не будете исполнять вожделений плоти» (Гал. 5, 16). Поэтому совершенно неосновательно полагать, будто можно только своими силами, посредством чувства совести и при помощи некоего метода беспристрастной, автономной или внерелигиозной объективности (коим хвастливо руководствуются особенно такие псевдонауки как психология и социология, а также и философия, и любого рода светское искусство) нащупать явные и точные истины о Боге, мире и человеке. Всякий раз такого рода беспристрастность будет кружить вокруг одних только страстей. Почему? Потому что «дела плоти известны; они суть: прелюбодеяние, блуд, нечистота, непотребство, идолослужение, волшебство, вражда, ссоры, зависть, гнев…» (Гал. 5, 19-20). Все это мы и можем видеть на узорчатых полотнах светской культуры и ее искусства.

Напротив, если поступать по духу, тогда на тех же самых полотнах будет совсем иной узор, узор плодов духа: «любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание» (Гал. 5, 22-23). И чтобы этот плод явить в теле культуры, не требуется перед этим живописнейшим образом изображать дмящиеся человеческие страсти, тем самым романтизируя их. Да это и невозможно изобразить человеку, который стремится жить духовно. Вот два человека: Достоевский и Нилус. По их собственным признаниям, оба – чрезвычайно страстные люди от рождения. Однако, их творческие установки были совершенно различны. Достоевский не мог не живописать страсти потому, что не смирил свое мудрование и псевдопророческое самосознание, да и просто не был церковным человеком. И в этом причина того, что ему было попросту неинтересно живописать плоды духа, а не потому, что он не мог до конца победить свою страстность (да и кто ее победил вполне?). Нилус, напротив, смирил свой ум и воцерковил его, и именно поэтому ему было интересно повествовать о старцах и подвижниках своего времени, то есть, ему было неинтересно живописать дела плоти, чадные испарения которой как некий липкий конденсат постоянно оседали на всех творениях Достоевского.

А если кто-либо поставит вопрос о таланте, то замечу: талант Нилуса по своему качеству был именно художественный, а по калибру не уступал, во всяком случае, Куприну. И потому, что талант Нилуса был художественный, а не умозрительный, его творчество действительно является и личным подвигом. Почему? Да потому что это очень непросто – упустить шанс насладиться всеми возможностями жанра: многоцветием диалогов, сюжетными перипетиями, неожиданными развязками, детализированными описаниями характеров и лиц, всяких дверных ручек, да салонных гардин. И, конечно же, тяжело упустить самое главное – славу Писателя. То есть, Нилус отринул не только соблазн живописания дел плоти, но и соблазн страстного упоения самим творческим процессом, что и проявляется для художественного таланта в детализации пустой житейской повседневности. А это значит, что, осуществляя такого рода аскезу, он, по сути, совершил акт возвращения художественного творчества к своим подлинным истокам: к служению словом Творцу, а не твари.

Здесь, в до́лжном художественном творчестве проявляется тот же духовный принцип утеснения себя, каким он же является просто даже во внешнем поведении христианина. Так, совсем не монахам, а юношам из антиохийского училища святитель Василий Великий «заповедал иметь походку скромную, не говорить громогласно, <...> удаляться от злых, от зараженных страстями и любящих угождать плоти, мало говорить, <...> не многословить, не быть скорыми на смех» (житие святого Василия Великого). Подобное говорят и другие отцы в отношении вольного обращения или дерзости: «когда кто прикоснется к ближнему без нужды, когда позволит себе вырвать что-либо из рук ближнего или толкнуть его, когда позволит себе посмотреть на ближнего бесстыдно» [22] (преп. авва Дорофей). И, если светское искусство, в противоположность вышесказанному, нарочито стремится изобразить людей зараженных страстями и смотрящих на ближнего бесстыдно, то это означает только одно: для самих авторов подобных произведений томительно, неподъемно, невозможно изображать действительно благодатные состояния человеческой природы. В плодах духа они находят для своего страстного состояния неприятную и монотонную статику, они не чувствуют там никакого движения ни для ума, ни для чувств, ни для воли. Благочестивое устроение души им не интересно. Напротив, акцентуация на страстных изгибах сердца, то есть, на делах плоти, для настоящего искусства попросту избыточна, что означает только одно: настоящее искусство только духо́вно (религиозно) и как таковое является подлинно человеческим.

IV

Меня всегда озадачивало стремление людей от Церкви оправдывать русскую классику тем, что русские гении, де, усердно посещали Оптину Пустынь. Ну и что, что посещали! Это еще не выстраивает никакой связи между Церковью и светской культурой. Может быть, например, Владимир Соловьев посещал эту пустынь с той же целью, с какой занимался спиритизмом в молодости – проникнуть в область таинственного и что-нибудь вытянуть оттуда в качестве пищи для своего пытливого ума. Не с подобной ли целью посещали светские барышни отшельника отца Сергия из рассказа Льва Толстого «Отец Сергий»? Не с тем ли пытливым расчетом посещали и герои «Бесов» юродивого Ивана Корейшу? Сам Лев Толстой вообще не понятно, с какой целью посещал Оптину, коль скоро так и умер нераскаянным. А то, что преподобный Амвросий сказал про Достоевского, что «это – кающийся», то разве не очевидно, что в этом-то все и дело. «Кающийся» - и не более того! Но для многих богословствующих мужей почему-то «кающийся» совпадает по значению со словом «пророчествующий». Странно. Тем паче, что художественное воображение (о котором весь мир вопиет, что оно из области неких божественных вдохновений) ставится отцами в разряд низших душевных (sic!), но не духовных способностей: «Все эти способности [ощущение, воображение, мнение и мышление] были размещены и действуют посредством первого органа – “психического духа”, сущего в мозгу. “Ум” же отнюдь не является органом, но самодовлеющей сущностью, действующей сама по себе, хотя и снизводит себя к душевным мыслям и обыденной жизни» [23] (св. Григорий Палама ).

То есть, воображение - это область душевных мыслей, к которым ум, то есть собственно дух, может низводить себя, но не обязательно всегда там себя находит. И наш русский святитель подобное говорит: «Воображение — способность формировать и удерживать образы — есть способность чернорабочая... самая низшая! Уж поэтому не след ему позволять являться со своими образами в высшую область, какова молитва... Если допустите образы, то есть опасность молиться мечте... Помнится одно, сказанное о старце, который всегда образно представлял Бога. Когда ему растолковали, что так не следует, он сказал: “Вы отняли у меня Бога”... А у него отняли не Бога, а мечту его» [24] (свят. Феофан Затворник). Относительно же «пророков-гениев» все выходит с точностью до наоборот: не в силу наивысших способностей к художественному воображению можно высказать какие-либо истины и изречь нечто пророческое, а, напротив, только максимально умалив в себе эти способности и раскрыв способность к молитве, возможно приблизиться к Богу настолько, насколько это дано человеку. А потом можно что-либо выразить и в художественном слове, не отдавая ему (художественному воображению), конечно, никакого самодовлеющего значения, то есть, приоритета над знанием собственно духовным, - потому что художественное принадлежит, по терминологии свят. Григория Паламы, «психическому духу» (то есть рассудку), тогда как духовное принадлежит «уму» (то есть духу).

Я вовсе не имею в виду, что приводимый здесь в пример Нилус достиг святоотеческих высот умного делания и с этой отправной точки только и созидал свою воцерковленную художественность. Он, конечно, не был подвижником, но у него было то существенное, без чего нельзя даже начать созидать православие как в самом себе, так и созидать православную культуру вокруг себя. Он имел измененное состояние ума, то есть покаянное устроение духа, он регулярно участвовал в таинствах церковных, и он всё старался предпринимать с послушания своим духовным наставникам. Он постоянно исследовал волю Божию о себе и всеми силами стремился следовать замыслу Божию о нем. Нилус просто любил Церковь, любил ЕЕ как живой организм. Поэтому, даже несмотря на то, что он писал свои произведения буквально не вынимая сигарету изо рта, прав. Иоанн Кронштадтский называл его книги «чистым бисером». Достоевский же никогда не имел духовных наставников, в Оптиной пустыни за всю жизнь провел только несколько дней, да и церковным христианином по-настоящему стал только под конец своей жизни. А может, по-настоящему, и не стал…

Вообще же, вышеприведенную цитату из свят. Феофана Затворника о воображении нужно понимать расширительно, как это делал и он сам. Иными словами, если бы только речь шла о противопоставлении воображения и аскетического делания, а не о некоем универсальном христианском делании и целокупном отношении к жизни в мире, то святой отец не отговаривал бы настойчиво своего адресата из «Что есть духовная жизнь и как на нее настроиться», кстати, не монашку и не старушку, а юную аристократку (вовсе еще не решившуюся уйти из мира), вхожую в высший петербургский свет, - не читать светских книг, не играть на фортепиано светских композиторов, не посещать театры и балы. Хотя на этих балах игрался Моцарт и Бетховен, Глинка и Дебюсси! Наверно, большинство современных христиан назовет это мракобесием. Тем не менее, и свят. Феофан Затворник, и свят. Игнатий Брянчанинов, и прав. Иоанн Кронштадтский, все они, как будто заранее договорившись, отрицали ту светскую культуру во всех ее формах, видах искусства и его жанровых разновидностях, которая была культурой высокой, находилась далеко еще не в том разложившемся и уродливом состоянии, в каком находим ее мы, люди XXI века.

Наиболее часто свят. Феофан Затворник и прав. Иоанн Кронштадтский, кстати, писавшие для мирян, а не для монахов, – если уж кому-нибудь захочется возразить по этому пункту, – нападали на театр. Но театр – это ведь интегральная площадка для всех вообще искусств. Там и литература, и пение, и композиция, и живопись, и актерство. Не писал ли Гоголь и Пушкин драмы, которые сразу или почти сразу ставились в театрах? Не ставились ли романы Достоевского на театральной сцене? Конечно, да. Или, быть может, наши святые отцы были такими неучами, что об этом не знали и, ругая театр, имели в виду некий западный театр? Но и западный театр их времени это – Шекспир, Мольер, Гете. Вот одно из многочисленных высказываний по теме: «Толку в театре никакого нет. <…> Лукавый чем-нибудь да хочет отрывать душу от Господа, — не прямым злом, так пустяками. <…> Театры правительством придуманы для тех, кои не ищут спасения, чтобы они не предались злейшему какому пороку; для ищущих спасения есть Церковь, где не представительно, а самым делом Господь, Ангелы и все святые общаются с нами!». И еще одно: «Какую это музыку собираетесь слушать? Наши музыкальныя пиесы большею частию дрянь: щекочут ухо, ничего не давая. <...> Внешнюю музыку послушаете, внутренняя на-время разстроится. <…> Можете вы там быть с Господом? Едва ли, ибо кое общение? Мир искусств есть душевный и даже чувственный мир, а не духовный» [25] (свят. Феофан Затворник).  Получается, что все перечисленные перед этой цитатой герои культуры (и, естественно, все остальные) есть люди «кои не ищут спасения», а плоды их творческих потуг «дрянь»? Получается! А из них делают неких пророков и учителей, которые могут наставлять даже христиан. Действительно, «Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле?» (Лк. 18, 8), коль скоро сами верующие перестают различать грань между священным и мирским, между духовным и душевным, между душевным одуховленным и душевным отелесненным.

Вообще, странное дело, должно признаться: когда наш православный человек открывает томик свят. Феофана Затворника или другого отца и читает о вредном характере чувственности светского искусства, он со всем соглашается. Но стоит ему столкнуться с конкретными авторами, он тут же начинает пасовать перед мощным обаянием культурного авторитета какого-нибудь Моцарта. В бедной христианской голове происходит когнитивное замыкание и почти мгновенно происходит переключение на фазу так называемого (в культурологии) «клипового мышления» или, говоря подлинным языком, духовного помрачения: “да, художественное воображение это низшая душевная способность, но вот Моцарт – он имеет божественный дар пробуждать своей музыкой все лучшее в человеческой душе”. Как это!? Если следовать святым отцам, то музыка Моцарта должна пробуждать обыкновенные, чаще всего, пошлые умонастроения и чувствования, хотя бы они были и греховно-утонченные, пошлые не в ближайшей перспективе, и не сразу различимые, в отличие от эффектов музыки мелкомасштабной.

Все лучшее в душе рождается только от приводимого в движение духа, сами по себе душевные способности – разум, чувства и воля – не способны породить нечто подлинное и высокое, они тут же начинают паразитировать на духовном (мятежность, мощность, грандиозность, революционность, гигантомания, претензия на пророчество) и телесном составе человека, и всего лишь имитируют духовные восторги. «Восторги, сильные движения с волнениями, суть просто кровяные душевные движения от распаленного воображения» [26] (свят. Феофан Затворник).

Любой «гений» (в том числе и Моцарт), потому и «гений» для человечества, что он чрезвычайным усилием воли обнаружил себя как культурного автора; но такое-только обнаружение всегда достается ценой полного погружения своего духа, души и тела в творческий процесс. И в тени этих творческих замахов меркнет все – и Бог, и люди, и мир, и сам несчастный гений, чтобы он ни говорил нам о своей любви к людям, к миру или к Православию. «Чем более человек прилепляется к земному, тем более не радит о небесном; чем более к вещественному, тем менее к духовному; и сколько бы он ни уверял кого, что он любит Бога и печется о душе или о душах человеческих, - не верьте ему: он лжет: внутрь, в сердце у него идолы стоят на месте святе» [27] (прав. Иоанн Кронштадтский). О какой же божественности музыки или поэзии того или иного автора можно говорить, если его искусство для него идол, оно для него – все? Тогда как в духовной жизни все должно выстраиваться противоположным этому образом: «леность ваша к духовным занятиям происходит от увлечения, с каким взялись за работу. Не увлекайтесь слишком работою, а то в голове станет мутно, а после…и в сердце» [28] (свят. Феофан Затворник).

Письма и дневники гениев совершенно недвусмысленно говорят об этой их жизненной установке: одушевлять духовное, а не наоборот. Некоторые, правда, таким признаниям посвящают даже сами произведения – «Я памятник себе воздвиг нерукотворный». «Себе» он воздвиг памятник, в виду каких заслуг? В виду, очевидно, заслуг в области искусства. Стало быть, искусство есть для него дело жизни, ведь памятники воздвигают именно за дело всей жизни либо за то, за что человек жертвует жизнью. Для божественного Павла «жизнь – Христос» (Флп. 1, 21), для Пушкина жизнь – это искусство. Сам Христос говорил о Себе: «если Я Сам Себя славлю, то слава Моя ничто» (Ин. 8, 54), тогда как Пушкин, по-видимому, считал, что он – нечто, так как сам себя славил. Хорош пророк и воспитатель нравственности у русского народа!

Так что «гении» русской культуры – это только лишь грешники русского народа, в лучшем случае кающиеся перед смертью, как Пушкин и Достоевский, а в худшем случае умирающие в горделивом упорстве, как Толстой, и без жажды покаяния, как Чехов, который на пороге смерти предпочел позвать кельнера с шампанским, нежели священника со Святыми Дарами. Сопрягать их православность и «гениальность» настолько же духовно неверно, насколько «верно» считать Гоголя сумасшедшим с того момента, когда он перестал быть писателем и стал христианином: «в последнее время его считали помешанным – за то, что он остепенился и сделался христианином. Вот ведь мирская-то мудрость! Толкуйте с миром» [29] (Святогорец).

Действительно загадка: как только человек делается христианином, он перестает быть здравомыслящим, и это – то подлинное «безумны Христа ради» (1 Кор. 4, 10), подделку под которое осуществляет гениальность, о чем мы и говорили в самом начале. Так что, осуждение всей светской культуре выношу здесь не я и даже не святые отцы, суд которых был самым хлестким – они просто ее игнорировали. Суд ей вынесен ею же самой в лице того же Гоголя через его акт сожжения второго тома «Мертвых душ»: подлинный творческий поступок всегда только тот, который проистекает из стремления иметь «те же чувствования, какие и во Христе Иисусе» (Флп. 2, 5). И наоборот: все, что удаляет нас от Бога, хотя бы и естественные некие таланты и способности, которыми мы добываем хлеб насущный, должны быть вырваны как соблазняющий глаз: потому что «лучше человеку с одним глазом войти в Царствие Божие, нежели с двумя глазами полного собрания сочинений быть ввержену в геенну огненную» (Мк. 9, 47). Вырвать, значит, во-первых, направить талант на богоугождение и, во-вторых, даже богоугождая посредством таланта, не прилепляться (до страсти) сердцем к этой работе.

А ведь «гении» добывают себе своими талантами не просто хлеб насущный, но место в культуре, в сущности – славу и любовь чад мира сего, предпочитая ради этой славы даже оставаться нищими и без куска хлеба. Тщеславие зачастую оказывается сильнее голода. Святые отцы учат, что каждый из нас должен приумножать только духовные таланты, которые у всех разные: кто способен молиться, должен делать упор на молитве; кто склонен ухаживать за больными, должен упражняться в этом делании; кто любит поститься, пусть преимущественно постится и так далее. Все эти духовные дары имеют под собой естественные склонности, которые тогда только имеют цену в очах Божиих, когда воцерковляются и делаются Христа ради, ради соединения с благодатью Божией.

Навряд ли Господь и творческого человека поставит в такие условия, при которых он не смог бы после преодоления искушения возвратиться к творческой работе, хотя само по себе творчество даже в области церковного искусства или богословия не есть необходимая добродетель для спасения души. Пост, молитва, милосердие, покаяние, любовь – обязательны, но творчество (в узком смысле) – необязательно. Творчество, на каком-то промежутке индивидуальной биографии, может быть обязательно только в смысле покорного принятия тех обстоятельств, в которые ставит человека Бог и которые нужно иметь рассуждение прочитать и иметь смирение принять. Речь идет о принятии обстоятельств как креста, который каждый человек должен нести, если желает спасти свою душу.

Но даже в качестве креста творческие свершения уступают другим крестам, за отказ нести которые человек сильно рискует навсегда погибнуть. Например, отказ нести крест чадородия, когда Бог посылает родителям детей, а те делают аборт; отказ нести крест семейной жизни, когда совершаются измены и разводы; отказ нести крест гонений от людей мира сего за провождение христианского образа жизни. Но нигде, ни Христос, ни апостолы не наставляют будущих «гениев» нести крест творчества и не угрожают им, что, де, не-рисующие художники, не-пишущие поэты, не-музицирующие композиторы – Царствия Божия не наследуют. Даже те христиане, которые могли бы богословствовать, иконописать и сочинять песнопения, но не делают этого – вряд ли будут отринуты от лица Божия, если соблюдут основные добродетели и главную из них, с которой начал свою проповедь Иоанн Креститель – покаяние. Та́к за покаяние Гоголь, Пушкин, Достоевский только и могут быть помилованы, а не за творческие свершения, сомнительного, тем паче, характера! А, если не так, если Бог смотрит на культурный эффект человеческого творчества и по нему судит о благоугодии души, то как быть с плодами творчества тех, кто имеет таланты в тех областях, которые не менее необходимы людям, но менее заметны? Как воздадим честь людям, ухаживающим за больными, если это не материализуемое во времени творчество? Как воздадим честь изобретателям, которые конструируют инвалидные коляски? Да и вообще, не полезно ли тому или иному творцу пережить неуспех, нежели успех – в целях смирения, а значит и спасения его души? Не за милостивое ли и смиренное сердце вообще Бог спасает человека? Не свидетельствует ли святой царь Давид, что Бог даже «жертвы и всесожжения не пожелал принять от него (на момент грехопадения пророка), потому что жертва Богу - дух сокрушенный и только сердца сокрушенного и смиренного Бог не уничижит» (Пс. 50, 18-19). То есть: от гордеца Бог не принимает даже богослужебные (!) жертвы. Мы же медлим расстаться с мыслью о наличии некоей духовности у светского (!) творчества, артефакты которого потому нам и известны, что получили широкое признание, а значит, и пронизаны кроме страстной энергии по содержанию еще и тщеславной энергией авторского эго. По всем чисто человеческим меркам евангельский нищий Лазарь был либо бездарностью, либо неудачником, если уж и был гением. Но по божественной логике воздаяния он наследовал место на лоне Авраама, хотя по тем же чисто человеческим расчётам его вклад в мировую копилку общечеловеческого творчества – легче пустоты. «Дивны дела Твои» (Пс. 138, 14)!

В контексте вышесказанного не удивительно, что Сам Господь избрал себе профессию плотника. Между прочим, сей вид деятельности весьма полезен в отношении как духовном, так и социальном. Например, плотник сделал шкаф. Кроме прямой пользы (в отличие от произведения искусства), шкаф можно продать и получить деньги, а деньги – раздать нищим. Тогда как несчастный Ван Гог за свою жизнь не продал ни одной картины и жил за чужой счет, что осуждается и Писанием и святыми отцами; между тем этого художника превозносят до небес, поставляя его тунеядство ему в заслугу. Мало того, свят. Феофан Затворник прямо советует одному своему чаду по переписке, что ему лучше продать купленный билет в театр, а деньги раздать нищим. Так что, «гениальное» творчество по своей некой возможной ценности и потенциальной полезности уступает даже творчеству плотников.

Апостол Павел учит: «умоляем же вас, братия, более преуспевать и усердно стараться о том, чтобы жить тихо, делать свое дело и работать своими собственными руками» (1 Фесс. 4, 10-11). Ведь ясно как день: творческая реализация, на которой сегодня зациклены люди мира сего – не имеет ничего общего ни с духом, ни со словом Священного Писания. Напротив, Писание постоянно предостерегает человека: «имеющие жен должны быть, как не имеющие; и плачущие, как не плачущие; и радующиеся, как не радующиеся; и покупающие, как не приобретающие» (1 Кор. 7, 29-30); «Так всякий из вас, кто не отрешится от всего, что имеет, не может быть Моим учеником. Соль - добрая вещь; но если соль потеряет силу, чем исправить ее?» (Лк. 14, 33-34). Касательно последнего стиха последней цитаты поясним применительно к теме: «соль», то есть какой-либо талант или способность – «добрая вещь» и, конечно, это есть некоторое обстоятельство нашей жизни, которое мы не выбираем, но имеем уже изначально нам данным. Но данным конкретно для чего, если соотнести эту мысль с другими словами из Писания? Для того, чтобы «жить тихо, делать свое дело и работать своими собственными руками». Если же реализация наших талантов требует некой мятежности, требует «пробиваться в столицу» ценой препровождения безнравственного образа жизни (распространенный сюжет классических французских романов), или требует жить за чужой счет, как это имело место с Ван Гогом – то это уже проявление самолюбия и явный отказ нести свой крест, то есть жертвовать всем ради исполнения заповедей о любви к Богу и ближнему.

Как известно «начало премудрости – страх Господень» (Притч. 9, 10). Вот под этим углом зрения и нужно смотреть на человеческое творчество: учит ли оно страху Божию? Есть ли страх Божий у послушника Алеши Карамазова, который шатается по миру, встревая во всякие амурные дела (подобно своему литературному предшественнику князю Мышкину), тогда как монашествующим строго запрещено без серьезного повода покидать стены монастыря в виду сильной активности злых духов вокруг таких людей? Но, что желать от Алеши, когда его старец Зосима сам лишен духовного разума и даже обычной человеческой мудрости, коль скоро благословляет своему послушнику такие выходы из монастыря для встреч с особами противоположного пола, Грушенькой и Катенькой – с якобы духовной целью? Неудивительно, что этот «ангел» должен был во второй ненаписанной части романа стать террористом и убийцей царя. А потом, возможно, снова вернуться в монастырь и покаяться! Преп. Мария Египетская – наоборот. И это должно было, по замыслу писателя, остановить революционную молодежь?! Такая идея могла прийти в голову только, наверно, Достоевскому и это – уже после написанных «Бесов», которые почему-то ретивость этой молодежи не приостановили. Напротив, как писал митр. Анастасий (Грибановский), роман «Бесы» подстегнул революцию, ибо романтизировал ее. То есть революция в «Бесах» не пророчески была предвидена, а в виде некоего сценария реалистически была предписана, и потому отчасти – произошла. Да и как иначе могло быть, когда Петр Верховенский после всех убийств и террора успешно скрывается на поезде из злополучного города N. под брызги шампанского в купе первого класса? По-моему, такой успешный финал может только подстегнуть к террору.

И что толку от изображения жизненной правды на бумаге, если в дальнейшем она приводит к воспроизведению неправды нравственной в душе? А что ценнее души человеческой? Да и какая правда есть в мире? Как правдиво мир не изображай, все равно выйдет неправда: и в качестве факта (то есть того, как должно все быть, по замыслу Бога, но не есть), так и в качестве негативного духовного влияния на сердца и умы людей такого изображения. Почему так? Потому что «мир есть осуществленный мир страстей, или ходячие страсти в лицах, обычаях, делах. Прикасаясь к нему какой-нибудь частию, нельзя не растревожить и соответственной в себе раны или страсти, по сходству их и подобонастроению. Потому всякий живущий в мире устремляется к ним через посредство живущих в себе страстей, по поводам и соблазнам» [30] (свят. Феофан Затворник). Но подспудная, глубоко запрятанная мысль всех романов Достоевского другая: только окунувшись в вакханалию греха, можно прийти к подлинному покаянию, и даже больше – через намеренный грех, как явила всем его Соня Мармеладова, можно, оказывается, творить добродетель. Апостол Павел со словами «не делать ли нам зло, чтобы вышло добро?» (Рим. 3, 8) теперь не актуален, у человечества теперь другой апостол – Достоевский, а главный старец всех православных читающих русских – Зосима, смело отправляющий послушника Алешу за монастырскую ограду на миссионерскую встречу с обуреваемой блудной страстью девицей Грушенькой и наставляющий: «братья, не бойтесь греха людей». Такую фразу, вставленную в какой угодно контекст, невозможно представить ни у святых отцов, ни в книгах Священного Писания Ветхого («блажен муж, иже не иде на совет нечествых»), так и Нового Завета («если соблазняет тебя рука твоя…»).

Нужно поистине быть нравственно-устойчивым человеком, чтобы читая светские романы, находить в них только нравственные уроки. Но, как известно, нравственно устойчивые люди, то есть стремящиеся жить свято, романов не читают, во всяком случае они не читают их с целью извлечь оттуда нравственные уроки.

По моему мнению, два наиболее ярких антихриста мировой гуманитаристики – это Ницше и Толстой. И, как ни странно, эти двое провозгласили именно Достоевского самым близким себе по духу человеком. Правда был еще и третий антихрист западно-европейской культуры, и он тоже симпатизировал Достоевскому, это - Фрейд. Так, неужели хотя бы эти интересные факты не наводят на некие размышления о мнимо-духовных импульсах и природе творчества самого Достоевского? «Они от мира, потому и говорят по-мирски, и мир слушает их» (1 Ин. 4, 5). И наоборот: никто из святых отцов ни словом не говорит о полезности чтения русских писателей, не говоря уже о необходимости делать это под страхом остаться хамом и невеждой. О неполезности сего чтения они говорят, а о полезности нет. «В Онегине Пушкина и Печорине Лермонтова изображен эгоист, современный каждому из двух поэтов. Взглянувшие в это зеркало, узнавшие в нем себя ощутили ли угрызение совести? Заронилась ли в их душу, как благословенное семя, мысль исправиться? Сомнительно. <…> Григорий Александрович соблазняет не только при чтении его подвигов, соблазняет сильным впечатлением, которое остается и долго живет по прочтении романа. <…> По образцам порока портится человек, по образцам добродетели исправляется» [31] (свят. Игнатий Брянчанинов).

V

Почему я так заинтересовался этой темой? Наверно, по трем причинам.

Первая связана с моей негативной реакцией на религиозный и богословский модернизм нашего времени, который заразил и продолжает дальше заражать все церковные организмы, в разной, правда, мере. Модернизм, это когда христиане, от патриархов до околоцерковных мирян, не отказываясь от догматов (sic!), начинают все то, что попадается им под руку, искусственным, лукавым и нелепым образом сопрягать с Православием, с Истиной, с верой. Оказывается, любые изобретения, мысли, факты и действия – по большому счету сомнительного духовного происхождения – могут быть использованы не только как материал для проповеди, но даже ее содержательно заменить, во всяком случае, их можно «на пользу всем» совмещать с проповедью. Христиане готовы брать в союзники кого-угодно, только бы показать миру, что, де, и мы «не лыком шиты»: в результате происходит подспудная духовная переориентация на внутреннее миропонимание этого «кого-угодно» и от православного свидетельства остается только послевкусие культуры и ничего от духа ревности. Но не лучше ли уйти из ареопага под общий хохот?…

Вторая причина – это личная ревность. Ревность к нашей православной культуре, ревность, буквально, к книгам наших церковных мыслителей. Наверно, в голову многих и многих верующих христиан даже не придет мысль о том, что стоит сильно переживать, если бы до нас не дошел какой-нибудь томик из сочинений святителя Феофана Затворника или «Моя жизнь во Христе» прав. Иоанна Кронштадтского или «Аскетические опыты» свят. Игнатия Брянчанинова. “От православия не убудет” - так где-то глубоко внутри думает едва ли не каждый православный христианин. Я ошибаюсь?! Навряд ли, и вот почему: спросите у тех же верующих людей, считают ли они, что от мировой культуры убыло бы, если бы вдруг до нас не дошли «Тарас Бульба», «Капитанская дочки» или «Бесы»? И будьте уверены, православный респондент вам ответит даже на тот вопрос, который вы ему не задавали. Он вам скажет, что убудет не только от мировой культуры, но даже – убудет от православной веры! “Ибо эти и подобные им книги помогают прийти к вере, являются проявлением и прославлением православного миросозерцания и т.д. и т.п.” Такое умонастроение я бы назвал «культурной прелестью», и, думаю, мы почти все ею болеем.

И третья причина – это желание противостать тем силам, которые стремятся разделить верующих РПЦЗ по национальному и политическому признаку. Если быть русским это значит быть православным, тогда, что значит быть греком, например? Тоже быть православным? В таком случае, в чем разница между русским и греком? Это, во-первых. Во-вторых, если быть русским означает быть православным, тогда быть немцем означает быть протестантом?! Кроме того, существует опасность, все время отождествляя русскость с православием, увлечься настолько, что начать отделять их друг от друга, воспринимая русскость как уже нечто самодовлеющее, и ради нее жертвовать и Православием (случай митрополита Вениамина Федченкова яркое и печальное тому подтверждение).

Опять же, если, как говорят некоторые, русского народа больше нет, а остался только советский народ, некая, так сказать, бесформенная этническая масса, тогда нужно сказать, что и французского народа, и английского, и американского и прочих народов тоже больше нет. Ведь эти народы, пусть не в недавнем прошлом, а с момента возникновения католической схизмы, но в совершенно том же смысле отреклись от истинной веры, и нынешнее духовное состояние западных народов по своей сути эквивалентно обмирщению народа русского. Что тогда сказать о народах, которые вообще никогда не принимали христианства ни в каком его виде - об индусах, китайцах, иранцах, вьетнамцах? Этих народов тоже больше нет?! И, может быть, их вообще никогда не существовало? И нет у них своеобразного национального облика?! Зачем же лукавить? Ведь ясно как день, что русский человек даже в своем атеизме остается русским, и этот его национальный дух распознается иностранцами в любом заграничье в считанные мгновения. До некоторой степени душевные границы русского атеиста и русского христианина стираются в те моменты, когда эти русские оказываются далеко от родины, так что находят между собой намного больше общего, национально общего, чем между собой и каким-нибудь американцем или французом. Безусловно, русскость потому и значима для нас, что мы отталкиваемся от нее как от этно-национальной ПРАВОСЛАВНОЙ формации. Но в настоящий момент эта формация находится в состоянии распада, духовной дефрагментации, так что мы не знаем уже, что такое русскость, а что такое не-русскость, в смысле православности и той и другой.

Мне представляется, что в нашем стремлении к истине нельзя отталкиваться от национальности, потому что, по меньшей мере, это ни к чему продуктивному не приводит, а, по большей мере, уводит нас от самой истины. Национальность или народность – не «схватывается» даже на вербально-языковом уровне, это нечто абсолютно своеобразное, как и сама отдельная человеческая личность, и не определяется в этом своеобразии своим волеизъявительным отношением к Источнику собственного бытия – в том случае, когда мы говорим именно о личностном своеобразии. Другое дело, что это личностное своеобразие, не находя себя в Боге, лишается всякого смысла, ибо личностность, как черта богоподобия в человеке, есть самая главная причина, по которой личность, нашедшая себя вне Бога, будет заключена в вечную геену, в которой бесконечно потонет собственным бытием. Почему? Потому что вне Бога нет блаженства и даже больше — вне Бога для разумной твари есть только вечное страдание.

Но, повторимся, каждая народность, как и каждая личность, сохраняет свою просто-уникальность и особость вне зависимости от того, стремится она к соединению с Богом либо нет, - поскольку образ Божий и принадлежная ему личностная уникальность неотъемлемы в вечности как от человека, так и от ангела, в отличие от потенциально-отъемлемого подобия Божия. И тогда: быть русским, греком, немцем, финном, новозеландцем и т.д. – только и означает быть православным, ибо только в истине и возможно найти себя как живую и блаженствующую СВОЕОБРАЗНУЮ личность, потому что истина есть всякой личности не только начало, но и сама жизнь и вместе с тем путь к этой жизни. «Я есмь путь и истина и жизнь» (Ин. 14, 6). Что за прок от личностности вне блаженства?.. Но, подчеркнем, даже вне блаженства личностность – бытийствует.

Конечно, когда говорят, что быть русским означает быть православным, под этим как бы подразумевается, что за 1000 лет существования православия на Руси истинная вера и жизнь по вере УЖЕ оказали свое облагораживающее влияние на русский характер. И потому, когда идентифицируют русскость и православность, то как бы хотят подчеркнуть эту связь, увидеть духовный горизонт, к которому должны тянуться запутавшиеся люди, не чувствующие православия, но чувствующие хотя бы Россию. И все же, это - сомнительный путь. “Никто не приходит к Отцу, как только через Меня” (Ин. 14, 6). И потом, нужно УЖЕ обладать очень точно настроенной духовной оптикой, чтобы, руководствуясь русскостью (либо, усл. говоря, греческостью, болгарскостью, румынскостью и т. д.) в поиске и/или продвижении православности - суметь разграничить, во-первых, черты собственно нейтральные в нации, во-вторых, черты, сформированные собственно православием, и, в-третьих, черты негативные, — чтобы не принять одно за другое и не променять Христа на земное отечество, как это уже сделал один народ, не разобравшийся, “в чем преимущество быть иудеем” (Рим. 3, 1).

Поэтому, стать русским можно только тогда, когда ты стал уже православным. Нельзя стать сначала русским, а потом православным, либо стать православным за счет того, что ты русский. Приобщение к вере это ежедневный и упорный труд, как для отдельного человека, так и для всего народа. Нельзя уповать на проделанную тысячелетнюю работу предков по христианизации отечества, чтобы теперь нам, их потомкам, почивать на лаврах духовного недеяния и пожинать плоды чужих усилий. В конце концов, это просто глупо. В этом смысле “бытие русским” или “становление себя как русского” или “приобщение себя к русскости” или “хранение русскости” - есть ни что иное как национальная характеристика бытия, становления, приобщения и хранения себя просто как человека. То есть, как стать русским (иранцем, исландцем, мексиканцем, итальянцем) можно только в Боге, так точно и стать человеком - можно только в Боге и в среде истинной церковности. Именно поэтому, как любой человек вне Бога и Церкви неминуемо извращает себя, так же точно и любая нация, живущая вне Бога и Церкви, себя извращает и делается неполноценной. Вот, Лев Толстой, русский человек? Конечно, не итальянец же и не немец! Но и он же самый ведь - богоборец! А Бакунин или Герцен, русские по своему характеру, да и облику люди? Да! Но ведь и богоборцы ведь также! А Маяковский, а Горький? А Хрущев и Брежнев? Может быть, они все не русские, а китайцы или датчане?! А еврей по крови и атеист по убеждениям Белинский? Скорее всего, он даже больше русский, чем сам Лев Толстой. А, если не брать крайние примеры, а взять Тургенева и Чехова. Так ведь и эти глубоко русские люди, были и глубоко безразличными к вере и нравственности (в церковном ее понимании, а не в плоско гуманистическом) людьми, и умерли в таковом состоянии.

Но это все представители элиты, так сказать, поврежденные западным образом мысли. Тогда, что сказать о русских старообрядцах и сектантах всех мастей? Все они, однако, также являются глубоко выраженными русскими типами. Но и они же все - являются носителями всех без исключения типических черт любого, будь то западное или азиатское, сектанства со всеми его псевдодуховными атрибутами: прелестностью, фанатизмом, горделивым упорством. И поразительным трудолюбием! Но труд как таковой имеет лишь опосредованное значение для спасения души, а непосредственное значение имеет кое-что другое: первым человеком, вошедшим в рай, выражаясь современным языком, был социальный паразит и убийца, но за свое покаяние поставлен в пример всем гениям и трудягам. Не для того ли, чтобы им напомнить, что, на самом деле, самое трудное для человека и самое ценное для Бога - это покаяние?!

Русская кровь не имеет определяющего значения для того, чтобы быть принадлежим к нации, к народу, и это есть свидетельство того, что, в самом последнем смысле, не важны ни кровь, ни нация, ни достижения этой нации. Важно стяжать Царствие Божие внутрь себя. А все остальное приложится. Еврей по крови, преп. Паисий Величковский стал и русским человеком и святым человеком. А мог бы, оставшись на Афоне, стать греком и по духу и по национальному самосознанию. Не так важно, кто ты по национальности, если при этом ты по-настоящему православный верующий человек. Так дело в том, что многие люди, не имевшие и не имеющие русской крови, потому и становились русскими, что перенимали веру русского народа. А не имей русский народ истинной веры, они бы и не приобщались к этому народу. Для них вера была важна, а не русскость. Между тем, сегодня с ужасом приходится наблюдать, как очень многие церковные люди как в самой России, так и за рубежом, настолько обезумели в своей националистической мании величия, что поставляют русскость как будто предметом религиозного поклонения, а, собственно, веру православную, то есть, Истину, отодвигают в сторону, делая ЕЕ уже чем-то производным от самой этой русскости. Конечно, эти люди с возмущением отвергнут этот мой домысел, назовут даже кощунником. Но, мое дело - предостеречь, а называют, пусть, как хотят. Назвали же когда-то Бога богохульником (Мф. 26, 65), “не тем ли более домашних его” (Мф. 10, 25)…

Не в народности как таковой заслуга, а в истинной вере, которую тот или иной народ содержит. И, если, например, теперь в зарубежном рассеянии русские люди утрачивают свою веру, обмирщаются, впадают в сектантство и расколы, то и нет никакого преимущества в том, чтобы быть русским среди таких русских. Напротив, лучше уж ассимилироваться в общинах той народности, которая этой истинной веры держится. Духовное первородство не дается от рождения, оно дается за верность Истине, а за неверность отнимается. И, если это верно в отношении еврейского народа, духовно первенствовавшего в эпоху Ветхозаветной Церкви, а потом отвергнутого; если это верно в отношении греческого народа, первенствовавшего тысячу лет в эпоху Нового Завета и потом за обмирщение собственной жизни посрамленного Богом падением Византии; тогда, почему это не может быть верно и в отношении русского народа, первенствовавшего в послевизантийскую эпоху среди всех христианских народов как в духовном отношении, так и в политическом, - если этот русский народ оказался таким же неверным Истине как народ еврейский или отчасти неверным Ей как народ греческий?!

Каждая народность призвана к православию, каждая без исключения. Это значит, что когда только ты станешь православным, тогда только ты станешь русским, греком, болгарином, румыном и даже больше - ты станешь настоящим американцем, французом, датчанином, индусом, китайцем, иракцем, японцем, индонезийцем и так далее. И самое главное - ты станешь настоящим человеком. То есть, восполнишь уникальность образа совершенством подобия; восполнишь не через культурное творчество на уровне тварных энергий или душевных способностей, а восполнишь уже на уровне нетварных энергий или плодов духа, которые сообщаются только тем людям, которые борются за эти энергии, борются за благодать. В противном случае, мы всегда будем иметь дело с культурным (а значит, рано или поздно и с духовным) варлаамизмом, который тщился доказать, что истина познается на уровне просто-человеческой деятельности или врожденной одаренности теми или иными умственными способностями и душевными свойствами. Иными словами, варлаамизм, понимаемый в самом широком смысле слова, претендовал и претендует на то, что можно стать богом без Бога и в этом смысле  повторяет древнее, самое первое и самое опасное искушение сатаны: «будете как боги» (Быт. 3, 5). Будете как гении…

Люди, которые ищут сначала русскости, а только потом православия, или ищут православие через русскость, а не наоборот, - такие люди, в конце концов, лишаются сначала православия, а потом и русскости. Остается голый советский зверь, даже без покрова культуры. Что потом? Потом люди отрезвляются, хотят все вернуть и хватаются…за русскость, и – остаются ни с чем снова. Почему? Потому что там, где из культуры выветрился дух истины, там остается только видимость истины (да и видимость культуры). На эту видимость и прельстились некоторые русские люди из РПЦЗ в 2007 году, пойдя на соединение с Московской Патриархией, и поэтому, в итоге, остались ни с чем: то место, где угашается дух, обязательно становится «домом торговли» (Ин 2, 16). Там, где было джорданвилльское зарубежье, осталась лишь тень его…

Хотя почему “остается голый советский зверь”? Да, нет! Не только советский зверь, но и русский зверь остается. На соединение с Московской Патриархией пошли разве только выходцы из Советской России?! Как раз почти все приходы Зарубежной Церкви на территориях бывшего СССР остались верными духу зарубежья, остались верными Истине. Между тем огромное количество русских людей за рубежом, тех русских, которые мнили себя носителями русского духа, которые были воспитаны “столпами” зарубежья, которые и на русском-то говорят хуже, чем на английском, потому что были рождены не в СССР, - вот эти-то люди и в США, и в Австралии, и в Европе, и много где еще, - пошли на соединение с Патриархией, обнаружив ту самую советскость, в которой они высокомерно обличали тех своих братьев по Зарубежной Церкви, которые были рождены с советским паспортом. То же самое проявилось и на уровне епископата: все епископы Синода РПЦЗ 2007 года, за исключением епископа Агафангела (Пашковского), были рождены не в СССР, все они, наверное, считали себя хранителями и духа Зарубежной Церкви и настоящими русскими людьми. Ну, и кем они в итоге оказались, эти настоящие русские люди? Предателями! А епископ, рожденный в СССР, оказался хранителем этого самого зарубежного духа. Так что “Бог может из камней сих воздвигнуть детей Аврааму” (Мф. 3, 9), а гордиться или уповать на то, что ты всегда прав, и ты особенный, и ты настоящий русский, и настоящий хранитель традиций РПЦЗ, - только потому, что ты рожден не в СССР и потому, что ты прислуживал или сослужил святителю Иоанну (Шанхайскому), по меньшей мере, просто неумно, а, по большей мере, так и духовно опасно. Как всем известно, Иуда прислуживал Самому Богу, а теперь обретается в геене огненной на руках у сатаны, как изображает то церковная иконография. Так что, как один из самых приближенных Богу из людей, так и один из самых одаренных и приближенных к Богу ангелов, понесут, в конце концов, и наивысшую меру Божественного отвержения и проклятия. “Так будут последние первыми, и первые последними” (Мф. 20, 16).

В виду всего вышенаписанного, мне и представляется, что каждый свежий раскол или разделение в нашей Церкви движется по уже пройденному кругу. Жаль, что культура оказывается дороже Церкви; жаль, что тварное получает преимущество над нетварным; жаль саму культуру, потому что вне церковной ограды она сама подлинно существовать не может. Такая культура постепенно извращает богоучрежденный порядок вещей и создает свой, посюсторонний, светский порядок вещей, где религия – это сама культура и где бог – это сам человек, а церковь – это социум; где храмы – это музеи, где святые – это гении, а святцы – это энциклопедии; где богословие – это философия; где аскетика – это спорт, пост – это диета, а паломничества заменены туризмом; где гимнография – это поэзия, агиография – это художественный роман, а иконография – это живопись; где молитва – это медитация, рассуждение – это психология, разум – это рассудок; где гомилетика заменена риторикой, пророчества – прогнозами, а вера – научным расчетом; где благодать – это эйфория, исповедание помыслов – это психоанализ, обожение – это творческая реализация, и где несение креста заменено поиском идентичности.

Дмитрий Василевский

28 октября/10 ноября 2016 года,

Преп. Иова, игумена и чудотворца Почаевскаго,

Минск,  Беларусь

Ссылки и примечания:

[1] Поскольку также многие православные авторы любили и любят в качестве основного «православного гения» приводить в пример Ф. Достоевского (отчасти и Пушкина), постольку и я буду брать именно этого писателя в качестве наиболее частого примера для иллюстрации некоторых соображений, представленных в этой статье. Это тем более необходимо, что некоторые из авторов в восхвалении Достоевского переходят, как мне кажется, всякие границы как публицистической, так и богословской пристойности. Вот всего лишь несколько, примеров:

«Достоевский - пророк, ибо он всечеловек. Всю свою жизнь он пророчествовал о Богочеловеке и о преображении человека с помощью Богочеловека. Достоевский - мученик, ибо он всечеловек. Нет такой муки человеческого духа, которой бы он искренне не мучился. Редко кто так мучился тайной человека и мира и тайной Бога и диавола, как мучился Достоевский. В этом отношении разве что Иов и Соломон могут с ним сравниться» (архим. Иустин Попович). Получается, по Иустину (Поповичу), что не Достоевский должен равняться на Иова и Соломона, а последние должны на него равняться, и еще не факт, что им это удастся («разве что»). Кроме того, (непонятно из каких богословских источников почерпнутое) понятие «всечеловек» имеет очень сильную аллюзию со словом "богочеловек", а это уже действительно – слишком! Или вот еще цитата из того же автора: «в новейшее время никто так, как он, не свидетельствовал о Богочеловеке Христе». То есть, получается, что ни прав. Иоанн Кронштадтский, ни оптинские старцы – жившие в одно время с Достоевским – не свидетельствовали «так» о Христе, как это делал сей светский писатель!? Причем, как известно со слов его со-путешественника в Оптину пустынь В. Соловьева, Достоевский настолько был увлечен этим свидетельством, что, едва переступив порог монастыря, сразу принялся поучать монахов и спорить с преп. Амвросием Оптинским.

Другая цитата: «Так то растолковал Достоевский Пушкина и поклонился его гению, как народному, как провидцу истинной задачи России, состоящей в том, чтобы чрез единение обществ с народом воплотить христианство в жизнь» (митр. Антоний Храповицкий). Получается, по мнению православного епископа, что больше некому и научить русский народ воплощению христианства в жизнь, как только Пушкину?!; Пушкину, который на последней дуэли, уже будучи ранен (то есть, совершив отчасти грех самоубийства), все равно осилил себя, чтобы выстрелить в ненавистного противника (то есть, совершить грех убийства)?!; Пушкину, прожигавшему жизнь в кутежах, картах и совращении на блуд женщин (в т. ч. и замужних), и которого, по выражению царя, «насилу заставили умереть как христианина»!? Или нам, подобно людям мира сего, тоже стоит начать придерживается мнения о том, что секулярные, а, по сути, атеистические, произведения искусства самоценны вне зависимости от личной нравственности автора? Но тогда, чему такое произведение и научить может? Какой духовный посыл способно задать? И, если оно свободно от этих целей, тогда мы неизбежно приходим к уже сделанным внерелигиозной кантовской эстетикой выводам о некой автономной красоте, о идеях ради самих идей, а в этике – о добре ради добра («неважно, какой ты веры, главное – будь человеком», как сейчас модно говорить). Но из учения Церкви мы знаем, что вне Бога нет ни красоты (бесы – уродливы; кубизм, как закатный этап секулярной живописи, попиравшего нравственность Пикассо  – намеренно уродлив), ни истины, ни добра. Возникает и другой вопрос: почему-то же в отношении святых отцов мы рассуждаем совершенно противоположным образом, то есть, ценим их книги именно по причине личной святости их авторов? И иконописцы почему-то стараются молиться и поститься перед тем как приступить к писанию икон, во всяком случае, на особенно важных рубежах сего делания. Но гении, по странному стечению обстоятельств, свободны от поста и молитвы, от всяких нравственных требований к их личному поведению. «Зло есть погрешительное суждение о познанных вещах, сопровождаемое неправильным их употреблением» (преп. Максим Исповедник). «Свет показывает действительность вещей и умножается, и умаляется соразмерно с образом жизни» (преп. Исаак Сирин). И, тогда спросим: какой смысл в талантливом воспроизведении «вещей», коль скоро это воспроизведение есть «погрешительное суждение», да и вообще, «действительность» ли оно «показывает»?

Например, сцена из «Бесов» Достоевского, где описывается, как Ставрогин подглядывает за избиением Матреши ее матерью, потом медленно начинает ее совращать, начиная с поцелуев ног…, а потом наблюдает, как мучимая совестью девочка вешается. То есть, уже в момент подглядывания за избиением девочки ее матерью, Ставрогин – и Достоевский намекает на это читателю дальнейшим развитием событий – возбуждается в половом отношении. Мне сложно понять, как возможно рекомендовать подобные романы в качестве пособия для научения нравственности?! Отдельно только замечу, что Матреша в «Бесах», это девочка 14 лет. Правда «мученик» и «пророк» Достоевский очень хотел дать ей 12 лет (наверно, для остроты читательских ощущений), да стыдливый издатель Страхов вознегодовал и отказался печатать. Хотя Страхов и светский человек, никогда не претендовавший на статус христианского пророка…

Да не упрекнет меня здесь кто-либо, что я пытаюсь бросить тень на митр. Антония (Храповицкого), много потрудившегося для блага Церкви, в том числе в других своих статья и книгах. Я лишь хочу заметить, что безгрешен только Бог, а людям свойственны ошибки, каким бы высоким саном они не были облечены. Поэтому мне кажется, что известные статьи владыки Антония о Достоевском и Пушкине несут на себе отпечаток духа культуры “серебряного века”, с его мешаниной самый разных идей и самых настоящих фантазий. Как известно, основополагающим мономифом литературы “серебряного века” был миф о сакральных возможностях слова, отчего писателю и поэту приписывалось божественное свойство преобразовывать мир словом. Вся эта пискливая литературная истерия накладывалась и многократно усиливалась политической истерией революций 1905 и 1917 годов, в свою очередь возвращая ей свою разрушительную энергию, и таким образом солидаризуясь с ней в обоюдном уничтожении подлинных религиозных основ как русской культуры, так и русского государства. Вообще, духовным генеалогическим изводом этого кощунственного самоприписывания человеку божественного авторства я бы назвал творческую и личную позицию Достоевского. Произнесенная им за полгода до смерти публичная речь о Пушкине, в которой он истерически разглагольствовал о некоем всечеловечестве и о прочих совершенно светских и пустых вещах (и при этом ни слова о Церкви), но доводя при этом публику до обморочных состояний от чрезмерной экзальтации - есть уже добрая середина того русского антицерковного бунта, с его мрачной атмосферой прелестного и псевдодуховного гнозиса, который (бунт) эстетически блестяще довела до своего логического завершения в 1917 году такая политически невинная, на первый взгляд, но такая духовно безобразная, по существу своему, русская культура “серебряного века”.  О том же, что такое “розовое христианство” и какое отношение к нему имеет Достоевский и почему он ставится по этому поводу в один ряд с богоборцем Толстым, настоятельно рекомендую почитать статьи “О всемирной любви” и “Страх Божий и любовь к человечеству” за авторством монаха Климента (в миру Константина Леонтьева), духовного чада преп. Амвросия Оптинского.

[2] Святитель Феофан Затворник. Воплощенное домостроительство. Опыт христианской психологии в письмах. Собрание сочинений в 25-ти томах. М.: Правило веры, 2008, – с. 247.

[3] Святитель Феофан Затворник. Письма к разным лицам о разных предметах веры и жизни. М.: Благовест, 2012, – с. 19-20.

[4] Святитель Феофан Затворник Вышенский. Путь ко спасению. Письма о христианской жизни. Поучения. М. 2002, – с. 602.

[5] Епископ Феофан. Что есть духовная жизнь и как на нее настроиться? Брюссель: Жизнь с Богом, 1996, – с. 68.

[6] Епископ Феофан. Что есть духовная жизнь и как на нее настроиться? Брюссель: Жизнь с Богом, 1996, – с. 74, 75.

[7] Епископ Феофан. Что есть духовная жизнь и как на нее настроиться? Брюссель: Жизнь с Богом, 1996, – с. 74.

[8] Здесь и далее все подчеркивания в цитатах мои – Д. В.

[9] Преподобный Григорий Синаит // Святаго Григоря Синаита главы о заповедях и догматах. Добротолюбие в 5 т. М. 2008., Т. 5, - с. 268.

[10] Епископ Феофан. Что есть духовная жизнь и как на нее настроиться? Брюссель: Жизнь с Богом, 1996, – с. 77.

[11] Епископ Феофан. Что есть духовная жизнь и как на нее настроиться? Брюссель: Жизнь с Богом, 1996, – с. 25.

[12] Епископ Феофан. Что есть духовная жизнь и как на нее настроиться? Брюссель: Жизнь с Богом, 1996, – с. 78-79.

[13] Кирилл Александрийский, св. Толкование на Евангелие от Иоанна // Творения. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1901. Ч. 12. Кн. 1. Гл. 9. С. 133-134.

[14] Епископ Феофан. Что есть духовная жизнь и как на нее настроиться? Брюссель: Жизнь с Богом, 1996, – с. 61.

[15] Взять, для примера, хотя бы фотографии почти любой женщины в молодости и ее нынешней дочери в том же возрасте. Вы обнаружите разницу, связанную с нравственным отношением к самому моменту подачи материала. На старом фото вы обнаружите, скорее всего, целомудренное выражение лица, во всяком случае, некоторую скованность самой позы, легкое стеснение, некоторую (хотя бы) чистоту взора. Тогда как у современной девушки, напротив, вы обнаружите чаще всего лишь одно – настойчивую претензию на нескромность. Так если эти девушки, выросшие в культуре целомудренной фотографии породившего их поколения, стали развращенными настолько, что создали постепенно новую, уже растленную культуру фотографии, то по закону усугубления меры, не станут ли в свою очередь уже их дочери еще более развращенными? Конечно, станут, иначе и апостол бы не говорил, что «в последние дни…люди будут наглы, напыщенны, более сластолюбивы, нежели боголюбивы» (2 Тим. 3, 1-4).

[16] Творенiя иже во святых отца нашего Василiя Великаго, Архиепископа Кесарiи Каппадокiйскiя. – СПб.: издательство П. П. Сойкина, 1911, Т. II, – с. 263.

[17] «Я помню чудное мгновенье», «Евгений Онегин», «Дубровский», «Герой нашего времени», «Униженные и оскорбленные», «Бесы», «Анна Каренина», «Бесприданница», «Дама с собачкой», «Гранатовый браслет», «Доктор Живаго» и остальное бесчисленное множество. Все это произведения, первичная либо вторичная сюжетная линия которых вступает в явное противоречие с этими двумя заповедями, хулит их. Русские православные «гении» упорно не желали признать и увидеть, что «любовь…не ищет своего» (1 Кор, 13, 4-5). То есть, любовь всякая, в том числе и половая, ибо любовь неделима сама в себе, как и ее Источник – Бог, Который есть Существо простое и неделимое. В таинстве венчания о ниспослании какой любви брачующимся молятся? Очевидно, что половой любви. А как это может подаваться в церковном таинстве? Через благодать. Кто Источник благодати? Бог. Значит Бог – Сам есть Источник и Податель половой любви. И вот этого Бога русские классики попирают, повсеместно называя прелюбодеяние «любовью», чем как минимум его (прелюбодеяние) романтизируют, а как максимум пропагандируют. Да и как они могут этого не делать, если в произведениях их герои ведут себя так, как их авторы вели себя в жизни? Между тем, общепризнанным является мнение, что жизнь гения это одно, а его произведение это совсем другое.

[18] Дневник Алексея Сергеевича Суворина. М., 2000, с. – 453-454.

[19] Радзинский Э. Александр II. М.: Аст, 2011. - Глава четырнадцатая. ВОЙНА С ТЕРРОРОМ.

[20] Рядом с Батюшкой: Воспоминания духовных чад о святом праведном отце Иоанне Кронштадтском. – М.: Отчий дом, 2012. – с. 359.

[21] Святитель Григорий Богослов, архиепископ Константинопольский. Собрание творений в 2-х томах. Репринтное издание. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1994, Т. 1, – с. 329.

[22] Цит. по: Святитель Игнатий (Брянчанинов), епископ Кавказский. Приношение современному монашеству. М.: Благовест, 2011. - с. 24-26.

[23] Григорий Палама, святитель. Беседа на Введение Богородицы во Храм // Беседы: В 3 т. М., 1994. Т. 3. – с. 132.

[24] Феофан, святитель. Собрание писем святителя Феофана. Вып. 7. М., 1901. – с. 24-25.

[25] Святитель Феофан Затворник Вышенский. Путь ко спасению. Письма о христианской жизни. Поучения. М. 2002, – с. 527-528, 564.

[26] Святитель Феофан Затворник Вышенский. Путь ко спасению. Письма о христианской жизни. Поучения. М. 2002, – с. 461.

[27] Святой праведный Иоанн Кронштадтский. Дневник. 1870-1871. М.: Булат, 2006, Т. 15, – с. 428.

[28] Святитель Феофан Затворник Вышенский. Путь ко спасению. Письма о христианской жизни. Поучения. М. 2002, – с. 565.

[29] Письма Святогорца к друзьям своим о Святой Горе Афонской. М.: Отчий дом, 2008, – с. 634.

[30] Святитель Феофан Затворник Вышенский. Путь ко спасению. Письма о христианской жизни. Поучения. М. 2002, – с. 370.

[31] Полное собрание творений святителя Игнатия Брянчанинова. М.: Паломник, 2002, Т. IV, – с. 135.

Метки: дмитрий василевский

Печать E-mail

• Назад
• Вперед

Комментарии   

# RE: О мятежной гениальности — Сергей 14.11.2016 14:05

сейчас подправим, пока не читайте

# RE: О мятежной гениальности — Сергей 14.11.2016 15:27

Ну вот и все можно читкать)) Сергей Зиновьев

Обновить список комментариев
RSS лента комментариев этой записи

Для публикации комментариев необходимо стать зарегистрированным пользователем на сайте и войти в систему, используя закладку "Вход", находящуюся в правом верхнем углу страницы.

JComments